Первый глоток израильского вина на фоне стены Второго Храма
Бен-Гурион встречает прохладой; аэропорт кондиционирован до полной непроницаемости, совсем как средневековая крепость, сделанная из стекла, в основе которого непрозрачный песок, поэтому первый вдох местного воздуха делаешь пройдя все таможенные процедуры. Даже рукав, придвинутый к самолёту, герметичен, а после начинают кружить коридоры, проходы-обходы, пока не попадаешь на ту самую лестницу без ступенек - высокий, эффектный проход вниз, аранжированный стенами будто бы Второго Храма. Смысл его понятен - «народ» собирается в земле обетованной, все флаги в гости к нам. Безвоздушный тоннель, расширенный вверх, в бесконечность, разделён песком стекала на две равные части - прилетающие спускаются вниз, будто бы ниже уровня моря (примерно так постоянно понижается дорога к Мёртвому морю), улетающие возносятся вверх, ни с кем уже более не пересекаясь. Попав из самолёта в лабиринт круговых обходов, отвыкший от ландшафтной логики Бен-Гуриона, я было решил (а мысль же торопится, спешит, опережает события), что архитектуру изменили, ну, как у нас всё постоянно перестраивают и меняют, так как мы поднялись по лестнице и попали в проходы над зоной отлёта, далее вышли к круговой площади с duty free, казалось, что выход совсем рядом.
Однако прохождение, превращённое в обряд посвящения, таки, ждало за очередным поворотом, такое же неизменное, как настороженность израильских чиновников, начинающих наводить страх на паспортном контроле. Про него тоже конкретно забываешь, чтобы каждый раз спотыкаться на ровном месте, притормаживая у калитки примерно на час. Тоже ведь формообразующий ритуал, оседлать который нужно терпением и радостью от того, что оказался между небом и землёй, хотя, казалось бы, уже давно приземлился и полёт отодвинут прибытием на другой этаж часов и сознания, когда лица попутчиков вымываются из оперативной памяти и уже перестают зиять этой утратой. Печальной (больше никогда их не увидишь), но неизбежной.
Воздух, впрочем, начинает дышать прибытием на место уже в этом бездонном проёме со стенами Храма; так пахнет ковролин или же разгорячённое медленным летом ковровое покрытие, источающее плавные, сладкие миазмы, хотя вокруг, конечно же, только камень, стекло и незримый песок. Видимо, невидимо он-то, как раз и пахнет - морем и пляжем, цикадами, сочными уличными кактусами и пыльной травой, растущей очагами растительного лишая.
Потом, наконец, проходишь контроль, забираешь чемодан, обнимаешь Полину, Тиграна и идёшь с ними на стоянку в настоящую южную ночь. В её темноту и чёрный квадрат, переливающийся слоями бархатного тепла, накатывающего на носоглотку плавными волнами, внутри которых есть уже всё, что будет дальше во все эти дни на краю. Прогулки по Сафари и улицам Рамат-Гана; 16-ая маршрутка, везущая к Алленби; набережная и порт, Гробманы и музей изящных искусств, глубокое небо и песчаный надрыв нёба, которому хронически хочется пить, так как кожа, впитавшая солнце, начинает сиять и светиться совсем как пятак, натёртый для физических опытов, посвящённых проводникам электричества и полупроводникам скоростных израильских шоссе, как нигде кровеносных. Специально пишу так подробно, чтобы затем была возможность сравнить этот первый глоток, похожий на пьяное, пряное вино, с тем, что случится позже и пока не случилось.
Дороги здесь действительно другие, постоянно развивающиеся, струящиеся, змеящиеся, меняющие внутренние токи на пустынные берега, облитые огнями, столбами и этими большими зелёными указателями на трёх языках, будто бы указывающих альтернативные возможности и параллельные миры. Мы ехали ночью и Линч (что ли, «Малхолланд Драйв»?) был не страшным, но родным и близоруким - про всё это, что тут есть, вспоминаешь сразу и полностью, целиком. Так в театре, если представление задерживается или затягивается, начинаешь не изучать декорацию или занавес, но попросту знать его - от и до. Дорога бежит, всё время ускоряясь (как раз под разговор людей, у которых нет новостей друг для друга - аськи и скайпы изменили информационную картину родственных чувств примерно так же, как шоссе и автобаны изменили Израиль, а небоскрёбы - Тель-Авив), тогда как окружающий её пейзаж, напротив, мечтает замереть и не двигаться, умереть, подглядывая одним глазом за тем, что бежит. Ему важно оставаться неизменным. Даже огни, которых так много вокруг аэропорта и в пригородах, составляющих дырявую сеть, совсем из недавнего прошлого, кажутся вечными и неизменными совсем как расположенье созвездий. Как никогда и не уезжал, хотя всё это - оболочка и обман, облатка на языке, привыкающем к новому для себя климату. Акклиматизирующемуся.