Поток сознания в боинге, летящем по маршруту Москва - Тель-Авив
Двух страниц нового Кундеры (красная обложка, красный обрез) хватило, чтобы начать свой роман. Хотя бы и длиной в пять часов авиаперелёта: принесли томатный сок, срифмовавшийся с обложкой. Это выбило пробки. Отвлекло от чтения. Самолёт большой, полный гомонящих евреев, ни на чём особенно не сосредоточишься. Только письмо даёт вненаходимости, вне времени, вне пространства, за то и любим. Буквы на экране, дублирующие буквы в голове (проносящиеся со скоростью каких-нибудь финансовых индексов) обладают какой-то внутренней тягой. Они как колонны классицистического фасада. Есть ощущение, что за них можно зайти, их можно обойти, потрогать. Наощупь они прохладны и шершавы, будто бы пористы. Каменная кожа имеет поры, а в них кислород, тоже ведь имеющий объём. Я не знаю, как происходит это погружение, но нет ничего слаще его и спокойнее: с одной стороны, имеешь дело с чем-то сторонним (особенно при чтении), но есть маза, что через чужое, странным образом, приобщаешься к себе. Точно возвращаешься в давно знакомые и родные места, так как даже если текст неизвестный и совершенно новый, озвучиваешь его своим, до сермяги знакомым, голосом. Если, конечно, этот бесцветный субстрат можно назвать «голосом».
Каждый раз перед полётом (зная, что уезжаешь надолго, на несколько месяцев) подбиваешь бабки. Стенограммы жизни становятся чётко фиксированными, состоящими <проходим зону приятной турбулентности> из отмеренных сроков. И, оттого особенно прозрачными, понятными. Тем более, что сознание начинает немного забегать вперёд и смотреть на осуществление планов из недавнего будущего. Хочется зафиксировать это состояние - сталкиваюсь с ним каждое лето, изучил как двоюродного, как если это что-то приносит, способно принести. Подсчитываешь какие процессы нужно приостановить, какие закончить. Например, короткие тексты, статьи в газету, блогерскую текучку. Ибо уже знаешь, что, вернувшись, найдёшь окаменевший оттиск старого опыта, более уже не актуального. Хайдеггер считал (впрочем, как всегда, на кого-то ссылаясь), что мышление начинается каждое утро заново. Тем не менее, новое содержание копится и, несмотря на постоянное обнуление, относит мыслящий тростник в какую-то, никогда до конца неясную сторону. За время отсутствия накапливается логика и инерция совсем уже другого пути. Он всё больше и больше <ого, как трясёт> расходится с тем, что каменеет в домашнем ПК. И его, то, минувшее состояние, уже не подхватишь. Тем более, что эта жизнь, внутри жизни, тоже не стремится остановиться, несмотря на все прилагаемые усилия замедления и планирования. Последние текстовые (и какие угодно) дела я закончил уже вчера. День перед полётом, в маете и перманентной усталости, всё равно вылетает в трубу. Это тоже уже хорошо знаешь.
Первая страница Кундеры переносит в Люксембургский сад. Кондиционеры боинга <самолёт встряхивает из стороны в сторону как шейкер> веют садовой прохладой, точно пытаясь создать дополнительный объём прочитанному тексту. Дополнить внутренний процесс «внешними проявлениями», включающими зрительную осязательность на полную катушку. Главное вещество многих книг Кундеры - неспешная разочарованность, требующая от носителя недюжинного стоицизма. Всезнание уставшего, понимающего человека, «пресыщенного скептика», это не только результат, но ещё и процесс, состоящий из ежесекундных усилий. Это в кино фразу «шли годы» легко подснять с помощью клипового монтажа и минималистской музычки, но в реале-то отчуждённость должна быть заполнена действием. Даже если это медитация. Моё действие на ближайшие четыре часа (боинг летит уже полтора часа) заполнено буквами, прерываемые ужином. Соседи, в основном, смотрят кино или слушают музыку. Мы уже пролетели Донбасс, Горячий Ключ и, мимо Туапсе, вышли на/над Чёрное море. Впереди Турция, потом Сирия. Если только можно, Авва, Отче, эту чашу мимо пронеси.
Поели, можно и поспать, тем более, что день был, разумеется, трудным. Авиаперелёт обставлен таким количеством бессмысленных ритуалов, которые выматывают круче самой ударной трудовой смены. Тем более, что в работе смысл есть, а в ритуалах, кроме освобождения от обыденного. Все эти лабиринты из стекла и бетона демонстративно живут наособицу, вне социальных завихрений и турбулентностей. В этом, возможно, всегда таилось очарование припортовой жизни, через которую проходят потоки людей, живущих совсем по другим законам, в том числе семиотически и информационно. Всех из нельзя свести к программе «Время», а каждый из них несёт за собой сквозняк нездешности, похожей на свободу хотя бы тем, что «там - не так, как здесь». Люди ездят транзитом и встречаются навстречу именно потому, что ездят, путешествуют, находятся в состоянии дороги, вызванной самими разными, порой, ничего особенного, сплошная бытовуха, причинами. Я уже давно не вижу в каждом поперечном Марко Поло или Тура Хейердала. Я сам не Хейердал. Но ощущение свободы всё равно остаётся - и оттого, что вырвался из своих сокологородских стенограмм и потому, что война войной, но дорога должна действовать по расписанию. Даже если это и не Великий Шелковый путь, без которого всем хана.
Билборды и рекламы матово сияют, шелестят эскалаторы, гудят кондеи, наяривая плотность места, вскипающую буквально из ничего. Как если здесь, внутри Шереметьево, ходят какие-то совершенно иные деньги, неземная валюта, очищенная от всего, что мы понимаем под «российской повседневностью», хотя за стойками, в кафе и в киосках, в курилках и на контроле, сидят родные русские люди с их неповторимым скепсисом с углах глаз и рта. А очередь на сдачу багажа у пассажиров, зарегистрировавшихся он-лайн, отнимает сорок минут, как и положено в советской машине времени. То, что очередь из людей, регистрирующихся на посадку в аэропорту в три раза больше, не утешает: моя сила в эмпатии, а сатирические памфлеты мне никогда не удавались - желчи, видимо, не хватало.
Мы снова, между турецкими городами Никсар (до него 12 км) и Эрбаа (до него -22) вошли в зону турбулентности, снова попросили пристегнуть ремни. Рядом со мной спит изысканная японка (?) с точёным лицом и ахматовской горбинкой на носу. Во сне она снимает защитную маску и, комкая6 кидает её на обеденный столик примерно так же, как Анна Андреевна мяла в руках перчатки. Однако азиатка делает это без всякого волнения. Она полностью отчуждена от холодного кислорода, она спит. До этого она смотрела какое-то кино с красивыми титрами, похожими на заросли шиповника, но, видимо, летит она сегодня уже не первый раз, вот её и сморило. Когда я вошёл в самолёт, на моём месте сидел её парень. Безропотно поднявшийся (теперь мы пролетаем Йылдызели, дальше следует Токат) по первому же требования посадочного талона. Почему-то мне стало неловко, что я их разлучил (тем более, что, кажется, у неё месячные) и я начал выискивать в её повороте в сторону от меня (то есть, к иллюминатору) некую затаённую враждебность - как и положено русскому человеку, тем более, попавшему в еврейское окружение. Но вот уже три с половиной часа она ведёт себя так безропотно, словно бы становясь в своём сне окончательно прозрачной (фарфоровой, фаянсовой, хрустальной), что любая мнительность выветривается, как московский смог, из которого вырваться так же сложно, как из своей стенограммы (пролетаем Шаркышлу).
График (кардиограмма или что-то ещё) длится непрерывно и датчики дрожат комариными лапками, дневник прерывист. Вот что важно (причём не только для этой записи, но принципа в целом): одномоментность письма в «режиме реального времени» - впечатление не правится, но выливается как есть. Тоже самое, кстати, касается записей о книгах. Они не искажаются полировкой, существеннее фотография момента, её сырая участь. Здесь и сейчас. Правильно организовывать поток сознания. Обрамлять его действием и бездействием, сообщая ему осмысленность. Любой день может быть описан романом и как роман, главное зачем? Чаще всего целью текста является текст, конечный результат, урожай итогов. Дневник позволяет проводить с буквами время: даже если лететь не страшно (уже не страшно: раз покормили, значит, ничего уже не случится - экстремальность уступила место сермяжности, а Кайсери - Бюньяну, впереди - Акдаглар и Акдагмадени, но, главное, впереди тот первый глоток чужого воздуха, самый первый при выходе из самолёта: в нём, как в капле воде или в оптической линзе способна отразиться вся дальнейшая поездка, всё пребывание на новом месте, сколь долго оно бы не длилось. Раньше этот вздох был особенно нагляден - с этими старорежимными трапами, оставляющими пассажира в междувременьи и растерянности (всегда есть опасность пойти не туда, потеряться, вызвать международный скандал), теперь прямые рукава и коридоры микшируют премьеру, делая её «мелкой и случайной», как любое явление времён первоначального накопления глобализации (до Ешильхисара только что было 25 км, А стало 24), но опыт не пропьёшь и не смикшируешь. Даже если очень захочется. И до того момента, когда Тигран подхватит меня у выхода «в город» будет длиться самая главная вненаходимость, протянутая параллельно входу евреев и гоев в Израиль под плавным наклоном. Это, кстати, один из самых эффектных проходов. Непонятно откуда и что берётся, но символическое пространство организовано архитектором крайне монументально. Видишь, я вновь забегаю немного вперёд (а теперь 24 км до Яхъялы… пока писал стало 28… 29), но это отрыжка инерции, московского поезда, в котором у меня есть своя малометражная нижняя полка.
В таких выпаданиях и междуцарственных дырах легко обобщить то, что ближе лежит. Какие-то мысли и чувства, похожие на этажные площадки в подъезде у лифта (на них почти никогда не фиксируешься, да?), которые есть у всех. И которые всем одинаковы, примерно как форма унитаза, почти никак не зависящая от размеров дохода, мозга, таланта и продолжительности жизни. Анна Андревна проснулась и снова надела маску. Парень её так пока и не просыпался (сужу по затылку), пропустил всё на свете, и Йозгат, и Сарыкая, и Соргун (и Йылдызели, и Хафик, и Сивас, и Решадие) и обнос соками, и поздний ужин и даже чай. Его соседка смотрит вот уже второй подряд фильм с Джулией Робертс и теперь это «Красотка», Ахматова смотрит в иллюминатор, который мне всё время хочется назвать «окном»: за ним темно, как на рождественской открытке с околицей. А ведь и правда по зиме скучаешь как по родному человеку. Лето, особенно если жара, кажется мне болезнью. Воспалением тела города, где-то подцепившего утомительный вирус <чёрт, опять турбулентность, а Джулия Робертс знакомится с гостиничной обслугой, сейчас у неё первое свидание с Ричардом Гиром, у которого вместо лица здесь кошерная утиная гузка, а у нас впереди Кипр, мы опять над водой>, который надо превозмочь, пересидеть и проч. Вот и таишься по углам, прячешься в буквы, которые, ну, ты уже в курсе.
О, знаменитая сцена с зубной нитью! Анна Андревна продолжает смотреть в окно. Интересно, что она там видит: даже на камерах наружного наблюдения, выведенных на повсеместные экраны, царит сплошной Малевич. Мы уже в Кипре, на Красотке - белый халат, интересно (почему? Оттого, что совершенно делать нечего?) досмотрит ли тётенька фильм до счастливого финала? Успеет ли? Нам всего сорок минут лететь осталось, а это даже меньше, чем урок алгебры в средней школы или «Жизнь Героя» Рихарда Штрауса, кстати, кажется, я забыл закачать его симфонические поэмы в айфон. Точно. Дебюсси с Равелем и фортепианными концертами Сенс-Санса с собой взял, а Штрауса забыл. Было ведь чувство, что я что-то упускаю (до Никосии 61 км, до Фамагусты - восемь, Красотка купается в ванной и слушает музыку в наушниках, Ричард Гир морщит лобок [у кого это из ленинградских поэтов была строка - «она свой морщила лобок»?]), но я списал это на привычную предотъездную панику. Кипр мы пролетали очень быстро, теперь под нами снова сплошная вода. Анна Андреевна откупорила компьютерные игры, а Красотка звонит по телефону своей лучшей подруге и, видимо, хвастается (мне ж не слышно). Слив в туалете кряхтит как кофейный аппарат (в хвосте место выбрал, там где тройные кресла переходят в парные). Джулия Робертс пошла по магазинам. Сцена, придуманная гениально. Просто Максим Горький какой-то. А ещё в салоне этот постоянный атмосферный фон-шум (шум-фон), массирующий уши. Про него забываешь, как и про многие фенечки перелётов, в которые каждый раз приходится приходится въезжать по новой. Метро пользуешься каждый день и там знаешь, где поближе встать, чтобы экономнее выйти, а с аэропортами нужно каждый раз заново рождаться со всеми этими проверками и очередями. Нам объявили снижение, так что «Красотку» она не досмотрит. Анна Андревна отпрянула от игр и спина её стала прямой и натянутой, точно струна. В Тель-Авиве 26. Попросили отключить все электроприборы. Отключаюсь, всего за 130 км от Бейрута (и за 111 км от Хайфы; мудрый портье даёт Красотке единственно верные советы и обучает как пользоваться столовыми приборами); что ж, пойду вновь прогуляться в Люксембургский сад. Что там у Кундеры дальше?