Вещи собираешь исходя из одного набора мотивов, в поезде почти мгновенно понимаешь, что делал всё неправильно и забыл самое главное. Например, музыку. Оказаться в купе - полностью переменить участь, переиграть всю парадигму желаний, отныне ограниченных вот этой территорией и скованностью. Как там писал Бродский про избыток времени при ограниченности пространства?
Несмотря на то, что путь лежит по рельсам, продолженным и положенным в единственном варианте, любой изгиб дороги чреват непредсказуемостью, зависящей, в основном, от извне привнесённых обстоятельств - совсем как текст, каждый период которого предлагает собственное развитие событий.
Дальше, например, можно писать про музыку, оставленную дома. Про юбилей Прокофьева, навалившийся нечаянной экспансией Мариинского театра и маэстро Гергиева. Из-за чего, вдруг, очень захотелось переслушать «Золушку». Ну, или же про биографию Рихарда Штрауса, посвящённую его связям с Веной, после которой, разумеется, вспомнилась коробка подарочного набора компакт-дисков в «Мире музыки», предлагающего комплект всех оперных сочинений Штрауса за вполне разумную цену.
Можно двинуть текст в область воспоминаний, хотя для этого следует вспомнить, когда я пользовался поездом в последний раз и как сильно изменилось ощущение от того, что внутри. Оказывается, изменилось. Купе превратилось в комнату пыток, подрагивающую каждую секунду с тем, чтобы навязать свою волю. Совсем как текст, распространяющийся волнами, захватывающими сознание.
Или же рассказать о собственных текстуальных практиках, застрявших между музыкой и мелкой дрожью. Тем более, что я уже давно не писал дневник просто так, без какого бы то ни было повода. Или рецензия-отзыв или же заказ, вовсе не попадающий в блог. Письмо без внутреннего обустройства, но только как раздала долгов и выполнение обязательств. Любая писанина - это всегда обобщение текущего момента и подведение промежуточного итога. Следующего текста может и не быть, а тот, что сейчас делаешь - поневоле включает в себя всё, что кипит и пенится на текущий момент.
Значит, это уже не про практики, но про нынешнюю жизнь, блуждающую даже не в трех соснах, но вокруг одной, рабочей. И про нынешние страхи, не особенно отличающиеся от страхов прошлых лет. Разве что оттенками и силой напора. Светает. Уже различимы леса. Перелески. Одну границу мы уже миновали. Рутинная процедура таможни и проверки паспортов, точно специально выпадающая на центр ночи для того, чтобы всем было не до сути. А, иначе, мало ли что…
Раз про таможню, значит, про социум, застывший в предвкушении и ожидании. Обычно попкорном запасаются, когда следят за кем-то другим. Наша страна трусится в азарте, испепеляя опасными наблюдениями саму себя. Важно, что многие обстоятельства, от которых отмахиваешься как от случайной мухи, могут, в конечном счёте, выйти судьбоносными: ничто на земле не проходит бесследно.
Да, Александра Пахмутова - это не Рихард Штраус. Даже не Прокофьев, главная проблема с которым заключается в том, что я не знаю, как определить дискурсивность его сочинений. Как его музыка воздействует - понятно, из какой точки пишется - вроде бы, тоже. Но что же она, перпендикулярная всему, из себя представляет? Точно это уже не музыка, но нечто в другом агрегатном состоянии и жанре. То ли физиология в северном сиянии, то ли философский (или стихотворный) трактат, выложенный звуковыми мозаиками.
Текст, с каждым абзацем, схватывается всё сильнее и отчётнее, застывает в суставах. Его уже не свернуть, не сломать Хотя он и не перестаёт ветвиться. Просто, выйдя в колею, обрубаешь всё лишнее. Выбираешь. Сердцевинку. Намечаешь текст как конспект, который никогда не будет прописан. Дописан вглубь. Но - лишь первое приближение, касание, схема. У меня почти всегда так: сил хватает только чтобы обозначить порожек. Далее следует труд, на который нет ни времени, ни возможностей - слишком уж много чего толпится со своею надсадой, никогда не оставляющей меня наедине с самим собой.
Дождь как по заказу. Хочется солёных огурцов. Лучше если маринованных, но не сильно кислых. Хорошо б, если бы сладковатых. Ждём украинских погранцов. Значит, про социум, развивающийся (эволюционирующий) не только снаружи, но и внутри. Взять тот же поезд, свои ощущения внутри вагона. Все эти шумы и потрескивания. Трепет и перестук. Скрипы и храп за стеной. Сквозняки и поддувы, избыточные как синтаксис у Пастернака. Холодную воду. Зависимость от других. Блики. Мелькания. Огни за окном, обратимые в сгустки, пульсирующие и заглядывающие именно в тот момент, когда открытые глаза, привыкающие к темноте, особенно безоружны. Как лезвием по яблоку. Как у Бунюэля.
С головой накрыться: под одеялом тепло, пахнет собственным телом как дома. Покупая билет, берешь с собой всю эту муку бессонья и аллергии, потенциальных простуд, опасных острых углов, кипятка в подстаканнике. Сон проводниц и соседей. Привкус кипятка в титане. Туалет.
Всю эту машинерию бесприютности, мчащую на всех порах к отложенной цели. Сжимаешь внутри гранитный камушек бесчувствия. Можно подумать, раньше не ездил. Но или забыл, вновь попадая в агрегатное состояние оцепенения, сравнимое, разве что, с временным лишением свободы (причем, заметь, сугубо добровольным), или же вырос из него как из детских штанишек. Значит, оказывается, рос всё это время в сторону пущей комфортабельности и покоя, давно ничем не нарушаемого сильно, да?
А, может быть, не только ты рос, но и все незаметно подтягивались следом за другом, чтобы пройти ещё какой-то отрезок пути в неизвестном, непонятном для всех направлении.