"В ожидании Америки" Максима Д. Шраера ("Альпина нон-фикшн", 2013)
Поначалу кажется, что Максим Д. Шраер пишет травелог - отправившись, вместе с родителями в эмиграцию из Советского Союза (1987-ой год, еврейские отказники, наконец, получают визу на выезд и отказываются сначала в Вене, затем в Риме, потом ожидают три месяца американскую визу в приморском городке Ладисполи), он ощущает охоту к перемене мест и, несмотря на отсутствие денег, путешествует на грани своих эмигрантских возможностей. Обходит Вену и её музеи, потом пешком изучает Рим (пожалуй, самый лучший способ познакомиться с Римом), ездит в Венецию и Флоренцию, попадает в Сан-Марино, Помпеи и на Капри, тщательно описывая все свои перемещения. Впечатления от новых стран и городов, достопримечательностей и случайных встреч, открывающих ему подспудную карту «свободного мира», правда, так и не избавляющих от шока, который советский человек испытывает, безнадзорно оказавшись в Европе.
Но потом всё больше и больше утверждаешься, что это не столько травелог, сколько воспоминания - Шраер описывает события четверть вековой давности, уже подёрнутые ностальгией обобщений. Ощущения от Вены и Рима значат здесь гораздо меньше портретов людей и обстоятельств, с которыми молодой парень столкнулся в беспрецедентной ситуации изгнания, а, главное - узнавания подлинного себя. Уехав из Москвы, Максим только-только начинает осознавать сложности собственного устройства, что накладывается на попытки приспособиться к новому образу жизни.
К тому же, судя по тексту, Шраер обладает какой-то феноменальной памятью, позволяющей передать не только мельчайшие детали скудного эмигрантского быта, подлинные диалоги родителей и тактильные подробности своих любовных приключений (изгнание гормонам не помеха). Он весьма обстоятельно (так, как мы любим) воссоздаёт объёмные картины первых месяцев без родины, в отличие от многих диссидентов и инакомыслящих, написавших тексты близкие по сюжету, отдавая внимание не политике и «общественному пафосу», но бытовой стороне неприкаянности «перемещённых лиц». Когда походы по римским базарам в поисках недорогих продуктов или истерика, которую закатывает бабушка, потерявшись в Сан-Марино, оказываются гораздо важнее споров с сионистами или итальянскими коммунистами.
Дотошность, с какой Шраер описывает историю своей повседневной жизни, все время (особенно в первых частях книги) тревожит избыточностью - ведь если какие-то события, персонажи или материи даются более чем подробно, значит, автор множит детали не зря, но с умыслом, накапливая драматическое напряжение. Но Шраер не торопится дать читателю разрешение: его локальные мизансцены, переплетённые с историями семьи и рода, обрываются, так ничем и не завершившись, ведь главное в этой книге - ожидание дороги в Америку, которая может оказаться раем, а может и адом. Особенно трепетные страницы «В ожидании Америки» сочатся этой неопределенностью и подвешенностью в воздухе.
Только однажды подобное напряжение находит итог в фантасмагорическом эпизоде, когда из тётушкиного чемодана, пересекшего массу границ, вываливается человечек, начинающий играть на скрипке прямо посреди Рима. Кажется, что, вот, наступил окончательный «Кафка» и отныне «В ожидании Америки» собъёт равномерное дыхание, начав расти куда-то вбок. Но, чу, мизансцена исчерпана и скрипач, попросив политического убежища, растворяется в воздухе, чтобы исчезнуть почти навсегда. Чтобы дыхание рассказа восстановилось: просто автор этой книги особенно высоко ценит то, что с ним произошло. Он не драматургию выстраивает (хотя и её тоже), но сохраняет складки опыта, индивидуальный рисунок судьбы, сложившейся так, а не иначе. Думаю, если бы жизнь у Шраера вышла зауряднее и проще, тем не менее, он и её сумел сделать непохожей на чужие.
Конечно, это не травелог и не мемуары, но проза: слишком уж велика дистанция между тем, что было тогда и тем, что есть в устроенной бостонской жизни Шраера теперь. Сырьё жизненных впечатлений перемалывается жизнью и постоянной рефлексией (тем более, что автор книги - известный литературовед, превосходно осознающий собственную задачу), переплавляясь в яркие и сочные картины, которые вечность спустя, опытный автор переживает заново, соединяя их в изощрённой и весьма непрямой композиции.
Центром которой оказываются не знакомства и муки самоидентификации, не летние девушки, заставляющие адамово яблоко рваться наружу, но проза Набокова, неожиданно подвернувшаяся в эмигрантской библиотеке, которую содержали два брата-иранца. Глава, посвящённая первому знакомству с рассказами Набокова, позволившими снять эмоциональное напряжение последних месяцев и, наконец, преодолеть шок от столкновения с незнакомой (не такой уютной, как это, глядя из СССР, казалось) реальностью, кажется мне самой поэтичной и вдохновенной. И даже более лиричной, нежели описания любовных томлений 2о-летнего еврейского отрока, впервые в жизни предоставленного самому себе.
Заочная встреча с Набоковым - вот что позволило Максиму обрести не только себя, но и новую, умозрительную родину, приютившую не только неприкаянного скитальца, но и его будущую прозу. Которая хоть и нисколько не похожа на сочинения самого ВВ, но весьма многим ей обязана. Например, той свободой, что захлестнула Максима ещё там, на пустом берегу тёплого моря, пахнув со страниц эмигрантского издания (Издательства имени Чехова - как не забывает упомянуть Шраер-филолог, позже прославившийся именно своими набоковскими штудиями) пока ещё неизведанными, но постоянно расширяющимися возможностями.
Дочитав «В ожидании Америки», Новый свет в которой остаётся за кадром, я узнал, что Максим Д. Шраер старше меня на полтора примерно года (он - близнец, я - козерог), поэтому, несмотря на разность судеб, биографии наши схожи - по крайней мере, у своих советских оснований. Мне показалось весьма близким то, как Максим описывает свою советскую школу и городскую жизнь застойных времён, несмотря на то, что он жил в Москве, а я - в "уральской глубинке". И ещё: параллельность извилин закладывается не только общими книгами и фильмами, узнанными в детстве, но и общими волнами лет, которые мы переживали с ним, хотя, разумеется, каждый по своему. В 1987-м, когда Максим приземлился в Вене, я пошёл в армию. Ну и т.д.
Четверть века спустя, мы обменялись с ним своими книжками, важную часть которых составили воспоминания о советском прошлом, что выявило ещё одну параллельность наших устремлений. В эпилоге Шраер описал (всё-таки от филологической выучки никуда не деться, да и нужно ли от неё деваться, делая литературу?) свой метод, под которым мог бы подписаться и я: «В ожидании Америки» - творческий продукт памяти и воображения. Я изменил или даже скрыл имена некоторых людей и организаций, которые стоят за ее страницами. Более того, сама природа реконструкции событий прошлого и повествовательной передачи этих событий требовала, чтобы я время от времени отпускал бразды правления текстом и позволял музам наполнять мои паруса горячим дыханием.
Сочинительство и поэтизацию, как я полагаю, не следует противопоставлять повествовательной правдивости. На самом деле, сознательное авторское управление языком, стилем и структурой повествования превращает документальную бормотуху в художественное произведение нужной выдержки и чистоты. Мне представляется, что попытки читателя выявить, где же именно автор теряется в поисках фантома истинности и аутентичности, заведомо обречены на провал…»
И, кстати, хорошим воспоминаниям ничто ведь не может помешать быть хорошей прозой, не так ли?
Но потом всё больше и больше утверждаешься, что это не столько травелог, сколько воспоминания - Шраер описывает события четверть вековой давности, уже подёрнутые ностальгией обобщений. Ощущения от Вены и Рима значат здесь гораздо меньше портретов людей и обстоятельств, с которыми молодой парень столкнулся в беспрецедентной ситуации изгнания, а, главное - узнавания подлинного себя. Уехав из Москвы, Максим только-только начинает осознавать сложности собственного устройства, что накладывается на попытки приспособиться к новому образу жизни.
К тому же, судя по тексту, Шраер обладает какой-то феноменальной памятью, позволяющей передать не только мельчайшие детали скудного эмигрантского быта, подлинные диалоги родителей и тактильные подробности своих любовных приключений (изгнание гормонам не помеха). Он весьма обстоятельно (так, как мы любим) воссоздаёт объёмные картины первых месяцев без родины, в отличие от многих диссидентов и инакомыслящих, написавших тексты близкие по сюжету, отдавая внимание не политике и «общественному пафосу», но бытовой стороне неприкаянности «перемещённых лиц». Когда походы по римским базарам в поисках недорогих продуктов или истерика, которую закатывает бабушка, потерявшись в Сан-Марино, оказываются гораздо важнее споров с сионистами или итальянскими коммунистами.
Дотошность, с какой Шраер описывает историю своей повседневной жизни, все время (особенно в первых частях книги) тревожит избыточностью - ведь если какие-то события, персонажи или материи даются более чем подробно, значит, автор множит детали не зря, но с умыслом, накапливая драматическое напряжение. Но Шраер не торопится дать читателю разрешение: его локальные мизансцены, переплетённые с историями семьи и рода, обрываются, так ничем и не завершившись, ведь главное в этой книге - ожидание дороги в Америку, которая может оказаться раем, а может и адом. Особенно трепетные страницы «В ожидании Америки» сочатся этой неопределенностью и подвешенностью в воздухе.
Только однажды подобное напряжение находит итог в фантасмагорическом эпизоде, когда из тётушкиного чемодана, пересекшего массу границ, вываливается человечек, начинающий играть на скрипке прямо посреди Рима. Кажется, что, вот, наступил окончательный «Кафка» и отныне «В ожидании Америки» собъёт равномерное дыхание, начав расти куда-то вбок. Но, чу, мизансцена исчерпана и скрипач, попросив политического убежища, растворяется в воздухе, чтобы исчезнуть почти навсегда. Чтобы дыхание рассказа восстановилось: просто автор этой книги особенно высоко ценит то, что с ним произошло. Он не драматургию выстраивает (хотя и её тоже), но сохраняет складки опыта, индивидуальный рисунок судьбы, сложившейся так, а не иначе. Думаю, если бы жизнь у Шраера вышла зауряднее и проще, тем не менее, он и её сумел сделать непохожей на чужие.
Конечно, это не травелог и не мемуары, но проза: слишком уж велика дистанция между тем, что было тогда и тем, что есть в устроенной бостонской жизни Шраера теперь. Сырьё жизненных впечатлений перемалывается жизнью и постоянной рефлексией (тем более, что автор книги - известный литературовед, превосходно осознающий собственную задачу), переплавляясь в яркие и сочные картины, которые вечность спустя, опытный автор переживает заново, соединяя их в изощрённой и весьма непрямой композиции.
Центром которой оказываются не знакомства и муки самоидентификации, не летние девушки, заставляющие адамово яблоко рваться наружу, но проза Набокова, неожиданно подвернувшаяся в эмигрантской библиотеке, которую содержали два брата-иранца. Глава, посвящённая первому знакомству с рассказами Набокова, позволившими снять эмоциональное напряжение последних месяцев и, наконец, преодолеть шок от столкновения с незнакомой (не такой уютной, как это, глядя из СССР, казалось) реальностью, кажется мне самой поэтичной и вдохновенной. И даже более лиричной, нежели описания любовных томлений 2о-летнего еврейского отрока, впервые в жизни предоставленного самому себе.
Заочная встреча с Набоковым - вот что позволило Максиму обрести не только себя, но и новую, умозрительную родину, приютившую не только неприкаянного скитальца, но и его будущую прозу. Которая хоть и нисколько не похожа на сочинения самого ВВ, но весьма многим ей обязана. Например, той свободой, что захлестнула Максима ещё там, на пустом берегу тёплого моря, пахнув со страниц эмигрантского издания (Издательства имени Чехова - как не забывает упомянуть Шраер-филолог, позже прославившийся именно своими набоковскими штудиями) пока ещё неизведанными, но постоянно расширяющимися возможностями.
Дочитав «В ожидании Америки», Новый свет в которой остаётся за кадром, я узнал, что Максим Д. Шраер старше меня на полтора примерно года (он - близнец, я - козерог), поэтому, несмотря на разность судеб, биографии наши схожи - по крайней мере, у своих советских оснований. Мне показалось весьма близким то, как Максим описывает свою советскую школу и городскую жизнь застойных времён, несмотря на то, что он жил в Москве, а я - в "уральской глубинке". И ещё: параллельность извилин закладывается не только общими книгами и фильмами, узнанными в детстве, но и общими волнами лет, которые мы переживали с ним, хотя, разумеется, каждый по своему. В 1987-м, когда Максим приземлился в Вене, я пошёл в армию. Ну и т.д.
Четверть века спустя, мы обменялись с ним своими книжками, важную часть которых составили воспоминания о советском прошлом, что выявило ещё одну параллельность наших устремлений. В эпилоге Шраер описал (всё-таки от филологической выучки никуда не деться, да и нужно ли от неё деваться, делая литературу?) свой метод, под которым мог бы подписаться и я: «В ожидании Америки» - творческий продукт памяти и воображения. Я изменил или даже скрыл имена некоторых людей и организаций, которые стоят за ее страницами. Более того, сама природа реконструкции событий прошлого и повествовательной передачи этих событий требовала, чтобы я время от времени отпускал бразды правления текстом и позволял музам наполнять мои паруса горячим дыханием.
Сочинительство и поэтизацию, как я полагаю, не следует противопоставлять повествовательной правдивости. На самом деле, сознательное авторское управление языком, стилем и структурой повествования превращает документальную бормотуху в художественное произведение нужной выдержки и чистоты. Мне представляется, что попытки читателя выявить, где же именно автор теряется в поисках фантома истинности и аутентичности, заведомо обречены на провал…»
И, кстати, хорошим воспоминаниям ничто ведь не может помешать быть хорошей прозой, не так ли?