Вернулись родители из "командировки". Несмешной анекдот про наблюдения за действительностью
Родители вернулись из заграничной поездки немного иными, если и не помолодевшими, то, будто бы, обновлёнными. Или Васе это так показалось, очень уж он разлуку (всего-то на две недели) близко к сердцу воспринял. Уже с первого для отъезда начал ждать их особенно напряжённо, загрузив оперативную память всевозможными отвлекаловками. Проводив папу и маму до такси, он тут же полез в книжные шкафы искать одну особенно приключенческую книжку, способную отвлечь и увлечь от этой форточки, внезапно открывшейся в пустоту. Перерыл всю домашнюю библиотеку, но чаемого так и не нашёл. Зато попал под подозрение у Савелия, которому строго настрого наказали следить за юнцом. Дед неожиданно воспринял отцовский завет как военный приказ и решил, что Василий, дождавшись родительской отлучки, ищет по квартире какой-нибудь клад. А, так как память у него была тогда уже не из лучших (войну помнил хорошо, а всё, что случилось после неё - уже плохо), Савелий решил, видимо, вести дневник наблюдений за внуком и в первый же вечер записал на листке, вырванном из тетради в клеточку: «Облазил весь дом, искал родительские деньги…»
После чего торжественно засунул эту, неровно оторванную, страничку под оргстекло васиного письменного стола, среди прочих долговременных бумаг и картинок, вырезанных из иллюстрированных журналов, призванных выказывать Васину продвинутость да просвещённость. Сюда, под мутную, зацарапанную, но, тем не менее, прозрачную поверхность, Вася складывал изображения людей, которые ему нравились и на которых он хотел бы походить.
Больше Савелий за внуком не наблюдал, погрузившись в обычную свою сонную сосредоточенность: то ли делал вид, что дремал, дабы, не вызывая подозрений, слушать о чём Василий говорит по телефону, или же спал на самом деле, жалобно посапывая у телевизора. Так что когда родители приехали, став после поездки немного чужими, он сам, с язвительным смешком преподнёс им забытый Савелием листочек, вот, мол, полюбуйтесь.
Василий, конечно, расстроился. Но не из-за деда, какой с него спрос, а из-за мамы сначала, а, затем, из-за отца, отмахивающихся от него как от назойливой мухи. Ведь пока они рассекали пространство, он мечтал, что, вот, мол, приедут, подарят подарки, сядут рядком и начнут рассказывать про людей с пёсьими головами. За морем житьё не худо, в мире вот какое чудо…
Первую часть мечты мама и папа выполнили с избытком и даже непонятно было, как, обладая копейками (одному человеку тогда можно было вывезти из Советского Союза не более 120 рублей - стоимость двойного альбома Ив Монтана), они сумели привезти ему джинсы, болоньевую куртку, радикально изменившую его облик, а так же массу подарков по мелочи. Ленточкины запросы (во время родительских сборов, она написала большими печатными буквами на огрызке бумаги «колэчко, апэлсин, жевачку») выполнить было проще, но ведь они и сами хорошо прибрахлились, приехав в одинаковых замшевых пиджаках, делавших их похожими на членов олимпийской делегации какой-нибудь небольшой восточноевропейской державы. Но не только пиджаки, блестящий плащ для мамы, состоящий точно из струящегося золото, но и обувь всем-всем-всем - туфли на скошенном каблуке, которые отец, кажется, не разу и не надел и в старших классах они, по наследству, перешли к Василию, надевавшему их на школьные дискотеки, пружинистые мокасины, в которые Вася влез как во вторую кожу, в общем, много всего. Чемоданы пузырились и блестели от напряга. Казалось ещё чуть-чуть - и они лопнут, подобно перезревшему плоду, разметав вещички по гостиной. Внутри чемоданов жил особый запах чужой жизни и необъятного пространства, вещи, аккуратно уложенные в фирменные пакеты, книги (путеводитель по Дрезденской картинной галерее!!!), туристические и рекламные брошюрки, листовки и вкладыши, мыльца из немецких и чехословацких отелей, а так же пузырьки с раннее невиданными шампунями.
Ленточку тоже эффектно приодели в новое пальтишко, яркие сапожки с аппликациями по бокам, надели на неё бусики и торжественно вручили маленькое, как раз по её крохотной руке, колэчко с изображением Коронных ворот Цвингера, помещённых в драгоценный овал, залитый янтарной эмульсией. Разумеется, Ленточка потеряла его уже через пару дней, оставила в песочнице или же в детском садике, так как носилась с подарками как с писанной торбой, не на минуту не расставаясь. У неё уже тогда был небольшой позолоченный сундук, куда она складывала свои сокровища, которые любила перебирать с задумчивым, отрешённым видом - бусинки, обломки бижутерии, камни из запонок, заколки и невообразимо изящные булавки, размером меньше трехкопеечной монетки. Но колэчко она не доверяла даже своему импровизированному монплезиру, вот и посеяла даже быстрее, чем ожидалось. Возможно, и украли. Но, между прочим, нисколечко этому не расстроилась: бог дал - бог взял. Тем более, что среди подарков, привезённых из ГДР, оказались, страшно вымолвить, фломастеры!
Насколько хорошо всё обстояло с «материальной частью» результатов зарубежного вояжа, настолько плохо вышло с «духовными запросами» васиной мечты. Рассказов о чужеземье так и не последовало. Вот так, чтобы как грезилось, отец посадил бы его рядом с собой на диван и начал рассказывать. Шаг за шагом, город за городом, музей за музеем и выставочным залом. Не то, чтобы родители отмалчивались или таились, им просто было некогда сосредотачиваться на пустяках. Разгрузив сумки, мама и папа погрузились в обыденное существование, лишь иногда, когда к слову придётся, вспоминая новых друзей и всяческие заграничные обстоятельства. Васе даже однажды завирально показалось, что, быть может, они никуда не ездили, но отсиживались где-нибудь не дальше Байрамгулово?
Требенкуль и Пушкарёва, и даже Инна Берлянд-Бердическая требовали эксклюзивных подробностей, но сама поездка точно не отложилась в родительских головах или же была вытеснена чем-то значительным и серьёзным, делавшим их лица сосредоточенными. Точно теперь, после отпуска, оба они не могли полностью расслабиться. Выезд из СССР ещё как-то помнили - пустую Москву, очищенную от приезжих перед Олимпиадой, открытие памятника Гагарину на Ленинском проспекте, который они проезжали по дороге в только-только построенное Измайлово, а дальше - ну, как какой-то провал в беспамятство. Даже перед подругами неудобно: словно бы это уже бы сам скрываешь нечто "самое важное", главную буржуинскую тайну.
Не помнят или скрывают? В самом начале осени случилось некое торжество, на которое собрались, как это было принято, гости. Много гостей, старые друзья ещё из студенческой компании и новые люди, с которыми родители подружились в поездке. Таня Крохалёва, про которую шушукались, что она любовница (на это слово ставилось особенное ударение) известного прозаика, чета Макиных, учительница литературы Мария Игоревна и муж её, милицейский начальник, дядя Алик с громовым голосом, тут же начавший заигрывать с Крохалёвой, а так же семейство Фишеевых, он - тренер юношеской сборной по фехтованью, она - скромный экономист, изысканно грассирующая совсем уже как-то по-французски. Разумеется, хорошенько выпили - и понеслись рассказы для тех, кто ни разу не выезжал.
Так обычно бывает, если встретились две разномастных компании, пребывающих в разных агрегатных состояниях, точно две противоборствующих команды, стремящихся победить друг дружку. Старые друзья больше отмалчивались, внимая туристам, всё чаще и чаще звучал за столом былинный зачин «а помнишь», как если Васиных родителей объединяла масса историй, накопленных за десятилетия дружбы, не со «стариками», но вот этими людьми, увиденными в первый раз.
Рассказ цеплялся за рассказ и не было им ни конца, ни края.*
- А помнишь, как Крохалёва потеряла паспорт и нас возили в тюрьму, где можно было сделать мгновенные фотографии, чтобы как можно быстрее восстановить документы.
- А помнишь, как нас повезли в братское сельскохозяйственное угодье, где шнапса было - улейся, а закуски всего ничего, одни только тартинки (ну, это такие кусочки подсушенного хлеба, нарезанного уголками) с форшмаком. Как, вы не знаете, что такое форшмак?
- Знаю, знаю, - кричала с кухни Мина Ивановна Кромм, мамина одноклассница, этническая немка, смолившая одну сигарету за другой и, оттого, мало сидевшая за столом, у нас дома его с детства готовили из рублёной селёдки.
- Какая селёдка, - возмущалась Алла Фишеева, - сырой фарш со специями, тонким слоем намазанный на тартинки, нам когда первый раз сказали, что немцы едят сырое мясо, мы так удивились… Даже есть не могли.
- Конечно едят, и ещё как, - ответствовала Мина Ивановна, вернувшись с кухни, - но только не так, как в Союзе. Оно же там изначально обработанное и обезвреженное.
Ей не верили, хотя и становилось понятно, из-за чего все упились так, что Крохалёва потеряла паспорт. Но особенно поражало то, что ей за это ничего потом, после возвращения на родину, не было. Вот ведь парадокс. Впрочем, этот тонкий момент обсуждали уже под чай, когда большинства новых знакомых уже не было, а остались лишь только «свои». Дело даже не в том, что паспорт быстро восстановили (видимо, такая процедура доступна в ГДР любому), но просто Крохалёва (откуда ж у неё столько средств?) снова, как ни в чём не бывало, собиралась провести отпуск в «странах народной демократии», подбивая новых знакомых разделить её планы. Как если такие поездки туда раз в полгода, были не чем-то особенным, исключительно важным, но делом обычным и даже обыденным. С собой Крохалёва, между прочим, принесла годовой комплект журнала «Америка», который кинула не глядя на кресло-качалку, да промахнулась. Журналы рассыпались по паласу, Вася бросился их собирать, да и зачитался. Выпал из режима наблюдения за реальностью.
А когда разошлись и «свои», Вася громко обиделся, что ему так ничего не рассказали ни про Берлин, ни про Цвингер, ни, тем более, про пражское барокко. И тогда подвыпивший отец сел с ним на диван (Вася был в новых, немецких, ещё толком не гнувшихся джинсах) и спросил.
- Ну, что же тебе рассказать, Васенька-сыночек? Про аленький цветочек?
- Хочу всё знать по порядку, - ответил сын. - С самого начала…
- Тогда слушай,сын, - отец на секунду задумался. - Приземлившись в берлинском аэропорту, мы, всей нашей группой, сели в автобус. Сели и едем. Едем-едем, едем-едем, проехали первый километр. Едем-едем, едем-едем, проехали второй километр. Едем-едем, едем-едем, проехали третий километр. Едем-едем-едем-едем, проехали четвёртый километр…
* - Ведь раньше в Советском Союзе индивидуального туризма не существовало в природе, за границ выезжали сплочёнными группами, с обязательным надзирающим (что ж они, не люди, что ли? Им же тоже хочется по европкам покататься) из «соответствующих органов», партийцев в штатском, не очень-то и скрывавших свою подлинную задачу. Аниматоров заменяли профкомовские чины или же сотрудники сами понимаете чего. На враждебной, даже в странах соцлагеря, территории, они никогда не теряли покоя, присматривая за выехавшими днёми ночью - мало ли что.
Ведь даже за самым маломальским рубежом советские туристы раскрепощались, подобно доктору Плейшнеру, сгоревшему из-за воздуха свободы, окончательно притупившего ему бдительность, вот и советской власти было особенно важно выискивать контрреволюционный элемент среди «наших людей» в самый что ни на есть момент заграничной истины, дабы задушить его в зародыше. Весь этот коллективный способ существования тогда был единственно возможным способом посмотреть другие страны и воспринимался нормой жизни, облегчающей существование людям, не привыкшим к чужим нравам и языкам, терявшимся на чужбине в непонятной реальности. Поэтому, все жили у всех на виду - в роскошных (или не очень) гостиницах, как в одной большой коммуналке - вот и воспоминания оказывались у всех какие-то общие.
После чего торжественно засунул эту, неровно оторванную, страничку под оргстекло васиного письменного стола, среди прочих долговременных бумаг и картинок, вырезанных из иллюстрированных журналов, призванных выказывать Васину продвинутость да просвещённость. Сюда, под мутную, зацарапанную, но, тем не менее, прозрачную поверхность, Вася складывал изображения людей, которые ему нравились и на которых он хотел бы походить.
Больше Савелий за внуком не наблюдал, погрузившись в обычную свою сонную сосредоточенность: то ли делал вид, что дремал, дабы, не вызывая подозрений, слушать о чём Василий говорит по телефону, или же спал на самом деле, жалобно посапывая у телевизора. Так что когда родители приехали, став после поездки немного чужими, он сам, с язвительным смешком преподнёс им забытый Савелием листочек, вот, мол, полюбуйтесь.
Василий, конечно, расстроился. Но не из-за деда, какой с него спрос, а из-за мамы сначала, а, затем, из-за отца, отмахивающихся от него как от назойливой мухи. Ведь пока они рассекали пространство, он мечтал, что, вот, мол, приедут, подарят подарки, сядут рядком и начнут рассказывать про людей с пёсьими головами. За морем житьё не худо, в мире вот какое чудо…
Первую часть мечты мама и папа выполнили с избытком и даже непонятно было, как, обладая копейками (одному человеку тогда можно было вывезти из Советского Союза не более 120 рублей - стоимость двойного альбома Ив Монтана), они сумели привезти ему джинсы, болоньевую куртку, радикально изменившую его облик, а так же массу подарков по мелочи. Ленточкины запросы (во время родительских сборов, она написала большими печатными буквами на огрызке бумаги «колэчко, апэлсин, жевачку») выполнить было проще, но ведь они и сами хорошо прибрахлились, приехав в одинаковых замшевых пиджаках, делавших их похожими на членов олимпийской делегации какой-нибудь небольшой восточноевропейской державы. Но не только пиджаки, блестящий плащ для мамы, состоящий точно из струящегося золото, но и обувь всем-всем-всем - туфли на скошенном каблуке, которые отец, кажется, не разу и не надел и в старших классах они, по наследству, перешли к Василию, надевавшему их на школьные дискотеки, пружинистые мокасины, в которые Вася влез как во вторую кожу, в общем, много всего. Чемоданы пузырились и блестели от напряга. Казалось ещё чуть-чуть - и они лопнут, подобно перезревшему плоду, разметав вещички по гостиной. Внутри чемоданов жил особый запах чужой жизни и необъятного пространства, вещи, аккуратно уложенные в фирменные пакеты, книги (путеводитель по Дрезденской картинной галерее!!!), туристические и рекламные брошюрки, листовки и вкладыши, мыльца из немецких и чехословацких отелей, а так же пузырьки с раннее невиданными шампунями.
Ленточку тоже эффектно приодели в новое пальтишко, яркие сапожки с аппликациями по бокам, надели на неё бусики и торжественно вручили маленькое, как раз по её крохотной руке, колэчко с изображением Коронных ворот Цвингера, помещённых в драгоценный овал, залитый янтарной эмульсией. Разумеется, Ленточка потеряла его уже через пару дней, оставила в песочнице или же в детском садике, так как носилась с подарками как с писанной торбой, не на минуту не расставаясь. У неё уже тогда был небольшой позолоченный сундук, куда она складывала свои сокровища, которые любила перебирать с задумчивым, отрешённым видом - бусинки, обломки бижутерии, камни из запонок, заколки и невообразимо изящные булавки, размером меньше трехкопеечной монетки. Но колэчко она не доверяла даже своему импровизированному монплезиру, вот и посеяла даже быстрее, чем ожидалось. Возможно, и украли. Но, между прочим, нисколечко этому не расстроилась: бог дал - бог взял. Тем более, что среди подарков, привезённых из ГДР, оказались, страшно вымолвить, фломастеры!
Насколько хорошо всё обстояло с «материальной частью» результатов зарубежного вояжа, настолько плохо вышло с «духовными запросами» васиной мечты. Рассказов о чужеземье так и не последовало. Вот так, чтобы как грезилось, отец посадил бы его рядом с собой на диван и начал рассказывать. Шаг за шагом, город за городом, музей за музеем и выставочным залом. Не то, чтобы родители отмалчивались или таились, им просто было некогда сосредотачиваться на пустяках. Разгрузив сумки, мама и папа погрузились в обыденное существование, лишь иногда, когда к слову придётся, вспоминая новых друзей и всяческие заграничные обстоятельства. Васе даже однажды завирально показалось, что, быть может, они никуда не ездили, но отсиживались где-нибудь не дальше Байрамгулово?
Требенкуль и Пушкарёва, и даже Инна Берлянд-Бердическая требовали эксклюзивных подробностей, но сама поездка точно не отложилась в родительских головах или же была вытеснена чем-то значительным и серьёзным, делавшим их лица сосредоточенными. Точно теперь, после отпуска, оба они не могли полностью расслабиться. Выезд из СССР ещё как-то помнили - пустую Москву, очищенную от приезжих перед Олимпиадой, открытие памятника Гагарину на Ленинском проспекте, который они проезжали по дороге в только-только построенное Измайлово, а дальше - ну, как какой-то провал в беспамятство. Даже перед подругами неудобно: словно бы это уже бы сам скрываешь нечто "самое важное", главную буржуинскую тайну.
Не помнят или скрывают? В самом начале осени случилось некое торжество, на которое собрались, как это было принято, гости. Много гостей, старые друзья ещё из студенческой компании и новые люди, с которыми родители подружились в поездке. Таня Крохалёва, про которую шушукались, что она любовница (на это слово ставилось особенное ударение) известного прозаика, чета Макиных, учительница литературы Мария Игоревна и муж её, милицейский начальник, дядя Алик с громовым голосом, тут же начавший заигрывать с Крохалёвой, а так же семейство Фишеевых, он - тренер юношеской сборной по фехтованью, она - скромный экономист, изысканно грассирующая совсем уже как-то по-французски. Разумеется, хорошенько выпили - и понеслись рассказы для тех, кто ни разу не выезжал.
Так обычно бывает, если встретились две разномастных компании, пребывающих в разных агрегатных состояниях, точно две противоборствующих команды, стремящихся победить друг дружку. Старые друзья больше отмалчивались, внимая туристам, всё чаще и чаще звучал за столом былинный зачин «а помнишь», как если Васиных родителей объединяла масса историй, накопленных за десятилетия дружбы, не со «стариками», но вот этими людьми, увиденными в первый раз.
Рассказ цеплялся за рассказ и не было им ни конца, ни края.*
- А помнишь, как Крохалёва потеряла паспорт и нас возили в тюрьму, где можно было сделать мгновенные фотографии, чтобы как можно быстрее восстановить документы.
- А помнишь, как нас повезли в братское сельскохозяйственное угодье, где шнапса было - улейся, а закуски всего ничего, одни только тартинки (ну, это такие кусочки подсушенного хлеба, нарезанного уголками) с форшмаком. Как, вы не знаете, что такое форшмак?
- Знаю, знаю, - кричала с кухни Мина Ивановна Кромм, мамина одноклассница, этническая немка, смолившая одну сигарету за другой и, оттого, мало сидевшая за столом, у нас дома его с детства готовили из рублёной селёдки.
- Какая селёдка, - возмущалась Алла Фишеева, - сырой фарш со специями, тонким слоем намазанный на тартинки, нам когда первый раз сказали, что немцы едят сырое мясо, мы так удивились… Даже есть не могли.
- Конечно едят, и ещё как, - ответствовала Мина Ивановна, вернувшись с кухни, - но только не так, как в Союзе. Оно же там изначально обработанное и обезвреженное.
Ей не верили, хотя и становилось понятно, из-за чего все упились так, что Крохалёва потеряла паспорт. Но особенно поражало то, что ей за это ничего потом, после возвращения на родину, не было. Вот ведь парадокс. Впрочем, этот тонкий момент обсуждали уже под чай, когда большинства новых знакомых уже не было, а остались лишь только «свои». Дело даже не в том, что паспорт быстро восстановили (видимо, такая процедура доступна в ГДР любому), но просто Крохалёва (откуда ж у неё столько средств?) снова, как ни в чём не бывало, собиралась провести отпуск в «странах народной демократии», подбивая новых знакомых разделить её планы. Как если такие поездки туда раз в полгода, были не чем-то особенным, исключительно важным, но делом обычным и даже обыденным. С собой Крохалёва, между прочим, принесла годовой комплект журнала «Америка», который кинула не глядя на кресло-качалку, да промахнулась. Журналы рассыпались по паласу, Вася бросился их собирать, да и зачитался. Выпал из режима наблюдения за реальностью.
А когда разошлись и «свои», Вася громко обиделся, что ему так ничего не рассказали ни про Берлин, ни про Цвингер, ни, тем более, про пражское барокко. И тогда подвыпивший отец сел с ним на диван (Вася был в новых, немецких, ещё толком не гнувшихся джинсах) и спросил.
- Ну, что же тебе рассказать, Васенька-сыночек? Про аленький цветочек?
- Хочу всё знать по порядку, - ответил сын. - С самого начала…
- Тогда слушай,сын, - отец на секунду задумался. - Приземлившись в берлинском аэропорту, мы, всей нашей группой, сели в автобус. Сели и едем. Едем-едем, едем-едем, проехали первый километр. Едем-едем, едем-едем, проехали второй километр. Едем-едем, едем-едем, проехали третий километр. Едем-едем-едем-едем, проехали четвёртый километр…
* - Ведь раньше в Советском Союзе индивидуального туризма не существовало в природе, за границ выезжали сплочёнными группами, с обязательным надзирающим (что ж они, не люди, что ли? Им же тоже хочется по европкам покататься) из «соответствующих органов», партийцев в штатском, не очень-то и скрывавших свою подлинную задачу. Аниматоров заменяли профкомовские чины или же сотрудники сами понимаете чего. На враждебной, даже в странах соцлагеря, территории, они никогда не теряли покоя, присматривая за выехавшими днёми ночью - мало ли что.
Ведь даже за самым маломальским рубежом советские туристы раскрепощались, подобно доктору Плейшнеру, сгоревшему из-за воздуха свободы, окончательно притупившего ему бдительность, вот и советской власти было особенно важно выискивать контрреволюционный элемент среди «наших людей» в самый что ни на есть момент заграничной истины, дабы задушить его в зародыше. Весь этот коллективный способ существования тогда был единственно возможным способом посмотреть другие страны и воспринимался нормой жизни, облегчающей существование людям, не привыкшим к чужим нравам и языкам, терявшимся на чужбине в непонятной реальности. Поэтому, все жили у всех на виду - в роскошных (или не очень) гостиницах, как в одной большой коммуналке - вот и воспоминания оказывались у всех какие-то общие.