Из парижской главы "Корабль "Ретвизан" (1858 - 1859) Дмитрия Григоровича
[Я спросил Дюма-младшего] "…почему бросил он совершенно повествовательный род и посвятил себя так исключительно театру. Смысл ответа его был таков, что роман падает, повествовательная форма, видимо, всем приелась... Разве явится новый Бальзак... Но на это мало надежды! Публике читать теперь некогда; она ударилась в дела, спекуляции и живмя живёт на бирже; свободное время своё отдаёт она театру; надо, следовательно, писать для театра, чтобы составить себе имя; к тому же оно и выгоднее.
Дюма, может быть, не сказал последнего слова; но я с умыслом подчеркнул его; дальнейшее знакомство с литературным кругом убедило меня, что слово "выгода" вполне выражает точку зрения современных писателей Франции на предмет их занятий. Литераторы, журналисты, драматические писатели, даже поэты - все исписывают стопы бумаги, вдохновляясь одними банковыми билетами - и, что ещё хуже, - надеждами на получение казённого места или ордена Почётного легиона. Словом, они потеряли всякое достоинство. Сколько я могу судить из их разговоров, любой их них готов поменять поприще своё на звание смотрителя тюльерийских фонтанов. Меня поразили в них дух раболепия и вместе с тем безмерная напыщенность и невежественное чувство тщеславия, которое признаёт только своё я и с презрительным равнодушием относится ко всему, что выходит за пределы крепостного вала парижской фортификации. Сделки, которые в другом кругу были бы признаны за оскорбление, здесь вещь самая обыкновенная. Позовите обедать в cafe Anglais или, ещё проще, - дайте денег, - и завтра же самое ничтожное изобретение, самую плохую книжонку десятки газет превознесут до небес, как у нас превозносили когда-то Излера. Здесь только делается понятным выражение французских газет сделать имя актёру, писателю и т.д. Подобно тому, как находишь у Иверских ворот в Москве толпу оборванцев, которые за гривенник свидетельствуют своею подписью что угодно, - в бульварных кафе восседают за стаканом абсента маленькие журналисты, которые за двадцать франков будут писать что угодно и кому угодно.
Частная жизнь их нисколько не лучше общественной. Одна объясняет другую. В Париже существует Общество драматических писателей и литературы, но собственно общество литераторов от этого нисколько не соединилось; все живут между собою, как кошка с собакой. Они избегают друг друга, боясь, верно, дурного знакомства. Издатели, которых в Париже теперь столько же, сколько писателей, ловко пользуются таким несогласием. Литератор, не защищённый обществом своего сословия, лишённый представителей и опоры, является перед издателем, как единица, которой тот боится и душит её в когтях своих до последнего издыхания. В его власти пустить в ход статью, книгу и даже человека, точно так же, как может он придавить и статью, и книгу, и человека.
Большая часть издателей - хозяева журналов; попробуй-ка литератор выйти из повиновения; его, или книгу его, - что всё равно, - мигом прихлопнут. В больших журналах, на которые смотрим мы издали с таким уважением, повторяется, как в зеркале, та же жалкая картина литературных нравов. Пять-шесть известных писателей и фельетонистов сидят на плечах редакторов и сильно нажимают им на шею кулаками; редакторы, в свою очередь, сидят на плечах остальных сотрудников и в досаде ещё сильнее надавливают кулаками на их шею, - взаимное нажимание и эксплуатация.
[...] Такая невеселая, но правдивая картина нравов объяснит вам отчасти причину того странного, беспримерного упадка, в котором находится современная литература во Франции. Беспримерно, впрочем, и направление, которое приняло теперь парижское общество: спекуляция, алчность к деньгам, жажда скорее нажиться - обуяли всех решительно: молоденькие мальчики с едва пробивающимся пушком на подбородке, молоденькие женщины в шипящем кринолине - нимало уже теперь не мечтают друг о друге; их мысли заняты счетами, мечты витают вокруг дивидендов акций, которые продаются на бирже; цинический эгоизм так в лицо и бросается; он овладел всеми, сделался достоянием всех слоев общества..."
Дюма, может быть, не сказал последнего слова; но я с умыслом подчеркнул его; дальнейшее знакомство с литературным кругом убедило меня, что слово "выгода" вполне выражает точку зрения современных писателей Франции на предмет их занятий. Литераторы, журналисты, драматические писатели, даже поэты - все исписывают стопы бумаги, вдохновляясь одними банковыми билетами - и, что ещё хуже, - надеждами на получение казённого места или ордена Почётного легиона. Словом, они потеряли всякое достоинство. Сколько я могу судить из их разговоров, любой их них готов поменять поприще своё на звание смотрителя тюльерийских фонтанов. Меня поразили в них дух раболепия и вместе с тем безмерная напыщенность и невежественное чувство тщеславия, которое признаёт только своё я и с презрительным равнодушием относится ко всему, что выходит за пределы крепостного вала парижской фортификации. Сделки, которые в другом кругу были бы признаны за оскорбление, здесь вещь самая обыкновенная. Позовите обедать в cafe Anglais или, ещё проще, - дайте денег, - и завтра же самое ничтожное изобретение, самую плохую книжонку десятки газет превознесут до небес, как у нас превозносили когда-то Излера. Здесь только делается понятным выражение французских газет сделать имя актёру, писателю и т.д. Подобно тому, как находишь у Иверских ворот в Москве толпу оборванцев, которые за гривенник свидетельствуют своею подписью что угодно, - в бульварных кафе восседают за стаканом абсента маленькие журналисты, которые за двадцать франков будут писать что угодно и кому угодно.
Частная жизнь их нисколько не лучше общественной. Одна объясняет другую. В Париже существует Общество драматических писателей и литературы, но собственно общество литераторов от этого нисколько не соединилось; все живут между собою, как кошка с собакой. Они избегают друг друга, боясь, верно, дурного знакомства. Издатели, которых в Париже теперь столько же, сколько писателей, ловко пользуются таким несогласием. Литератор, не защищённый обществом своего сословия, лишённый представителей и опоры, является перед издателем, как единица, которой тот боится и душит её в когтях своих до последнего издыхания. В его власти пустить в ход статью, книгу и даже человека, точно так же, как может он придавить и статью, и книгу, и человека.
Большая часть издателей - хозяева журналов; попробуй-ка литератор выйти из повиновения; его, или книгу его, - что всё равно, - мигом прихлопнут. В больших журналах, на которые смотрим мы издали с таким уважением, повторяется, как в зеркале, та же жалкая картина литературных нравов. Пять-шесть известных писателей и фельетонистов сидят на плечах редакторов и сильно нажимают им на шею кулаками; редакторы, в свою очередь, сидят на плечах остальных сотрудников и в досаде ещё сильнее надавливают кулаками на их шею, - взаимное нажимание и эксплуатация.
[...] Такая невеселая, но правдивая картина нравов объяснит вам отчасти причину того странного, беспримерного упадка, в котором находится современная литература во Франции. Беспримерно, впрочем, и направление, которое приняло теперь парижское общество: спекуляция, алчность к деньгам, жажда скорее нажиться - обуяли всех решительно: молоденькие мальчики с едва пробивающимся пушком на подбородке, молоденькие женщины в шипящем кринолине - нимало уже теперь не мечтают друг о друге; их мысли заняты счетами, мечты витают вокруг дивидендов акций, которые продаются на бирже; цинический эгоизм так в лицо и бросается; он овладел всеми, сделался достоянием всех слоев общества..."