За пять миллиардов лет до конца света. Элегия о лучшей подруге
Вчера, увидев в своей ленте мультипликационное изображение столкновения нашего Млечного Пути и Туманности Андромеды, которое пророчат через пять миллиардов лет, впал в странную мыслительную медитацию о смерти, которую бы хотел зафиксировать как пример «игр разума», которые нас водят и которыми нас водят, неосознанно, подчас, определяя всё дальнейшее поведение, системы мотиваций.
Ведь пять миллиардов лет, которые остались до конца нашего света (в мультике звёздные системы сближались со скоростью миллион лет в секунду), это даже больше, чем вечность. Это абсолютно непостижимое ничто, которое и есть Гекуба гамлетовского актёра.
Тем не менее, думаешь об этом апокалипсисе, спастись от которого невозможно, и жалко мира, несмотря на то, что к тому времени от тебя не то что пыли, но уже никаких атомов не останется. То есть, вообще ничего, так как миллиарды древних анонимов, прошествовавших по нашей планете, не оставив следа, параллельно тому, как менялись климат и очертания материков, сгинули с гораздо меньшей временной протяжённости, а тут - века и века, и века, а всё равно жалко.
Жалко, что всё рухнет, исчезнет, от Микеланджело до зубочистки, от пороши до параши, вместе с закатами, приливами и отливами, облаками, вай-фаем и переменной облачностью. Думаешь, ведь, что, умерев, ты вносишь какую-то мельчайшую, меньше малого, но, тем не менее, частичку в развитие чего-то-там, допустим, культуры (тем более, что Юрий Лотман, как раз, и определяет культуру как «обмен информацией») или социальной экологии тем, что просто живёшь, не гадишь мимо канализации, уменьшая, насколько это возможно, выхлопы собственной токсичности. И всё это, вместе с тобой или уже без тебя, несётся куда-то в тартарары, что, вообще-то, делает любую деятельность окончательно обессмысленной, да. Раз уж оно обязательно накроется, рано или поздно. Конечно, поздно. Но, тем не менее, неотвратимо.
И вот я сижу, и понимаю, что мне всего этого, несмотря на то, что оно будет уже давным-давно не про меня. Потому что, ну, что я? А тут же - всё остальное, что гораздо больше, ну, просто грандиознее меня, созданное миллиардами всеобщих усилий (не говоря уже о том, что самое важное и большое создано и вовсе без участия человеков). Себя не жалко и для себя не жалко, но вот за других, оказывается, обидно.
Обычно смотришь на звездное небо и волнуешься на эти молчаливые бездны, которые существуют равнодушно и никогда с тобой не говорят. А вчера я увидел ту же самую звёздную бесконечность, которая не стояла, но раскрывалась, навстречу собственной трансформации, захватывая всё существо - и моё и не моё, существо всех существ, и живущих, и тех, которые жили. И даже тех, которые будут жить. Ужас, короче, и мороз по коже.
Потому что, конечно же, можно отвлечься, вынести мусор, вытрясти коврики, зафиксироваться на том, что хочется есть и спать, но картинка звёздного неба от этого не станет менее грандиозна. Спасение надо искать в своей собственной природе советского человека, не прирученного к непрерывности, поскольку у нас всё постоянно меняется, при этом оставаясь неизменным (ну, да, как то самое звёздное небо над головой), а, значит, существует только «здесь и сейчас», нынешняя твоя ситуация, из нутра которой и постигаешь всё, в том числе и умонепостигаемое.
Сложно же представить море на месте Москвы или совершенно иную конфигурацию Евразии, например, внутри которой мы живём. Наше сознание предметно, вот и цепляется за то, что уже знаешь, но однажды я увидел, как это, на самом деле, бывает. Точнее, как оно будет, хотя бы с небольшой дистанции, например, в века три.
Как-то я оказался на старинном еврейском кладбище, насчитывающем всего пару каких-то веков, где геометрически аккуратный городок могил второй половины ХХ века противостоял древнейшей его части, рассыпавшейся по склону холма. Остатки отдельных могильных камней, вросших в землю и покрытых травой (различить надписи «на непонятном языке» было уже практически невозможно), мешали стаду коров, пасшихся здесь перед забоем на мясокомбинате. Старинные камни для этих коров были частью природы, неизбывного ландшафта, ничем не напоминающем о вторжении человеков. За новыми могилами ещё ухаживали, но и это ведь не на долго - если подумать о том, что случится ещё через пару веков, когда все, кто знали лежащих здесь, тоже уйдут без следа и будут лежать, но уже в других местах. На склонах иных холмов.
Нет, это не про memento mori, но про то, что мы не знаем ни корней, ни истоков, хотя и абсолютизируем своё понимание того, как устроено, распространяя его и на прошлое, и на будущее, которые, вот уж точно, не имеют ничего общего с тем, что мы о них думаем. Вчерашний мой трип был ровно об этой безнадёге бытия, внутри которой вдруг возникла жалость за чувство целого. Жалость, которая показалась мне продуктивной, поскольку раньше я предполагал, что всё прекращается в тот момент, когда прекращаюсь я сам. Однако, нутрянка всячески сопротивляется тусклому ноябрьскому экзистенциализму, цепляясь за осознание того, что я - часть чего-то более важного и существенного, чему и названия-то нет. Представитель не только рода, но и вида, несущий в себя сразу всю мировую культуру, которая, через пять миллиардов лет, может быть, прекратит существовать.
Рема в том, как раз, и заключается, что пантеизм защищает нас от равнодушия небес и природы (на наше тысячелетие хватит), а ещё в том, что нет ничего, кроме текущего момента, который мы переживаем за просто так, поскольку это и есть наша жизнь. Читая размышления о смерти уже ушедших людей, каждый раз натыкаюсь на их агрессивную наивность, не способную побороть факт их нынешнего небытия. То заговаривание и забалтывание, имевшее смысл в момент написания (написания как приучения себя к мысли о вечности за бортом), после всего оборачивается тотальным наивняком, почти не имеющем влияния на ныне живущий ум, иметь ли введу письма Сенеки или стихи Бродского с их кокетливыми констатациями неизбежного. Бедный Йорик смешил короля шутками-прибаутками, а теперь он - мёртвая кость и это тоже очень, очень смешная история.
«Ты не можешь изменить свою лучшую подругу, но ты можешь измениться сама», как рекомендовала одна гениальная телереклама: яд вечности, которую отныне носишь в себе, ощущение вневременной дистанции («умер и подглядывает») очень кстати помогают переносить житейские невзгоды, от страхов за близких до переживания несовершенства общественно-политического устройства России в нынешние бесстыдные времена. Знание о катастрофе мешает только работе, поскольку когда уже знаешь, к чему оно всё придёт, то, вроде, зачем же тогда всё? Нет, не очень мотивирует, конечно. Хотя покуда мы живы, хочется есть и пить. Бытовуха - замена не только счастью, но и не счастью, горю как от ума, так и от его отсутствия.
И то, что ничего нового сказать невозможно, более не тревожит и не останавливает, поскольку я убеждён, что ничто из того, что мне было важно сегодня не способно меня пережить, перелиться через крайний край, но сгинет в толще точно таких же текстов, которые мы только и делаем, что порождаем. И морали в этом файле, выводов или сухих остатков, сегодня тоже не будет - это же медитация, а не рассуждение, морок данности, а не сырьё, переварив которое, можно извлечь для себя хотя бы и гипотетическую, но пользу.
Только день простоять, да ночь продержаться. Ближайшие пять минут, с которых и начинается отсчёт последующих пяти миллиардов <лет>.
Ведь пять миллиардов лет, которые остались до конца нашего света (в мультике звёздные системы сближались со скоростью миллион лет в секунду), это даже больше, чем вечность. Это абсолютно непостижимое ничто, которое и есть Гекуба гамлетовского актёра.
Тем не менее, думаешь об этом апокалипсисе, спастись от которого невозможно, и жалко мира, несмотря на то, что к тому времени от тебя не то что пыли, но уже никаких атомов не останется. То есть, вообще ничего, так как миллиарды древних анонимов, прошествовавших по нашей планете, не оставив следа, параллельно тому, как менялись климат и очертания материков, сгинули с гораздо меньшей временной протяжённости, а тут - века и века, и века, а всё равно жалко.
Жалко, что всё рухнет, исчезнет, от Микеланджело до зубочистки, от пороши до параши, вместе с закатами, приливами и отливами, облаками, вай-фаем и переменной облачностью. Думаешь, ведь, что, умерев, ты вносишь какую-то мельчайшую, меньше малого, но, тем не менее, частичку в развитие чего-то-там, допустим, культуры (тем более, что Юрий Лотман, как раз, и определяет культуру как «обмен информацией») или социальной экологии тем, что просто живёшь, не гадишь мимо канализации, уменьшая, насколько это возможно, выхлопы собственной токсичности. И всё это, вместе с тобой или уже без тебя, несётся куда-то в тартарары, что, вообще-то, делает любую деятельность окончательно обессмысленной, да. Раз уж оно обязательно накроется, рано или поздно. Конечно, поздно. Но, тем не менее, неотвратимо.
И вот я сижу, и понимаю, что мне всего этого, несмотря на то, что оно будет уже давным-давно не про меня. Потому что, ну, что я? А тут же - всё остальное, что гораздо больше, ну, просто грандиознее меня, созданное миллиардами всеобщих усилий (не говоря уже о том, что самое важное и большое создано и вовсе без участия человеков). Себя не жалко и для себя не жалко, но вот за других, оказывается, обидно.
Обычно смотришь на звездное небо и волнуешься на эти молчаливые бездны, которые существуют равнодушно и никогда с тобой не говорят. А вчера я увидел ту же самую звёздную бесконечность, которая не стояла, но раскрывалась, навстречу собственной трансформации, захватывая всё существо - и моё и не моё, существо всех существ, и живущих, и тех, которые жили. И даже тех, которые будут жить. Ужас, короче, и мороз по коже.
Потому что, конечно же, можно отвлечься, вынести мусор, вытрясти коврики, зафиксироваться на том, что хочется есть и спать, но картинка звёздного неба от этого не станет менее грандиозна. Спасение надо искать в своей собственной природе советского человека, не прирученного к непрерывности, поскольку у нас всё постоянно меняется, при этом оставаясь неизменным (ну, да, как то самое звёздное небо над головой), а, значит, существует только «здесь и сейчас», нынешняя твоя ситуация, из нутра которой и постигаешь всё, в том числе и умонепостигаемое.
Сложно же представить море на месте Москвы или совершенно иную конфигурацию Евразии, например, внутри которой мы живём. Наше сознание предметно, вот и цепляется за то, что уже знаешь, но однажды я увидел, как это, на самом деле, бывает. Точнее, как оно будет, хотя бы с небольшой дистанции, например, в века три.
Как-то я оказался на старинном еврейском кладбище, насчитывающем всего пару каких-то веков, где геометрически аккуратный городок могил второй половины ХХ века противостоял древнейшей его части, рассыпавшейся по склону холма. Остатки отдельных могильных камней, вросших в землю и покрытых травой (различить надписи «на непонятном языке» было уже практически невозможно), мешали стаду коров, пасшихся здесь перед забоем на мясокомбинате. Старинные камни для этих коров были частью природы, неизбывного ландшафта, ничем не напоминающем о вторжении человеков. За новыми могилами ещё ухаживали, но и это ведь не на долго - если подумать о том, что случится ещё через пару веков, когда все, кто знали лежащих здесь, тоже уйдут без следа и будут лежать, но уже в других местах. На склонах иных холмов.
Нет, это не про memento mori, но про то, что мы не знаем ни корней, ни истоков, хотя и абсолютизируем своё понимание того, как устроено, распространяя его и на прошлое, и на будущее, которые, вот уж точно, не имеют ничего общего с тем, что мы о них думаем. Вчерашний мой трип был ровно об этой безнадёге бытия, внутри которой вдруг возникла жалость за чувство целого. Жалость, которая показалась мне продуктивной, поскольку раньше я предполагал, что всё прекращается в тот момент, когда прекращаюсь я сам. Однако, нутрянка всячески сопротивляется тусклому ноябрьскому экзистенциализму, цепляясь за осознание того, что я - часть чего-то более важного и существенного, чему и названия-то нет. Представитель не только рода, но и вида, несущий в себя сразу всю мировую культуру, которая, через пять миллиардов лет, может быть, прекратит существовать.
Рема в том, как раз, и заключается, что пантеизм защищает нас от равнодушия небес и природы (на наше тысячелетие хватит), а ещё в том, что нет ничего, кроме текущего момента, который мы переживаем за просто так, поскольку это и есть наша жизнь. Читая размышления о смерти уже ушедших людей, каждый раз натыкаюсь на их агрессивную наивность, не способную побороть факт их нынешнего небытия. То заговаривание и забалтывание, имевшее смысл в момент написания (написания как приучения себя к мысли о вечности за бортом), после всего оборачивается тотальным наивняком, почти не имеющем влияния на ныне живущий ум, иметь ли введу письма Сенеки или стихи Бродского с их кокетливыми констатациями неизбежного. Бедный Йорик смешил короля шутками-прибаутками, а теперь он - мёртвая кость и это тоже очень, очень смешная история.
«Ты не можешь изменить свою лучшую подругу, но ты можешь измениться сама», как рекомендовала одна гениальная телереклама: яд вечности, которую отныне носишь в себе, ощущение вневременной дистанции («умер и подглядывает») очень кстати помогают переносить житейские невзгоды, от страхов за близких до переживания несовершенства общественно-политического устройства России в нынешние бесстыдные времена. Знание о катастрофе мешает только работе, поскольку когда уже знаешь, к чему оно всё придёт, то, вроде, зачем же тогда всё? Нет, не очень мотивирует, конечно. Хотя покуда мы живы, хочется есть и пить. Бытовуха - замена не только счастью, но и не счастью, горю как от ума, так и от его отсутствия.
И то, что ничего нового сказать невозможно, более не тревожит и не останавливает, поскольку я убеждён, что ничто из того, что мне было важно сегодня не способно меня пережить, перелиться через крайний край, но сгинет в толще точно таких же текстов, которые мы только и делаем, что порождаем. И морали в этом файле, выводов или сухих остатков, сегодня тоже не будет - это же медитация, а не рассуждение, морок данности, а не сырьё, переварив которое, можно извлечь для себя хотя бы и гипотетическую, но пользу.
Только день простоять, да ночь продержаться. Ближайшие пять минут, с которых и начинается отсчёт последующих пяти миллиардов <лет>.