В своей тарелке
Два дополнительных уральских часа я прикрутил ещё в самолёте (мы шли на грозу и всё было серьёзно), чтобы поскорее совпасть с местом. Однажды, пару лет назад, я пытался очередной чердачинский вояж прожить по московскому времени - когда особенно активно откалывался от дома (был и такой тренд) а часы, единственные мои часы в айфоне, не переводил вовсе. Совмещение двух контурных карт тогда дало массу эффектов, хотя, в общем, оказалось утомительным. С недавних пор, издав декрет по внутренней армии искусств собственной воспринималке, путешествуя, я перевожу часы как можно скорее - чтобы зафиксировать момент отъезда, несовпадения с оставленным городом и попадание в другое. Стремление к естественности, вот что, раз за разом, заставляет меня слушать очередную песню "Валенки": если выпало в империи родиться - лучше жить там, где пригодился и не строить из себя человека мира. Будь собой и будь, что будет.
Чорт, меня опять заносит в цитаты и бодрость духа, грацию и пластику, хотя идея была в походном духе сообщить о том, что прибыл домой. Всё-таки, дом, да. Так и познаётся имя стран, так и определяется подлинное наименование. Родители, Урал, дом - горячая и вытянутая по горизонтали, точно фамилия художника Туржанского, степь. Здесь плюс 33 и день в жаре, день жары, тем более, дополненный двумя часами, кажется бесконечным. Собственно, "степь" - это внутреннее состояние, а не внешнее; вокруг-то всё равно холмы, хотя внутри меня жара тянется бесконечно, закручиваясь в какую-то едва ли не спираль, в узор, время от времени проступающий на теле, на сетчатке. Конца края не видно - и хочется найти внутри себя льдинку, центр холода, похожий на чёрного карлика; но пока не получается: смотришь из окна и видишь, что степь начинается в небе, словно бы расширяющем собственные границы. Точнее, отменяя их.
Первый шаг на трап и - в грудь, со всего разбегу, толкает наше "нежное варварство": фирменный коктейль из пряных платоновских (основной ингредиент - полынь) трав, успевших высохнуть и истончиться, покрыв поля, окружающие лётное поле, живой ржой, - и прокалённого воздуха, прожаренного на камнях и изъеденного внутренней надсадой, плотностью похожей на слегка подкрашенный пар. Вторая волна обонятельных ощущений нагнала когда мы с отцом и Александром Ивановичем уже выехали за территорию аэропорта Боландино и приближались к круговой развязке "на Курган", откуда дорога до Чердачинска уже более никуда не загибается, но летит, заплетаясь под ногами, в асфальтовой пыли, к самой, что ни на есть, развязке. К городу, разорванному в клочья - вот он, нарастает постепенно, кусок в горле, ставший поперёк горла, дороги, реки, любви-разлучницы. Этим и пахло.
Сегодня, выезжая в маршрутке на Уфимский тракт (наша дорога боковая и вливается в простор улицы Блюхера плавной дугой), я поймал это важное ощущение своей тарелки - замедленного фарфорового края, внутри которого, центробежного и центростремительного, вся твоя жизнь. Умственная и телесная, представления о мире и себе внутри мира. Точно, вписываясь в городской трафик, 14-ая маршрутка вписала и меня в эти незыблемые пазы, из которых состоит форма сознания одного, конкретно взятого, человека. Нигде в мире я не смогу больше почувствовать такого единения между содержанием и исполнением, как если тело моё совпадает с границами этого города. И даже там, где мне совсем хорошо или почти неважно от окружающего глаза пространства, всегда остаётся грань знания и опыта, отделяющего от места, в котором ты оказался. Это просто число человеко-часов, сумма дней и ночей, неохватываемых взглядом, делает вклад меня в него и его в меня неповторимым. Я знаю Чердачинск наизусть, он никогда не перестаёт длиться во мне - как жилы или вены, тянет свои улицы и пустоши к голове, в которой гудят чээмковские трубы.
Во всех троллейбусах и трамваях здесь висит карта-схема общественного транспорта, напоминающая страницу из анатомического атласа или эмблематичный рисунок да Винчи с витрувианским человеком, раскинувшим руки. Так уж вышло, никто специально не подгадывал, но, как пишут в поструктуральных штудиях о теле короля, совпадающего с границами государства, так и здесь, у нас, в самом что ни на есть центре сермяги, план города совпадает с тем, кто я есть. Руки, ноги, голова, ливер, жизненно важные органы. Мы соразмерны, поэтому какое уж тут "сложное отношение" может быть? Попробуйте меня от века оторвать! - Ручаюсь вам, себе свернёте шею...
Без цитат не получается, это знак, что пора закругляться. Когда солнце сегодня зашло за дом, я полез поливать и полоть помидоры - в этот сытый и терпкий кумар, внутри которого всегда свинцовая мгла. Вечный шатёр шамаханской царицы, там где ночь и звёзды на пологе. Впрочем, это сочное буйство природы как органичное состояние летней материи, я отметил ещё в машине Александра Ивановича, на мгновение мне даже показалось, что я где-то на юге Украины. Или же в Астрахани (раз уж полынь и Платонов). Пирамидальные тополя, мозговая активность кустов, вываливающих через заборы все свои знойные прелести. Правда, на юге нет главного южноуральского аттракциона разницы ночных и дневных температур, позволяющих организму, за который отдувается лишь беличье сердце, отдышаться, отдохнуть от плавильни и набрать в жабры новых сил, но который изматывает кровяное давление, подменяя его атмосферным. Кажется, именно так и устроены все "русские горки".
Итак, про "по самые помидоры", которые уже висят, но пока в сморщенном, зародышевом виде, хотя ботва, если бы её можно было есть, могла б стать ответом на продуктовые эмбарго и прокормить всю страну (выработки тополиного пуха, впрочем, ещё больше. Нужно просто научиться извлекать из него энергию!). Залезая ближе к стеблю и усатому корешку, который, тараканьей частью своей, норовит вылезть из-под земли, словно бы резко уменьшаешься в размерах. Как Алиса или разговорчивый кролик, кошка наша Броня, десять дней назад родившая первый приплод, или же любой из её кутят, коих никто пока так и не видел, ибо Броня вписала их под огромный диван, который невозможно приподнять одному человеку. Или даже двум. Как они там живут без посторонней помощи? Непонятно. Их и не слышно почти, не пищат, воспитанные или как взрослые.
Ты уменьшаешься, а помидорные листья, немного похожие на крапиву (например, сердцевиной запаха), точно растут и становятся всё больше и твёрже. Это всё глаз: он, проникая в сокрытый лабиринт трав и земли, разогретой и, оттого, благоухающей сытой свежестью, становится лазом, меняющим замеры сознания. Жарко и хочется скрыться от этой злой одури, выедающей дуры, внутри кислорода, спрятаться под помидорным навесом, уйти в несознанку, глухую и непроницаемую. Навсегда остаться жить там, под кустом. В немоте. Вместе с пауками и жуками, тревожного вида. Если бы, конечно, не комары.
Чорт, меня опять заносит в цитаты и бодрость духа, грацию и пластику, хотя идея была в походном духе сообщить о том, что прибыл домой. Всё-таки, дом, да. Так и познаётся имя стран, так и определяется подлинное наименование. Родители, Урал, дом - горячая и вытянутая по горизонтали, точно фамилия художника Туржанского, степь. Здесь плюс 33 и день в жаре, день жары, тем более, дополненный двумя часами, кажется бесконечным. Собственно, "степь" - это внутреннее состояние, а не внешнее; вокруг-то всё равно холмы, хотя внутри меня жара тянется бесконечно, закручиваясь в какую-то едва ли не спираль, в узор, время от времени проступающий на теле, на сетчатке. Конца края не видно - и хочется найти внутри себя льдинку, центр холода, похожий на чёрного карлика; но пока не получается: смотришь из окна и видишь, что степь начинается в небе, словно бы расширяющем собственные границы. Точнее, отменяя их.
Первый шаг на трап и - в грудь, со всего разбегу, толкает наше "нежное варварство": фирменный коктейль из пряных платоновских (основной ингредиент - полынь) трав, успевших высохнуть и истончиться, покрыв поля, окружающие лётное поле, живой ржой, - и прокалённого воздуха, прожаренного на камнях и изъеденного внутренней надсадой, плотностью похожей на слегка подкрашенный пар. Вторая волна обонятельных ощущений нагнала когда мы с отцом и Александром Ивановичем уже выехали за территорию аэропорта Боландино и приближались к круговой развязке "на Курган", откуда дорога до Чердачинска уже более никуда не загибается, но летит, заплетаясь под ногами, в асфальтовой пыли, к самой, что ни на есть, развязке. К городу, разорванному в клочья - вот он, нарастает постепенно, кусок в горле, ставший поперёк горла, дороги, реки, любви-разлучницы. Этим и пахло.
Сегодня, выезжая в маршрутке на Уфимский тракт (наша дорога боковая и вливается в простор улицы Блюхера плавной дугой), я поймал это важное ощущение своей тарелки - замедленного фарфорового края, внутри которого, центробежного и центростремительного, вся твоя жизнь. Умственная и телесная, представления о мире и себе внутри мира. Точно, вписываясь в городской трафик, 14-ая маршрутка вписала и меня в эти незыблемые пазы, из которых состоит форма сознания одного, конкретно взятого, человека. Нигде в мире я не смогу больше почувствовать такого единения между содержанием и исполнением, как если тело моё совпадает с границами этого города. И даже там, где мне совсем хорошо или почти неважно от окружающего глаза пространства, всегда остаётся грань знания и опыта, отделяющего от места, в котором ты оказался. Это просто число человеко-часов, сумма дней и ночей, неохватываемых взглядом, делает вклад меня в него и его в меня неповторимым. Я знаю Чердачинск наизусть, он никогда не перестаёт длиться во мне - как жилы или вены, тянет свои улицы и пустоши к голове, в которой гудят чээмковские трубы.
Во всех троллейбусах и трамваях здесь висит карта-схема общественного транспорта, напоминающая страницу из анатомического атласа или эмблематичный рисунок да Винчи с витрувианским человеком, раскинувшим руки. Так уж вышло, никто специально не подгадывал, но, как пишут в поструктуральных штудиях о теле короля, совпадающего с границами государства, так и здесь, у нас, в самом что ни на есть центре сермяги, план города совпадает с тем, кто я есть. Руки, ноги, голова, ливер, жизненно важные органы. Мы соразмерны, поэтому какое уж тут "сложное отношение" может быть? Попробуйте меня от века оторвать! - Ручаюсь вам, себе свернёте шею...
Без цитат не получается, это знак, что пора закругляться. Когда солнце сегодня зашло за дом, я полез поливать и полоть помидоры - в этот сытый и терпкий кумар, внутри которого всегда свинцовая мгла. Вечный шатёр шамаханской царицы, там где ночь и звёзды на пологе. Впрочем, это сочное буйство природы как органичное состояние летней материи, я отметил ещё в машине Александра Ивановича, на мгновение мне даже показалось, что я где-то на юге Украины. Или же в Астрахани (раз уж полынь и Платонов). Пирамидальные тополя, мозговая активность кустов, вываливающих через заборы все свои знойные прелести. Правда, на юге нет главного южноуральского аттракциона разницы ночных и дневных температур, позволяющих организму, за который отдувается лишь беличье сердце, отдышаться, отдохнуть от плавильни и набрать в жабры новых сил, но который изматывает кровяное давление, подменяя его атмосферным. Кажется, именно так и устроены все "русские горки".
Итак, про "по самые помидоры", которые уже висят, но пока в сморщенном, зародышевом виде, хотя ботва, если бы её можно было есть, могла б стать ответом на продуктовые эмбарго и прокормить всю страну (выработки тополиного пуха, впрочем, ещё больше. Нужно просто научиться извлекать из него энергию!). Залезая ближе к стеблю и усатому корешку, который, тараканьей частью своей, норовит вылезть из-под земли, словно бы резко уменьшаешься в размерах. Как Алиса или разговорчивый кролик, кошка наша Броня, десять дней назад родившая первый приплод, или же любой из её кутят, коих никто пока так и не видел, ибо Броня вписала их под огромный диван, который невозможно приподнять одному человеку. Или даже двум. Как они там живут без посторонней помощи? Непонятно. Их и не слышно почти, не пищат, воспитанные или как взрослые.
Ты уменьшаешься, а помидорные листья, немного похожие на крапиву (например, сердцевиной запаха), точно растут и становятся всё больше и твёрже. Это всё глаз: он, проникая в сокрытый лабиринт трав и земли, разогретой и, оттого, благоухающей сытой свежестью, становится лазом, меняющим замеры сознания. Жарко и хочется скрыться от этой злой одури, выедающей дуры, внутри кислорода, спрятаться под помидорным навесом, уйти в несознанку, глухую и непроницаемую. Навсегда остаться жить там, под кустом. В немоте. Вместе с пауками и жуками, тревожного вида. Если бы, конечно, не комары.