Следующая - бесконечная
Начало марта кажется особенным. Впрочем, так особ любой месяц в году, распадающийся на дольки, но и, одновременно, служащий ступенью незаметных переходов к следующему; период истончения и становления, закрученный в диалектическую спираль перепадов температуры и атмосферного давления. Это теперь кажется, что у марта свои собственные синтаксические знаки: вторая скобка его обязательно открыта, забыта, полумесяцем бровь, подвешена и переходит в многоточие, но придёт апрель, агрегатное платье сменится и апрель, как, затем, май, июнь и далее по списку, придётся учить заново, память тут ничем помочь не может.
День удлиняется вслед за изменением плотности неба. Ощущение пустоты, звенящей в третьем ухе возникает не из-за того, что снег почти сошёл, а деревья голы и негибки - просто горизонт отодвигается, вместе с чёткостью красок, гениально уловленных Мандельштамом («На бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле…»), а во лбу образуется полость, сочетающая усталость и ожидание, так похожие на похмелье. Или отражения в талой воде.
Март похож на пустой вагон трамвая, в котором яблоку негде упасть от немоты, разбухающей в воздухе и висящей на плечиках, точно пальто или забота. Этот вагон заворачивает в сторону Строгино, он почти всегда идёт по прохладной дуге, чуть заваливаясь в центр отсутствующего круга; скрывается за вязкими кустами, после того, как взобравшись на мост, скатывается вниз паровозиком из Ромашково.
Форточки не закрываются, двери ещё не хлопают с надсадой. Куст сирени набирает терпкого, горчащего упрямства. Ещё чуть-чуть и вечером можно будет пить теплое млеко вечера с пенкой, вспоминая отчего-то Карлсона, который живёт на крыше: в самом обыкновенном городе, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме, чьи окна смотрят на медленно выцветающие облака, весна собиралась, как пыль - под кроватью, столом, по углам и в кастрюлях, которые сколь не скобли, никогда не вычистишь до звёздного плеска.
День удлиняется вслед за изменением плотности неба. Ощущение пустоты, звенящей в третьем ухе возникает не из-за того, что снег почти сошёл, а деревья голы и негибки - просто горизонт отодвигается, вместе с чёткостью красок, гениально уловленных Мандельштамом («На бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле…»), а во лбу образуется полость, сочетающая усталость и ожидание, так похожие на похмелье. Или отражения в талой воде.
Март похож на пустой вагон трамвая, в котором яблоку негде упасть от немоты, разбухающей в воздухе и висящей на плечиках, точно пальто или забота. Этот вагон заворачивает в сторону Строгино, он почти всегда идёт по прохладной дуге, чуть заваливаясь в центр отсутствующего круга; скрывается за вязкими кустами, после того, как взобравшись на мост, скатывается вниз паровозиком из Ромашково.
Форточки не закрываются, двери ещё не хлопают с надсадой. Куст сирени набирает терпкого, горчащего упрямства. Ещё чуть-чуть и вечером можно будет пить теплое млеко вечера с пенкой, вспоминая отчего-то Карлсона, который живёт на крыше: в самом обыкновенном городе, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме, чьи окна смотрят на медленно выцветающие облака, весна собиралась, как пыль - под кроватью, столом, по углам и в кастрюлях, которые сколь не скобли, никогда не вычистишь до звёздного плеска.