Окружение
Есть люди, напоминающие инопланетян: когда до человека невозможно достучаться, какими бы аргументами не жонглировал. Видишь, что «нет контакта» и отходишь в сторону, я, по крайней мере, отхожу, если замечаю, что сцепки между вагонами наших «апперцепционных баз» не существует. Например, работать с инопланетянами невозможно: у них же биохимия непонятная, соответственно, из чего состоят их мысли никогда не поймёшь.
Есть такие люди, что не могут сидеть без дела: постоянно окружённые заботами, они загружены до самой последней минуты, перед которой проваливаются внутрь сна, как в кромешную темноту. Всех дел не переделать, постоянно возникают новые и новые обязанности или обязательства - причём, не только по службе, но и по дому. А если открыть кредит помощи другим людям - улицу можно отапливать до бесконечности.
Для меня самое интересное в занятых людях - то, как они будто бы не нуждаются в плодах своего труда; бегут от пустоты, приученные к перманентному созиданию или наведению порядка, необходимому не только им (что нам, самим по себе, взятым вне контекста, нужно? Крынку молока, да это небо, да эти облака), потому что всегда найдётся тот, о ком можно и нужно заботиться, как если заботящиеся о других люди сами не нуждаются в ответной заботе.
В этом вечном кружении мне, между прочим, видится плохо замаскированный надрыв и нарочито напяленная на себя аскеза, поскольку заботы несамодостаточны. Они нужны не сами по себе, но как средство достижения определённого состояния, в котором можно наслаждаться (?), ну, или, пользоваться плодами. Тем, что так долго и самозабвенно (!) сеял. Может быть, я неправильно представляю общий график (или композицию) человеческой жизни, но пенсия должна же быть не только социальным, но и экзистенциальным механизмом. Что-то вроде вечного тёплого августа, застрявшего между собакой и волком.
А есть люди, предсказывающие твоё собственное будущее. Во-первых, из-за того, что они раньше родились или вышли в путь профессионального (какого угодно) совершенства или же, во-вторых, если ты безотчетно на них ориентировался в период складывания собственной идентичности.
Впрочем, здесь, эти во-первых и во-вторых совпадают, накладываясь друг на друга, так как невозможно определить, что было раньше курица или яйцо - то, что показалось тебе важным для подражания или же то, чего твой образец достиг на самом деле. Ведь ценными такие достижения станут только в том случае, если они ценны для тебя лично и представляются важными внутри твоей собственной шкалы оценок. И как же тогда не соотносить чужой достаток со своим собственным.
Рано или поздно, но мы теряем таких, бывших некогда важными, людей из виду, поскольку Буратино вырос и пошёл в школу. Любые дороги обязательно расходятся, особенно когда начинаешь заниматься своим делом, в котором тебе уже никто не указ. Даже наоборот: до тех пор пока есть чужой указ твое дело не может считаться окончательно твоим. Таков закон природы.
Изредка, пару раз в год, во сне, меня навещают две-три тени для того, чтобы я узнавал, что у них там происходит. Сны и есть память о моём вложении, некогда потраченном на эти фигуры, оставившим неизгладимые (sic!) рубцы где-то внутри моих извилин. Рубцы, похожие на след от ожога, отсюда и их фантомные роли, каждый раз выплывающие из заархивированных, казалось бы, файлов. Именно поэтому, кстати, я не тороплюсь узнавать о том, что с такими людьми происходит в реале. Я просто боюсь повлиять на своё будущее. Хотя бы косвенно. Тем более, что однажды, вмешавшись в моё прошлое, они на меня уже повлияли.
Мне же хватает снов. Тем более, что любая семейная (родственная) жизнь - бесконечный практикум работы с другими, живущими рядом. Даже если они далеко. Хотя и тех, кто ближе близкого вполне бы хватило на то, что бы школить себя и лелеять эмаптию.
Лена подарила мне на новый год связку ароматических мыльных стружек, красиво упакованных в виде ожерелья, пахнущего вербеной и лимонным деревом. Теперь, каждый раз, когда я захожу в ванную комнату, меня встречает дурь неземных запахов, на мгновение позволяющих забыться, почувствовать будто бы я не дома, но в каком-то ином, идеальном, измерении. Крайне приятный эффект, взбадривающий и, одновременно, втягивающий внутрь какого-то нездешнего процесса.
Каждый раз, оказываясь в ванной и проходя незримую пограничную черту, состоящую из запахов и заботы, мысленно, я начинаю писать Лене письмо. Мол, так и так, нюхаю воздух и вспоминаю тебя. Правда, я ни разу не написал ей об этом, так как дальше, каждый раз, внутренний голос говорит мне: как ты можешь вспомнить её, если ты о ней не забыл, не забывал никогда. Несмотря на зримое отсутствие, Лена длится во мне постоянно, точно так же, как родители и любимые люди, из которых я почти весь состою.
Если процесс непроявлен это не значит, что его нет. У памяти, являющейся мейнстримом, главным руслом сознания, на который с боков налипают (?) иные процессы, есть свои мышцы, суставы и сухожилья, позволяющие ворочать мыслями и эмоциями, да и попросту продолжаться. Память - не то, чтобы про прошлое, память - о том, что длится, натянутое канатом или струной, когда даже сны, как показывает моя практика, могут работать на опережение, предлагая знание о будущем персон, оставшихся в прошлом.
Лена длится во мне каждую минуту, мне не нужно её вспоминать или как-то актуализировать знание о ней; «вспомнил о тебе» - неправильное заблуждение языка, несовершенство его формы, не имеющее никакого отношения к внутренней реальности того, что со мной происходит. Я часто ловлю себя на том, что во мне точно так же протянуты, без каких-то стенографических пропусков, некоторые места, вроде родного Чердачинска, живущего вместе со мной, параллельно мне в режиме реального времени, совпадающего с моим собственным.
Или же какие-то иные территории, по разным причинам важные для моего становления, из-за чего мне не страшно, что теперь я не там, но тут, а они, вроде как, струятся мимо, где-то и без моего участия. Можно же до бесконечности представлять, что пока в деревне Гадюкино дожди, Барселона освещена ярким, фотографическим светом, делающим все подробности жизни особенно контрастными; в Париже - торжественно влажно и переменная облачность помогает любоваться оттенками и градациями серого, а в Венеции стемнело раньше всего и запахи, не слишком заметные в полдень, становятся такими же плотными и густыми, как тени, окружающие площади и купола.
Можно закончить фиксировать своё размышление здесь, а можно пойти дальше, тем более, что я никогда не понимал, что имеют ввиду люди, говорящие «как я люблю Москву» или «как я не люблю Москву» (можно подставить любой топоним), так как сложно любить то, что больше тебя или то, что тебе не принадлежит, но только влияет по касательной. Совсем как какой-то другой человек или же как множество людей.
У меня такие фразы и такие вопросы («А ты любишь Чердачинск?») вызывают вялый, но протест, который я научился приминать внутренними ногами, так как, начиная с этим разбираться, увязнешь в тонкостях. Ну, как, люблю, не люблю, я же живу с тобой, живу внутри и снаружи, осуществляюсь в центре и по бокам: одновременно в центре и одновременно по бокам. Есть места получше, есть похуже, на самом деле, это же вопрос твоей личной проницаемости.
Не то, чтобы я был стойким оловянным деревянным, не подверженным влияниям, ровно наоборот; но с какого-то момента вливания становятся второстепенными, даже третьестепенными, отступают, начинают стираться в тот момент, когда обретаешь доверие к своему внутреннему голосу. Его, с определённого момента, только и слышно.
То, что вытесняется в область рефлексии и готовых формул текста, словно бы переезжает в соседнюю комнату, куда дверь закрыта, но даже через неё, захлопнутую, чувствуется что свет погашен - лампочка, скорее всего, перегорела. То, что поймано перестаёт течь по венам и застывает, схватившись ледком. Но, тем не менее, так и не перестаёт длиться, хочешь ты этого или нет.
Поскольку на Урале позже, чем в Москве на два часа, мама постоянно рассказывает нам, что показывают у них по телевизору. Отдыхая после трудного дня, рекомендует то, что будет доступным через какое-то время. Нужно ли смотреть детский «Голос», кто пришёл в гости к Урганту и насколько интересен документальный фильм про Илью Кабакова. Вот прямо сейчас сидит и пишет. Помогает, чем может, проживая заранее то, что нам ещё предстоит.
Есть такие люди, что не могут сидеть без дела: постоянно окружённые заботами, они загружены до самой последней минуты, перед которой проваливаются внутрь сна, как в кромешную темноту. Всех дел не переделать, постоянно возникают новые и новые обязанности или обязательства - причём, не только по службе, но и по дому. А если открыть кредит помощи другим людям - улицу можно отапливать до бесконечности.
Для меня самое интересное в занятых людях - то, как они будто бы не нуждаются в плодах своего труда; бегут от пустоты, приученные к перманентному созиданию или наведению порядка, необходимому не только им (что нам, самим по себе, взятым вне контекста, нужно? Крынку молока, да это небо, да эти облака), потому что всегда найдётся тот, о ком можно и нужно заботиться, как если заботящиеся о других люди сами не нуждаются в ответной заботе.
В этом вечном кружении мне, между прочим, видится плохо замаскированный надрыв и нарочито напяленная на себя аскеза, поскольку заботы несамодостаточны. Они нужны не сами по себе, но как средство достижения определённого состояния, в котором можно наслаждаться (?), ну, или, пользоваться плодами. Тем, что так долго и самозабвенно (!) сеял. Может быть, я неправильно представляю общий график (или композицию) человеческой жизни, но пенсия должна же быть не только социальным, но и экзистенциальным механизмом. Что-то вроде вечного тёплого августа, застрявшего между собакой и волком.
А есть люди, предсказывающие твоё собственное будущее. Во-первых, из-за того, что они раньше родились или вышли в путь профессионального (какого угодно) совершенства или же, во-вторых, если ты безотчетно на них ориентировался в период складывания собственной идентичности.
Впрочем, здесь, эти во-первых и во-вторых совпадают, накладываясь друг на друга, так как невозможно определить, что было раньше курица или яйцо - то, что показалось тебе важным для подражания или же то, чего твой образец достиг на самом деле. Ведь ценными такие достижения станут только в том случае, если они ценны для тебя лично и представляются важными внутри твоей собственной шкалы оценок. И как же тогда не соотносить чужой достаток со своим собственным.
Рано или поздно, но мы теряем таких, бывших некогда важными, людей из виду, поскольку Буратино вырос и пошёл в школу. Любые дороги обязательно расходятся, особенно когда начинаешь заниматься своим делом, в котором тебе уже никто не указ. Даже наоборот: до тех пор пока есть чужой указ твое дело не может считаться окончательно твоим. Таков закон природы.
Изредка, пару раз в год, во сне, меня навещают две-три тени для того, чтобы я узнавал, что у них там происходит. Сны и есть память о моём вложении, некогда потраченном на эти фигуры, оставившим неизгладимые (sic!) рубцы где-то внутри моих извилин. Рубцы, похожие на след от ожога, отсюда и их фантомные роли, каждый раз выплывающие из заархивированных, казалось бы, файлов. Именно поэтому, кстати, я не тороплюсь узнавать о том, что с такими людьми происходит в реале. Я просто боюсь повлиять на своё будущее. Хотя бы косвенно. Тем более, что однажды, вмешавшись в моё прошлое, они на меня уже повлияли.
Мне же хватает снов. Тем более, что любая семейная (родственная) жизнь - бесконечный практикум работы с другими, живущими рядом. Даже если они далеко. Хотя и тех, кто ближе близкого вполне бы хватило на то, что бы школить себя и лелеять эмаптию.
Лена подарила мне на новый год связку ароматических мыльных стружек, красиво упакованных в виде ожерелья, пахнущего вербеной и лимонным деревом. Теперь, каждый раз, когда я захожу в ванную комнату, меня встречает дурь неземных запахов, на мгновение позволяющих забыться, почувствовать будто бы я не дома, но в каком-то ином, идеальном, измерении. Крайне приятный эффект, взбадривающий и, одновременно, втягивающий внутрь какого-то нездешнего процесса.
Каждый раз, оказываясь в ванной и проходя незримую пограничную черту, состоящую из запахов и заботы, мысленно, я начинаю писать Лене письмо. Мол, так и так, нюхаю воздух и вспоминаю тебя. Правда, я ни разу не написал ей об этом, так как дальше, каждый раз, внутренний голос говорит мне: как ты можешь вспомнить её, если ты о ней не забыл, не забывал никогда. Несмотря на зримое отсутствие, Лена длится во мне постоянно, точно так же, как родители и любимые люди, из которых я почти весь состою.
Если процесс непроявлен это не значит, что его нет. У памяти, являющейся мейнстримом, главным руслом сознания, на который с боков налипают (?) иные процессы, есть свои мышцы, суставы и сухожилья, позволяющие ворочать мыслями и эмоциями, да и попросту продолжаться. Память - не то, чтобы про прошлое, память - о том, что длится, натянутое канатом или струной, когда даже сны, как показывает моя практика, могут работать на опережение, предлагая знание о будущем персон, оставшихся в прошлом.
Лена длится во мне каждую минуту, мне не нужно её вспоминать или как-то актуализировать знание о ней; «вспомнил о тебе» - неправильное заблуждение языка, несовершенство его формы, не имеющее никакого отношения к внутренней реальности того, что со мной происходит. Я часто ловлю себя на том, что во мне точно так же протянуты, без каких-то стенографических пропусков, некоторые места, вроде родного Чердачинска, живущего вместе со мной, параллельно мне в режиме реального времени, совпадающего с моим собственным.
Или же какие-то иные территории, по разным причинам важные для моего становления, из-за чего мне не страшно, что теперь я не там, но тут, а они, вроде как, струятся мимо, где-то и без моего участия. Можно же до бесконечности представлять, что пока в деревне Гадюкино дожди, Барселона освещена ярким, фотографическим светом, делающим все подробности жизни особенно контрастными; в Париже - торжественно влажно и переменная облачность помогает любоваться оттенками и градациями серого, а в Венеции стемнело раньше всего и запахи, не слишком заметные в полдень, становятся такими же плотными и густыми, как тени, окружающие площади и купола.
Можно закончить фиксировать своё размышление здесь, а можно пойти дальше, тем более, что я никогда не понимал, что имеют ввиду люди, говорящие «как я люблю Москву» или «как я не люблю Москву» (можно подставить любой топоним), так как сложно любить то, что больше тебя или то, что тебе не принадлежит, но только влияет по касательной. Совсем как какой-то другой человек или же как множество людей.
У меня такие фразы и такие вопросы («А ты любишь Чердачинск?») вызывают вялый, но протест, который я научился приминать внутренними ногами, так как, начиная с этим разбираться, увязнешь в тонкостях. Ну, как, люблю, не люблю, я же живу с тобой, живу внутри и снаружи, осуществляюсь в центре и по бокам: одновременно в центре и одновременно по бокам. Есть места получше, есть похуже, на самом деле, это же вопрос твоей личной проницаемости.
Не то, чтобы я был стойким оловянным деревянным, не подверженным влияниям, ровно наоборот; но с какого-то момента вливания становятся второстепенными, даже третьестепенными, отступают, начинают стираться в тот момент, когда обретаешь доверие к своему внутреннему голосу. Его, с определённого момента, только и слышно.
То, что вытесняется в область рефлексии и готовых формул текста, словно бы переезжает в соседнюю комнату, куда дверь закрыта, но даже через неё, захлопнутую, чувствуется что свет погашен - лампочка, скорее всего, перегорела. То, что поймано перестаёт течь по венам и застывает, схватившись ледком. Но, тем не менее, так и не перестаёт длиться, хочешь ты этого или нет.
Поскольку на Урале позже, чем в Москве на два часа, мама постоянно рассказывает нам, что показывают у них по телевизору. Отдыхая после трудного дня, рекомендует то, что будет доступным через какое-то время. Нужно ли смотреть детский «Голос», кто пришёл в гости к Урганту и насколько интересен документальный фильм про Илью Кабакова. Вот прямо сейчас сидит и пишет. Помогает, чем может, проживая заранее то, что нам ещё предстоит.