На отъезд Аллы
Небо спускается на пару ступеней вниз; трется о ноги, как кошка, вихрится позёмкой, постепенно превращающей мир в монохромный рисунок - слишком долго его, видимо, тёрли стёркой, видимо-невидимо; автомобили включают фары. Если сильный дождь или снег, город должен менять расписание, нас же снова заносит, то есть, сносит куда-то в сторону, в бок, стирая грань между бордюром и дорогой; но нет, город вынужден не замечать никакой погоды, ни медленной, ни быстрой, ни наполненной, ни холостой. Сливочный кусочек солнца продолжает плавать в манной каше, таять недошедшим письмом, которое ждёшь с каждым днём всё меньше и меньше.
Машины толпятся на перекрёстках, огрызаясь горячими фарами, дышат как лошади, загнанные в угол; люди скачут через сугробы как через лужи, горы снега растут и чернеют, несмотря на слои новой марли, накладываемой вместе с анестезией. Я всё никак не могу привыкнуть к чердачинским пробкам, потому что когда уезжал, трафик казался иным, значит, и город тогда был другим, не таким уплотнённым и безучастным. Всё, что здесь появилось за последнюю дюжину лет я вижу точно через туман или, ну, да, через снег, точно это проектный пунктир, так и не ставший реальностью, моим реалом - новые дороги, развязки, нелепые дома, нависающие над ветхим жилфондом, точно строительные краны. Словно кто-то хотел изменить масштабирование кварталов, но не довёл до конца.
Пробки мне говорят о том, что город не догоняет себя и, видимо, никогда уже не догонит. Единственное нововведение, с которым я чувствую солидарность - маршрутки, напоминающие мне жуков, гибрид троллейбуса и автомашины, позволяющий смотреть на магистраль сверху вниз, как в троллейбусе, но, при этом, не в холоде пустого салона, но как бы изнутри обжитой пещеры, берлоги, вертепа. Маршрутки рвутся сквозь холод, разрывая тюль и бинты намозоленными крепкими руками, хороводятся на остановках, отменяют промёрзлые перспективы метро. Создавая новые заторы и пробки.
Фонари включают раньше, пока не стемнело. Без облаков теряется ощущение времени, может быть поэтому я так люблю осадки в виде дождя, мокрого или холодного снега - точно территория ограниченного обзора попадает в зону вненаходимости и там дымится снизу вверх, растягиваясь и расслабляясь. Сезоны дня переходят друг в друга без швов, ты вышиваешь своё бытие поверх этой безбрежной ограниченности - рисуешь узор как на белой холстине (вспомнил: у бабушки в прихожей висело такое, окаймляя зеркало с узором из красных и чёрных нитей).
А если времени нет, то и сам становишься почти что невидим.
Машины толпятся на перекрёстках, огрызаясь горячими фарами, дышат как лошади, загнанные в угол; люди скачут через сугробы как через лужи, горы снега растут и чернеют, несмотря на слои новой марли, накладываемой вместе с анестезией. Я всё никак не могу привыкнуть к чердачинским пробкам, потому что когда уезжал, трафик казался иным, значит, и город тогда был другим, не таким уплотнённым и безучастным. Всё, что здесь появилось за последнюю дюжину лет я вижу точно через туман или, ну, да, через снег, точно это проектный пунктир, так и не ставший реальностью, моим реалом - новые дороги, развязки, нелепые дома, нависающие над ветхим жилфондом, точно строительные краны. Словно кто-то хотел изменить масштабирование кварталов, но не довёл до конца.
Пробки мне говорят о том, что город не догоняет себя и, видимо, никогда уже не догонит. Единственное нововведение, с которым я чувствую солидарность - маршрутки, напоминающие мне жуков, гибрид троллейбуса и автомашины, позволяющий смотреть на магистраль сверху вниз, как в троллейбусе, но, при этом, не в холоде пустого салона, но как бы изнутри обжитой пещеры, берлоги, вертепа. Маршрутки рвутся сквозь холод, разрывая тюль и бинты намозоленными крепкими руками, хороводятся на остановках, отменяют промёрзлые перспективы метро. Создавая новые заторы и пробки.
Фонари включают раньше, пока не стемнело. Без облаков теряется ощущение времени, может быть поэтому я так люблю осадки в виде дождя, мокрого или холодного снега - точно территория ограниченного обзора попадает в зону вненаходимости и там дымится снизу вверх, растягиваясь и расслабляясь. Сезоны дня переходят друг в друга без швов, ты вышиваешь своё бытие поверх этой безбрежной ограниченности - рисуешь узор как на белой холстине (вспомнил: у бабушки в прихожей висело такое, окаймляя зеркало с узором из красных и чёрных нитей).
А если времени нет, то и сам становишься почти что невидим.