Стансы авансом
Лене Кассель
Снова, который день подряд, медленное солнце: призрачный свет, похожий на полуулыбку, на тень; на уровень моря в тени. Стоячий воздух безветрия, прохладный как толща воды - в ней, разгребая пространство руками, с равным успехом можно, пугая рыб, пойти в любую сторону. Чаще всего, правда, мысленно.
По Усиевича парят фигуры интуиции. Похожие на мыльные пузыри, цепляются к деревьям, застревают в ветвях. То, что происходит - совсем как вторая весна, так на улице мало народа, машин, голосов, собак, птиц, так много слепых пятен. Бедная, сонная пустошь. Березы повёрнуты к слепому свету венами своей кровеносной системы, своих кровеносных систем. Только движение внутри их не центробежно, но центростремительно: усыхание, усмирение. Замерзание, сжатие, нарастание медленной энтропии, похожее на состояние останавливающейся карусели за пару секунд до остановки.
Китайская живопись свитка: сплошь переходы, зияния, ускользающие полутона, шебуршание внутренней мыши. В такие дни (высокое атмосферное давление; низкое кровяное), окрашенные в бурые, невыразительные запахи и цвета - бледно-коричневый, тёмно-серый, песчано-асфальтовый, кофе, цикорий, горчица… Когда всё собрано в узел, но, вроде, одновременно отсутствует, не дышит, прислушиваешься к себе, но и тело молчит. Если, конечно, нигде не болит. И ничто не тревожит.
Жизнь за подкладкой расширяет границы - мира, сознания, ощущенья себя, сжав пружину (спираль) до такой тесноты, что и она будто бы растворилась в гортани. Дешевый зелёный чай, похож на заварку древесной коры - точно открыл окно, против теченья, дотянулся до веток, стучащих зубами о подоконник и, отщипнув дубильного вещества, растворяешь замах ноября в кипятке. Напополам с имбирём. Внутри фаянсовой мглы.
Если тело молчит, жизнь концентрируется в голове, во лбу, в основном. Лоб становится тяжёлым, упёртый, наливается бытием так, что кости становятся тоньше мечты и прозрачнее воздуха на Усиевича и Часовой - там, где возле пруда или у Амбулаторного проезда, пространство раскатывается скалкой как тесто, расправленное на кухонном столе, среди прочих однократных предметов.
Жизнь сосредотачивается в голове не из-за того, что там мысли и страхи, но просто другое, всё прочее, не думает и не боится; хочет хотеть или просится мыться, но не бытийствует так, как башка, от которой мысленные лучи излучений расходятся в разные стороны, как невидимый нимб; испаряясь. Лоб горит от слепого загара, щеки дышат надеждой, растят щетину и усталость. Нос застыл как скульптуры отколотый нос, глаз замылен и хочет порядка. Глаз читает, чтоб на какое-то время, текст отменил два давленья, как кровеносное, так и атмосферное, вид из окна на деревья, пепел проспекта, тоску по жирным, нездоровым продуктам.
Пусто как в пристанционном буфете; там, где тихий перрон, палисадник c рябиной, забитый киоск и две камеры хранения, автоматическая и ручная. Поезд ещё не пришёл, столики жолты, плафоны пыльны и тыльны, самое время наносить вред здоровью: холестерин и глинтвейн - обязательны ваши приметы, в тот день моей не утолили жажды.
Но, впрочем, нет ни дружбы, ни вражды. Ни даже скуки.
Снова, который день подряд, медленное солнце: призрачный свет, похожий на полуулыбку, на тень; на уровень моря в тени. Стоячий воздух безветрия, прохладный как толща воды - в ней, разгребая пространство руками, с равным успехом можно, пугая рыб, пойти в любую сторону. Чаще всего, правда, мысленно.
По Усиевича парят фигуры интуиции. Похожие на мыльные пузыри, цепляются к деревьям, застревают в ветвях. То, что происходит - совсем как вторая весна, так на улице мало народа, машин, голосов, собак, птиц, так много слепых пятен. Бедная, сонная пустошь. Березы повёрнуты к слепому свету венами своей кровеносной системы, своих кровеносных систем. Только движение внутри их не центробежно, но центростремительно: усыхание, усмирение. Замерзание, сжатие, нарастание медленной энтропии, похожее на состояние останавливающейся карусели за пару секунд до остановки.
Китайская живопись свитка: сплошь переходы, зияния, ускользающие полутона, шебуршание внутренней мыши. В такие дни (высокое атмосферное давление; низкое кровяное), окрашенные в бурые, невыразительные запахи и цвета - бледно-коричневый, тёмно-серый, песчано-асфальтовый, кофе, цикорий, горчица… Когда всё собрано в узел, но, вроде, одновременно отсутствует, не дышит, прислушиваешься к себе, но и тело молчит. Если, конечно, нигде не болит. И ничто не тревожит.
Жизнь за подкладкой расширяет границы - мира, сознания, ощущенья себя, сжав пружину (спираль) до такой тесноты, что и она будто бы растворилась в гортани. Дешевый зелёный чай, похож на заварку древесной коры - точно открыл окно, против теченья, дотянулся до веток, стучащих зубами о подоконник и, отщипнув дубильного вещества, растворяешь замах ноября в кипятке. Напополам с имбирём. Внутри фаянсовой мглы.
Если тело молчит, жизнь концентрируется в голове, во лбу, в основном. Лоб становится тяжёлым, упёртый, наливается бытием так, что кости становятся тоньше мечты и прозрачнее воздуха на Усиевича и Часовой - там, где возле пруда или у Амбулаторного проезда, пространство раскатывается скалкой как тесто, расправленное на кухонном столе, среди прочих однократных предметов.
Жизнь сосредотачивается в голове не из-за того, что там мысли и страхи, но просто другое, всё прочее, не думает и не боится; хочет хотеть или просится мыться, но не бытийствует так, как башка, от которой мысленные лучи излучений расходятся в разные стороны, как невидимый нимб; испаряясь. Лоб горит от слепого загара, щеки дышат надеждой, растят щетину и усталость. Нос застыл как скульптуры отколотый нос, глаз замылен и хочет порядка. Глаз читает, чтоб на какое-то время, текст отменил два давленья, как кровеносное, так и атмосферное, вид из окна на деревья, пепел проспекта, тоску по жирным, нездоровым продуктам.
Пусто как в пристанционном буфете; там, где тихий перрон, палисадник c рябиной, забитый киоск и две камеры хранения, автоматическая и ручная. Поезд ещё не пришёл, столики жолты, плафоны пыльны и тыльны, самое время наносить вред здоровью: холестерин и глинтвейн - обязательны ваши приметы, в тот день моей не утолили жажды.
Но, впрочем, нет ни дружбы, ни вражды. Ни даже скуки.