"Горизонты". Концерт русско-немецкой музыки. МАСМ и Наталья Пшеничникова в Камерном зале филармонии
Концерт, состоящий из пяти пьес, построили как пять автономных диалогов - кларнета и фортепиано (в пьесе Кристофера Штауде), флейты и фортепиано (в пьесе Ольги Раевой), сопрано и бас-флейты (у Беата Фуррера), наконец, одинокой виолончели и фонограммы на которой какие-то магические тибетские старички пытались петь под хруст ночного костра в сопровождении одинокой виолончели, маскирующейся под фольклорную дуду (опус Вальтера Циммермана).
Только в финальной композиции концерта, которую Митя Курляндский написал как оммаж песне Шумана, на сцену вышло больше двух исполнителей - четыре музыканта и Наталия Пшеничникова, участвовавшая в трех композициях. В ней, состоящей, в основном, из пауз, лакун и умолчаний, человеческий голос разговаривает с правой рукой дирижёра, собирающего разрозненные звуки в пучок. У Ивана Бушуева весьма выразительные кисти рук.
То есть, концерт вышел совсем уже камерный и негромкий, разговорчивый, состоящий из портретов полярных состояний, сумеречных, между собакой и волком, и совсем уже ночных, когда свет выключен и ты остаёшься наедине с самим собой и внутренним голосом, токами тела и сердечным ритмом, которого бежишь и сбежать от которого невозможно.
Там же все инструменты, как на просвет, звучат в глубокой тишине (случайные люди на такие концерты не ходят, а если и случаются, то видно их сразу), шуршат фоном, когда Иван Бушуев (флейта) или Олег Танцов (кларнет) окружают звуки собеседников похрипыванием граммофонной пластинки. Так две пьесы Кристофа Штауде состоят из набора лающих выплесков - насыщенных музыкальных мизансцен, резко обрываемых тишиной. Прерывающей движение примерно как у Гия Канчели.
Звуки вспыхивают фотовспышками и тут же исчезают. Помимо прочего, Раева и Курляндский, в качестве дежурной диахронии, наводят диалог с традицией. Кудреватая, вьющаяся пружиной, резко закрученная, пьеса Ольги «Птица калавинка» (пернатое из китайской мифологии) - «Полёт шмеля» на новом этапе, практически «Жар-птица» для струн во чреве рояля Михаила Дубова и харизмы Ивана Бушуева.
Оммаж Шуману ещё более диалогичен: хотя, кажется, Пшеничникова поёт всю песню целиком, но голос выдаёт звуки лишь время от времени, большую часть зонга беззвучно артикулируя. Из-за того, что инструменты тоже почти всегда работают вхолостую, лишь изредка подавая голос, пьеса начинает напоминать минималистскую пробежку, тающую в облаках следом удалившегося вдаль самолёта.
А ещё, полустёртая, она напоминает почти исчезнувшую фреску - я видел в Венеции несколько таких фигур, написанных Джорджоне и Тицианом на внешних стенах Фондако деи Тедески ( одна из них теперь находится в Палаццо Гримани), другие - в Ка Д’Оро ( Галерея Франкетти). Изображения эти размыты и едва проступают сквозь потрескавшуюся штукатурку. Любоваться здесь можно уже не авторским замыслом, но «следами времени».
Курляндский поступил с текстом Шумана примерно так же, как дожди и пожары поступили с красками и изображениями великих венецианцев, размыл его до медленно накрываемой всех узнаваемости. Голос Пшеничниковой, прорывающийся сквозь немоту, вводит зал в оцепенение.
Пшеничникова, конечно же, дива радикального авангарда, нимфа, фама, наяда и фурия, а, порой, даже сирена, способная на любые трансформации. Трижды она закидывала невод, трижды выходила на сцену - и каждый раз в другом настроении и ином агрегатном состоянии.
Воск в депрессивном массиве «матисса» у Штауде. Плюющийся согласными гейзер и сгусток противо-речивых эмоций в речитативе, состоящем из отдельных фонем у Фуррера. Просветлённая странница, ведущая нас по снегу белых страниц Шумана, тщательно вытертых ластиком.