Вторая половина первого пред-августа
Сегодня Данелька встал позже обычного с жалобой на ноги. Долго валялся в кровати, вместо того, чтобы сорваться ("мама, я хочу кушать, дай мне печенку") и носиться пчелой, изображал вялость после вчерашних прогулок, из-за чего семья радовалась, что обуздала. Смогла обуздать темперамент, хотя бы на короткий промежуток, во время которого (как во время дневного или ночного сна) можно спокойно заниматься своими делами.
День сегодня подлинно похмельный, поздний. Под утро, видимо, прошёлся небольшой дождь, поэтому тепло нужно начинать накапливать с самого начала. Солнце прямое и летнее, быстро прогревающее воздух, который из-за этого становится ещё легче и воздушнее. То есть, не соединяется с землёй, но как бы отталкивается от неё, дабы замутить передвижение воздушных масс, провоцирующих ветер.
Но ветра нет, есть ощущения промежутка, очередной порции пустоты, как если поезд, на котором ехал всё это время, растаял у линии горизонта.
Этот стакан наполовину пуст, на две трети бездонен и безразмерен, растянутый как старый свитер. Июль, по всей строгости своей и отстранённости, напоминающий июнь (который ещё совсем не разогнался), это, на самом деле, удлинённый и удвоенный август, так как он, наш июль, автоматически присобачивается к этому августу и его начальной букве "а", тянущейся по-масковски все эти мозоли недель, напоминая этой вовлечённостью друг в друга хрущёвские распашонки.
Когда непонятно где заканчивается одна комната и начинается другая, а проход между ними напоминает шею, которой как бы нет.
Почему говоря о Данеле так важно упомянуть поезд? Потому, что я ещё помню как он ходил: наша улица в четыре (пять) домов упирается в тупичок, мимо которого идут рельсы.
На нашей стороне южного полушария находятся склады (за ними сразу элеватор, так что получается, что вагоны муку возили, хотя, думаю, что не муку, всё же), а на северной, начинающейся после Уфимского тракта, окончание этой рельсовой скобы, теряющейся, видимо, в воротах неработающего ныне завода (так я предполагаю, так как никогда в северном полушарии не был и могу только прикидывать как оно там всё устроено).
Идея в том, что Данель похож на меня, а я сходил с ума из-за этого паровоза, выбегая, как мама вспоминает, каждый раз на улицу, если слышались звуки приближающегося состава. Это всё, разумеется, к психоаналитикам, ибо теперь и Данелька бредит поездами, хотя и не так легковозбудимо как я.
Мама говорила об "истероидной дуге", вызываемой двумя явлениями: во-первых, поездом ("мама, поезд-поезд"), во-вторых, заставкой передачи "Музыкальный киоск", на которой крутилась пластинка. "Карусель-карусель, это радость для нас" и прочие движущиеся окружности случились уже позже, во времена, когда мозг научился справляться с безнадзорными эмоциями, из телевизора же своего бессознательного помню, кроме Элеоноры Беляевой, зачёс Муслима Магомаева, на которого очень походить хотелось и сообщение о гибели Сальвадора Альенде.
А ещё, раз уж зашла такая пьянка, помню первый показ "Семнадцати мгновений", летом, я жил тогда в Одессе и все толпились у телевизоров в неповторимой, ни до, ни после, ажитации. Помню как в новогоднем телеэфире впервые появились "Бременские музыканты" (какая-то уйская избушка и мы входим с мороза, после катания с пологого холма), помню постепенное развитие "Ну, погоди!".
То есть, это как с Венецией, которую мы теперь воспринимаем как данность, но которая не спустилась с небес в однажды готовом виде, но строилась постепенно - и Тициан с Веронезе никогда не видели барочных церквей и Сан-Марко в законченном виде с Наполеоновскими прокурациями.
Так и у меня с "Ну, погоди" или более поздними премьерами. Помню как первый раз показывали "Мери Поппинс" (охотничий домик с блядьми, в который мы с родителями завернули навестить папиного сослуживца. И одна из гостей, наткнувшись на мой взгляд, спросила: Ты меня осуждаешь?") или Чародеев", которых всерьёз воспринимать уже невозможно. Из-за того, что а) это уже совсем недавнее какое-то прошлое - "на Куйбышева"; б) слабый фильм с "поверхностной" озвучкой недорогих советских телефильмов.
Всерьёз воспринимается только стенка нашего дивана (ДСП, бледная полировка), любимое место возле телевизора - сидеть на полу (на паласе), уперевшись спиной в этот диван, точнее в ДСП его спинки-стенки, замерев в уголке с какими-нибудь советскими лакомствами, впрочем, куда это меня снесло?
Снесло, впрочем, как ногу свело, так далеко, что теперь уже общий строй текста не восстановишь: начинал с одного берега, не заметив, как прибило в каком-то непредсказуемом месте. Из него выныриваешь, точно из омута, не узнавая местности.
Голова так легка, что тяжела, всё время тянет прилечь, опустить собор на подушку, волютами в коттон, но постоянно находятся всё новые и новые дела, откладывающие это занятие до самого позднего вечера, когда, вроде, уже как и самим "сроком службы" лечь положено. Мимо летит самолёт. Из окна веет, дует. Ушедшее безвозвратно.
Это очень напоминает сегодняшнюю погоду, как бы растворяющую в себе любые наши целеустремлённости. Когда все чем-то, вроде, заняты и постоянно действуют, но никакого результата не добиваются. Соответственно, и в блокнот ничего не записывается: статус события не складывается ни для одного из наших занятий, постепенно день проходит, хотя всё время ловишь себя на том, что он, вроде бы, только-только ещё начался.
И даже, ещё и не начался как следует, не встал на путь исправления конвейерным подходом, а лишь, за-такт, распускает бутон, которому не помогают раскрыться прохлада и низкое давление. Из-за которого голова похожа на купол Салюты, взятый изнутри и почти невесома.
То есть, как бы и не с нами вовсе.
День сегодня подлинно похмельный, поздний. Под утро, видимо, прошёлся небольшой дождь, поэтому тепло нужно начинать накапливать с самого начала. Солнце прямое и летнее, быстро прогревающее воздух, который из-за этого становится ещё легче и воздушнее. То есть, не соединяется с землёй, но как бы отталкивается от неё, дабы замутить передвижение воздушных масс, провоцирующих ветер.
Но ветра нет, есть ощущения промежутка, очередной порции пустоты, как если поезд, на котором ехал всё это время, растаял у линии горизонта.
Этот стакан наполовину пуст, на две трети бездонен и безразмерен, растянутый как старый свитер. Июль, по всей строгости своей и отстранённости, напоминающий июнь (который ещё совсем не разогнался), это, на самом деле, удлинённый и удвоенный август, так как он, наш июль, автоматически присобачивается к этому августу и его начальной букве "а", тянущейся по-масковски все эти мозоли недель, напоминая этой вовлечённостью друг в друга хрущёвские распашонки.
Когда непонятно где заканчивается одна комната и начинается другая, а проход между ними напоминает шею, которой как бы нет.
Почему говоря о Данеле так важно упомянуть поезд? Потому, что я ещё помню как он ходил: наша улица в четыре (пять) домов упирается в тупичок, мимо которого идут рельсы.
На нашей стороне южного полушария находятся склады (за ними сразу элеватор, так что получается, что вагоны муку возили, хотя, думаю, что не муку, всё же), а на северной, начинающейся после Уфимского тракта, окончание этой рельсовой скобы, теряющейся, видимо, в воротах неработающего ныне завода (так я предполагаю, так как никогда в северном полушарии не был и могу только прикидывать как оно там всё устроено).
Идея в том, что Данель похож на меня, а я сходил с ума из-за этого паровоза, выбегая, как мама вспоминает, каждый раз на улицу, если слышались звуки приближающегося состава. Это всё, разумеется, к психоаналитикам, ибо теперь и Данелька бредит поездами, хотя и не так легковозбудимо как я.
Мама говорила об "истероидной дуге", вызываемой двумя явлениями: во-первых, поездом ("мама, поезд-поезд"), во-вторых, заставкой передачи "Музыкальный киоск", на которой крутилась пластинка. "Карусель-карусель, это радость для нас" и прочие движущиеся окружности случились уже позже, во времена, когда мозг научился справляться с безнадзорными эмоциями, из телевизора же своего бессознательного помню, кроме Элеоноры Беляевой, зачёс Муслима Магомаева, на которого очень походить хотелось и сообщение о гибели Сальвадора Альенде.
А ещё, раз уж зашла такая пьянка, помню первый показ "Семнадцати мгновений", летом, я жил тогда в Одессе и все толпились у телевизоров в неповторимой, ни до, ни после, ажитации. Помню как в новогоднем телеэфире впервые появились "Бременские музыканты" (какая-то уйская избушка и мы входим с мороза, после катания с пологого холма), помню постепенное развитие "Ну, погоди!".
То есть, это как с Венецией, которую мы теперь воспринимаем как данность, но которая не спустилась с небес в однажды готовом виде, но строилась постепенно - и Тициан с Веронезе никогда не видели барочных церквей и Сан-Марко в законченном виде с Наполеоновскими прокурациями.
Так и у меня с "Ну, погоди" или более поздними премьерами. Помню как первый раз показывали "Мери Поппинс" (охотничий домик с блядьми, в который мы с родителями завернули навестить папиного сослуживца. И одна из гостей, наткнувшись на мой взгляд, спросила: Ты меня осуждаешь?") или Чародеев", которых всерьёз воспринимать уже невозможно. Из-за того, что а) это уже совсем недавнее какое-то прошлое - "на Куйбышева"; б) слабый фильм с "поверхностной" озвучкой недорогих советских телефильмов.
Всерьёз воспринимается только стенка нашего дивана (ДСП, бледная полировка), любимое место возле телевизора - сидеть на полу (на паласе), уперевшись спиной в этот диван, точнее в ДСП его спинки-стенки, замерев в уголке с какими-нибудь советскими лакомствами, впрочем, куда это меня снесло?
Снесло, впрочем, как ногу свело, так далеко, что теперь уже общий строй текста не восстановишь: начинал с одного берега, не заметив, как прибило в каком-то непредсказуемом месте. Из него выныриваешь, точно из омута, не узнавая местности.
Голова так легка, что тяжела, всё время тянет прилечь, опустить собор на подушку, волютами в коттон, но постоянно находятся всё новые и новые дела, откладывающие это занятие до самого позднего вечера, когда, вроде, уже как и самим "сроком службы" лечь положено. Мимо летит самолёт. Из окна веет, дует. Ушедшее безвозвратно.
Это очень напоминает сегодняшнюю погоду, как бы растворяющую в себе любые наши целеустремлённости. Когда все чем-то, вроде, заняты и постоянно действуют, но никакого результата не добиваются. Соответственно, и в блокнот ничего не записывается: статус события не складывается ни для одного из наших занятий, постепенно день проходит, хотя всё время ловишь себя на том, что он, вроде бы, только-только ещё начался.
И даже, ещё и не начался как следует, не встал на путь исправления конвейерным подходом, а лишь, за-такт, распускает бутон, которому не помогают раскрыться прохлада и низкое давление. Из-за которого голова похожа на купол Салюты, взятый изнутри и почти невесома.
То есть, как бы и не с нами вовсе.