Памяти Якова Григорьевича Коваленского
Вообще-то, его звали Яков Григорьевич, но представлялся он всем как Ян, точно так же подписывая свои статьи - Ян Коваленский, высокий статный старик с палочкой в руке и идеально отполированной лысиной. Опознавательным знаком была ещё нарочито старомодная, под венских классиков, седая борода, расходившаяся в две стороны.
Я часто встречал Яна на концертах, был он необычайно заметен, даже на фоне разношёрстной, исполненной всевозможных фриков, филармонической публики, а ещё говорлив. Мы с ним часто сидели рядом, так как публикуясь в журналах «Алеф» и «Филармоник», он имел право на бесплатные проходки для журналистов, которых распорядители сажают, обычно, кустом где-то в одном месте.
Он и был журналистом, аккуратным и очень внимательным: изредка, из любопытства заглядывая на разные пресс-конференции, посвящённые музыкальным фестивалям, я всегда видел его в первом ряду с обязательным блокнотиком. Позже, когда мы стали разговаривать в антрактах, то договорились о публикациях в «ЧасКоре».
Мы опубликовали всего несколько его текстов, так как работать с Яном, заточенным под старомодные бумажные издания, с их высокопарностью и эвфемизмами, было трудно. Ян был вынужденным журналистом, просто иначе его филармонические возможности резко сузились бы, а подлинной его стихией была "устная речь".
С ним невозможно было не разговориться. В антракте и после концерта Коваленский бурно выражал эмоции и не стеснялся в выражениях. Пристрастия у него, впрочем, как у любого из завсегдатаев БЗК и КЗЧ, были специфическими. Кажется, лучше всего Ян разбирался в голосах, любил оперу и вокальную музыку. Могу ошибаться, так как чаще всего мы спорили о пианистах. Ещё он говорил, что пишет какую-то важную для всех книгу, но, честно говоря, уже не помню о чём или ком.
Обычно старики разговаривают от недостатка общения или общей неуверенности, как бы проверяя, интересны ли они ещё людям, младше себя. В этом смысле, Ян был исключением - он, коренной одессит, переехавший в Москву, но так до конца и не утративший беглого, сочного говора, делился изобилием знаний и впечатлений.
Делал это категорично, хотя и прислушивался к собеседникам, не давил. Но мог, рубанув в сердцах воздух ладошкой, резко развернуться, отправившись в сторону гардероба. Точно вспоминал крайне важное. Неотложное. Точно ему было не о чем с вами больше говорить, таким додоном. Да, а на следующем концерте всё, как ни в чём не бывало, начиналось сначала.
К тому же, время от времени, накопив уж не знаю как и где, денег, Ян выезжал в Европу. В Лондоне и Париже, Вене и Будапеште, он выбирал недорогие спектакли и дешевые места, но всегда старался быть в курсе важных премьер и, как мог, следил за принципиальными для него артистами.
Ему было чем поделиться и что рассказать - и потому, что ездил (хотя не так часто, как хотелось бы: Ян был очевидно беден, хотя и тщательно ухожен, так что было невозможно понять одинок он или нет), и оттого, что слушательская история его исчислялась плотными десятилетиями ежедневной меломанской практики. Дотошный и сосредоточенный на музыке, он слышал и помнил вообще всех.
Хотя, конечно, поди теперь, проверь, насколько извивы памяти Якова Григорьевича «отвечали реальному положению дел». Тем более, что был он артистичен, любил, расширив глаза, подпустить эффекту, с удовольствием наблюдая за реакциями собеседников. Но, на самом-то деле, когда человек состоит из музыки так, как Ян, веришь ему автоматически.
Потому что уже неважно как было на самом деле (такова зыбкая природа музыкальных и даже театральных впечатлений). Потому что Ян не просто состоял из музыки, но он был ею, точнее, сосудом, так часто наполняемым звучащими сочинениями, что какая-то часть неизбежно была им усвоена и постоянно резонировала внутри. Живой, прямоходящий (хотя и с тростью) памятник музыкальной культуры.
Знаточество и бескорыстие, помноженные на искренность во всём, что касается музыки и её исполнений, выводило Яна из привычной для концертных залов, анонимности их постоянных посетителей, сообщало филармоническому процессу необходимую «историю» (историчность). И, общаясь с Яном, я не удивился, когда вспомнил, что знал его раньше - ещё во времена своей Чердачинской жизни, когда на каникулах приезжал в Москву, ходил по книжным, музыкальным магазинам.
Я вспомнил, что в 80-ые, а, может быть, в 90-ые, Ян (он уже тогда показался мне стариком) работал в магазине музыкальных дисков на Мясницкой (давно уже не существующем), где был большой отдел классики и где я покупал подержанные диски. Теперь это кажется важным и символичным - то, что все диски в «Рапсодии» были не новыми: конечно, Ян слушал их, а уже только потом сдавал на комиссию. Видимо, он не мог удержаться, чтобы не послушать только что пришедшие новинки (тут я могу ошибаться, конечно, но мне так действительно кажется, я просто ощущаю дрожь его предвкушения, азарта)...
После этого, говорят, он работал в магазинчике при Гнесинской академии, где-то ещё, переживая со страной все многоступенчатые общественные пертурбации и политические изменения, которые его, на самом деле, волновали мало. Постольку поскольку задевали музыкантские репутации или способствовали приезду раннее недоступных коллективов. Неизменным оставалась только вот эта безраздельная преданность музыке, лучше всего его характеризующая.
Разумеется, я против того, чтобы считать Якова Григорьевич простодушным простецом, не от мира сего. Часто он был лукав (жизнь заставляла), цепок и даже коварен в своих едких замечаниях, однако, я ведь видел, как он слушает концерты; мне этого достаточно: в слушанье человек раскрывается не меньше, чем в денежных делах или в личной жизни.
С какого-то момента постоянные посетители Консерватории и Филармонии начинают узнавать друг друга в лицо: среди меломанов есть некое сплочённое ядро, кочующее с концерта на концерт. Этих же людей, озабоченных проходками и проникновениями на качественные выступления и шумные премьеры, так же встречаешь в Большом театре и в Стасике. Где они, похожие на школьников, выбежавших на большую перемену, кучкуются, обсуждая самый что ни на есть свежак, толком ещё даже не отзвучавший.
Иногда они, со своей нарочитой и шумной впечатлительностью, кажутся мне важнее и влиятельнее профессиональных критиков, так как непосредственно формируют «общественное мнение» уже во время спектакля или концерта, без каких-то там перерывов на обдумывание формулировок и паузы технологического процесса. Рецензии обычно выходят постфактум, когда событие уже произошло, "остыло", став пусть недавней, но историей.
Историку всегда проще: он меньше рискует перед теми, кто не был свидетелем произошедшего, поэтому музыкальные завсегдатаи, с пылу, с жару, разбирающие происходящее на сцене уже в перерыве, в курилке, кажутся особенно влияющими на умы и переживания - в первую очередь, первачей и тех, кто только-только начинает осваивать науку собственных слушательских приоритетов.
Я тоже, поначалу, распаривал ухо и, стараясь остаться незамеченным, впитывал в себя все эти небрежно произносимые истины, брошенные хоть и вскользь, но как бы по делу. Вскоре, правда, я понял, что собственную слушательскую стратегию невозможно построить с помощью чужих ушей - в восприятии концертов можно рассчитывать лишь на себя и свои собственные выводы. Иначе, ты просто обречён слушать чужую музыку. Ян, однако, в этом кругу был важным исключением, хотя в оценках услышанного мы с ним редко сходились. Да, к счастью, это было совершенно ненужно.
Он был слишком открыт, этот Ян. В то время, как прочие завсегдатаи всячески подчёркивали свою избранность и «масонство», обсуждая меж собой перспективные планы московской концертной жизни, Яков Григорьевич общался со всеми подряд. В том числе со мной. В нём не было привычного салонного снобизма, намеренно выставляемых границ. Кстати, и это свойство тоже помогало ему существовать в режиме «сосуда», наполненного музыкой: он был повышенно восприимчив.
В отличие от сотоварищей по «большим переменам», несгибаемый Коваленский, таким образом, выполнял роль не частнособственническую, но общественную почти, являясь кем-то вроде неофициального доброго домового КЗЧ или БЗК. Или же каких-то других залов, в которых мы постоянно встречались.
У него был вкус, странный, но очевидный. Это автоматически отражалось на его «бытовом поведении».
О том, что он умер 10 марта, я узнал от Славы Шадронова на концерте Люксембургских филармоников, игравших «Фантастическую симфонию» («Эпизод из жизни артиста») Берлиоза. Вернувшись из четырёхмесячного чердачинского затвора, я, как подорванный, записался на все ближайшие интересные концерты, ходил в Филармонию чуть ли не каждый день. Отмечал знакомые лица, а так же то, что нигде не видно Яна.
Тут вот что ещё важно: во всем этом меломанском образе жизни нет ничего обязательного, кроме самой звучащей музыки. То есть текущего момента, который сегодня кажется важным, а завтра исчезает без следа в сутолоке дней, обещающих новые впечатления. Залы могут быть разными, как и исполнители, публика всё время разнится, как и сами концерты, когда ни один не похож на предыдущий. И каждый имеет свою собственную физиономию и даже физиологию. Раз уж мы озадачены только собственными ощущениями, то там, по большому счёту, нам нужен только наш слух, его раздражитель, звучащий со сцены, ну, и канал связи между двумя этими точками, мост слушательской интенции.
Всё прочее неважно, однако же, со временем становишься зело восприимчивым к каким-то сторонним, малоуловимым, перпендикулярным движениям, тем не менее, влияющим на качество восприятия. Метеозависимые люди меня поймут: погода в каждом концертном зале не менее заразительна, чем на улице. Я же, всё-таки, заметил, что Яна нет и спросил об этом Славу.
Слава рассказал, что, озабоченный премьерной «Золушкой» в «Современнике», он позвонил Яну в конце февраля, а тот сказал, что умирает в больнице. Сказал тихо, но твёрдо: "Умираю". В "обычной" своей манере, из-за чего Слава, приученный к преувеличенным эмоциям мнительных людей искусства, не придал его словам большого значения. Но оказалось, что накануне, Ян попал под машину и теперь, вот, в больнице, дела его плохи.
Через несколько дней Яков Григорьевич действительно умер, если я всё правильно понял (собрать информацию о нём оказалось чудовищно трудно), из-за того, что у него, после травмы, оторвался тромб. Такова Москва и характер «московских отношений», где все знают друг друга, пока дело не дойдёт до чего-то конкретного. Или, тем более, важного.
В ФБ было несколько сообщений об этом, самое большое, в несколько строк, - от "Фонда Эмиля Гилельеса", сопровождаемое фотографией, пожалуй, лучших музыкальных критиков Москвы, где Яков Григорьевич сидит в центре, похожий на патриарха, коим он никогда не являлся. Но символично же, что это - единственная фотография, другой не нашлось.
В этом поминальном тексте я хотел обобщить всё, что знал о Коваленском Я.Г., но мне не удалось даже узнать сколько ему было лет. Те звонки и письма, которые я написал и сделал, никакого особенного улова не принесли, «моим маленьким расследованием» их невозможно назвать даже при большом желании. Больше всех в курсе был Слава Шадронов (причём, уже не в первый раз отмечаю, что более осведомлённого человека в Москве трудно найти), человек принципиально частный и субъективный.
Мне же казалось обязательным (точно долг у меня перед ним образовался) помянуть Якова Григорьевича: я ещё не знал о его смерти, но мне уже начало не хватать его на концертах, точно он тоже был артистом, ещё одним оркестрантом, чей вклад в общее звучание оказывается незаменимым (в искусстве оно всегда так). Такой же непреходящий и осязаемо конкретный, как вся эта музыка, отзвучавшая за многочисленные репертуарные десятилетия, в концертных залах столицы и не только.
Мой пафос не в том, что уходит «старая Москва» и классические филармонические типы, уступающие место менадам Мацуева и Спивакова, но в том, что музыки стало меньше. Жил человек и ничего особенного, заметного, филармоническая вишенка, не делал, отсиживался в залах, пережидал тоталитарные эпохи, одну за другой, точно сверчок за печкой, в тени выключенных софитов, а ушёл, так же тихо, как жил, и что-то оборвалось, прервалось, хотя этого практически никто и не заметил. Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду...
Статьи Я. Г. Коваленского на "ЧасКоре": http://www.chaskor.ru/author/%D0%AF%D0%BD+%D0%9A%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9
Я часто встречал Яна на концертах, был он необычайно заметен, даже на фоне разношёрстной, исполненной всевозможных фриков, филармонической публики, а ещё говорлив. Мы с ним часто сидели рядом, так как публикуясь в журналах «Алеф» и «Филармоник», он имел право на бесплатные проходки для журналистов, которых распорядители сажают, обычно, кустом где-то в одном месте.
Он и был журналистом, аккуратным и очень внимательным: изредка, из любопытства заглядывая на разные пресс-конференции, посвящённые музыкальным фестивалям, я всегда видел его в первом ряду с обязательным блокнотиком. Позже, когда мы стали разговаривать в антрактах, то договорились о публикациях в «ЧасКоре».
Мы опубликовали всего несколько его текстов, так как работать с Яном, заточенным под старомодные бумажные издания, с их высокопарностью и эвфемизмами, было трудно. Ян был вынужденным журналистом, просто иначе его филармонические возможности резко сузились бы, а подлинной его стихией была "устная речь".
С ним невозможно было не разговориться. В антракте и после концерта Коваленский бурно выражал эмоции и не стеснялся в выражениях. Пристрастия у него, впрочем, как у любого из завсегдатаев БЗК и КЗЧ, были специфическими. Кажется, лучше всего Ян разбирался в голосах, любил оперу и вокальную музыку. Могу ошибаться, так как чаще всего мы спорили о пианистах. Ещё он говорил, что пишет какую-то важную для всех книгу, но, честно говоря, уже не помню о чём или ком.
Обычно старики разговаривают от недостатка общения или общей неуверенности, как бы проверяя, интересны ли они ещё людям, младше себя. В этом смысле, Ян был исключением - он, коренной одессит, переехавший в Москву, но так до конца и не утративший беглого, сочного говора, делился изобилием знаний и впечатлений.
Делал это категорично, хотя и прислушивался к собеседникам, не давил. Но мог, рубанув в сердцах воздух ладошкой, резко развернуться, отправившись в сторону гардероба. Точно вспоминал крайне важное. Неотложное. Точно ему было не о чем с вами больше говорить, таким додоном. Да, а на следующем концерте всё, как ни в чём не бывало, начиналось сначала.
К тому же, время от времени, накопив уж не знаю как и где, денег, Ян выезжал в Европу. В Лондоне и Париже, Вене и Будапеште, он выбирал недорогие спектакли и дешевые места, но всегда старался быть в курсе важных премьер и, как мог, следил за принципиальными для него артистами.
Ему было чем поделиться и что рассказать - и потому, что ездил (хотя не так часто, как хотелось бы: Ян был очевидно беден, хотя и тщательно ухожен, так что было невозможно понять одинок он или нет), и оттого, что слушательская история его исчислялась плотными десятилетиями ежедневной меломанской практики. Дотошный и сосредоточенный на музыке, он слышал и помнил вообще всех.
Хотя, конечно, поди теперь, проверь, насколько извивы памяти Якова Григорьевича «отвечали реальному положению дел». Тем более, что был он артистичен, любил, расширив глаза, подпустить эффекту, с удовольствием наблюдая за реакциями собеседников. Но, на самом-то деле, когда человек состоит из музыки так, как Ян, веришь ему автоматически.
Потому что уже неважно как было на самом деле (такова зыбкая природа музыкальных и даже театральных впечатлений). Потому что Ян не просто состоял из музыки, но он был ею, точнее, сосудом, так часто наполняемым звучащими сочинениями, что какая-то часть неизбежно была им усвоена и постоянно резонировала внутри. Живой, прямоходящий (хотя и с тростью) памятник музыкальной культуры.
Знаточество и бескорыстие, помноженные на искренность во всём, что касается музыки и её исполнений, выводило Яна из привычной для концертных залов, анонимности их постоянных посетителей, сообщало филармоническому процессу необходимую «историю» (историчность). И, общаясь с Яном, я не удивился, когда вспомнил, что знал его раньше - ещё во времена своей Чердачинской жизни, когда на каникулах приезжал в Москву, ходил по книжным, музыкальным магазинам.
Я вспомнил, что в 80-ые, а, может быть, в 90-ые, Ян (он уже тогда показался мне стариком) работал в магазине музыкальных дисков на Мясницкой (давно уже не существующем), где был большой отдел классики и где я покупал подержанные диски. Теперь это кажется важным и символичным - то, что все диски в «Рапсодии» были не новыми: конечно, Ян слушал их, а уже только потом сдавал на комиссию. Видимо, он не мог удержаться, чтобы не послушать только что пришедшие новинки (тут я могу ошибаться, конечно, но мне так действительно кажется, я просто ощущаю дрожь его предвкушения, азарта)...
После этого, говорят, он работал в магазинчике при Гнесинской академии, где-то ещё, переживая со страной все многоступенчатые общественные пертурбации и политические изменения, которые его, на самом деле, волновали мало. Постольку поскольку задевали музыкантские репутации или способствовали приезду раннее недоступных коллективов. Неизменным оставалась только вот эта безраздельная преданность музыке, лучше всего его характеризующая.
Разумеется, я против того, чтобы считать Якова Григорьевич простодушным простецом, не от мира сего. Часто он был лукав (жизнь заставляла), цепок и даже коварен в своих едких замечаниях, однако, я ведь видел, как он слушает концерты; мне этого достаточно: в слушанье человек раскрывается не меньше, чем в денежных делах или в личной жизни.
С какого-то момента постоянные посетители Консерватории и Филармонии начинают узнавать друг друга в лицо: среди меломанов есть некое сплочённое ядро, кочующее с концерта на концерт. Этих же людей, озабоченных проходками и проникновениями на качественные выступления и шумные премьеры, так же встречаешь в Большом театре и в Стасике. Где они, похожие на школьников, выбежавших на большую перемену, кучкуются, обсуждая самый что ни на есть свежак, толком ещё даже не отзвучавший.
Иногда они, со своей нарочитой и шумной впечатлительностью, кажутся мне важнее и влиятельнее профессиональных критиков, так как непосредственно формируют «общественное мнение» уже во время спектакля или концерта, без каких-то там перерывов на обдумывание формулировок и паузы технологического процесса. Рецензии обычно выходят постфактум, когда событие уже произошло, "остыло", став пусть недавней, но историей.
Историку всегда проще: он меньше рискует перед теми, кто не был свидетелем произошедшего, поэтому музыкальные завсегдатаи, с пылу, с жару, разбирающие происходящее на сцене уже в перерыве, в курилке, кажутся особенно влияющими на умы и переживания - в первую очередь, первачей и тех, кто только-только начинает осваивать науку собственных слушательских приоритетов.
Я тоже, поначалу, распаривал ухо и, стараясь остаться незамеченным, впитывал в себя все эти небрежно произносимые истины, брошенные хоть и вскользь, но как бы по делу. Вскоре, правда, я понял, что собственную слушательскую стратегию невозможно построить с помощью чужих ушей - в восприятии концертов можно рассчитывать лишь на себя и свои собственные выводы. Иначе, ты просто обречён слушать чужую музыку. Ян, однако, в этом кругу был важным исключением, хотя в оценках услышанного мы с ним редко сходились. Да, к счастью, это было совершенно ненужно.
Он был слишком открыт, этот Ян. В то время, как прочие завсегдатаи всячески подчёркивали свою избранность и «масонство», обсуждая меж собой перспективные планы московской концертной жизни, Яков Григорьевич общался со всеми подряд. В том числе со мной. В нём не было привычного салонного снобизма, намеренно выставляемых границ. Кстати, и это свойство тоже помогало ему существовать в режиме «сосуда», наполненного музыкой: он был повышенно восприимчив.
В отличие от сотоварищей по «большим переменам», несгибаемый Коваленский, таким образом, выполнял роль не частнособственническую, но общественную почти, являясь кем-то вроде неофициального доброго домового КЗЧ или БЗК. Или же каких-то других залов, в которых мы постоянно встречались.
У него был вкус, странный, но очевидный. Это автоматически отражалось на его «бытовом поведении».
О том, что он умер 10 марта, я узнал от Славы Шадронова на концерте Люксембургских филармоников, игравших «Фантастическую симфонию» («Эпизод из жизни артиста») Берлиоза. Вернувшись из четырёхмесячного чердачинского затвора, я, как подорванный, записался на все ближайшие интересные концерты, ходил в Филармонию чуть ли не каждый день. Отмечал знакомые лица, а так же то, что нигде не видно Яна.
Тут вот что ещё важно: во всем этом меломанском образе жизни нет ничего обязательного, кроме самой звучащей музыки. То есть текущего момента, который сегодня кажется важным, а завтра исчезает без следа в сутолоке дней, обещающих новые впечатления. Залы могут быть разными, как и исполнители, публика всё время разнится, как и сами концерты, когда ни один не похож на предыдущий. И каждый имеет свою собственную физиономию и даже физиологию. Раз уж мы озадачены только собственными ощущениями, то там, по большому счёту, нам нужен только наш слух, его раздражитель, звучащий со сцены, ну, и канал связи между двумя этими точками, мост слушательской интенции.
Всё прочее неважно, однако же, со временем становишься зело восприимчивым к каким-то сторонним, малоуловимым, перпендикулярным движениям, тем не менее, влияющим на качество восприятия. Метеозависимые люди меня поймут: погода в каждом концертном зале не менее заразительна, чем на улице. Я же, всё-таки, заметил, что Яна нет и спросил об этом Славу.
Слава рассказал, что, озабоченный премьерной «Золушкой» в «Современнике», он позвонил Яну в конце февраля, а тот сказал, что умирает в больнице. Сказал тихо, но твёрдо: "Умираю". В "обычной" своей манере, из-за чего Слава, приученный к преувеличенным эмоциям мнительных людей искусства, не придал его словам большого значения. Но оказалось, что накануне, Ян попал под машину и теперь, вот, в больнице, дела его плохи.
Через несколько дней Яков Григорьевич действительно умер, если я всё правильно понял (собрать информацию о нём оказалось чудовищно трудно), из-за того, что у него, после травмы, оторвался тромб. Такова Москва и характер «московских отношений», где все знают друг друга, пока дело не дойдёт до чего-то конкретного. Или, тем более, важного.
В ФБ было несколько сообщений об этом, самое большое, в несколько строк, - от "Фонда Эмиля Гилельеса", сопровождаемое фотографией, пожалуй, лучших музыкальных критиков Москвы, где Яков Григорьевич сидит в центре, похожий на патриарха, коим он никогда не являлся. Но символично же, что это - единственная фотография, другой не нашлось.
В этом поминальном тексте я хотел обобщить всё, что знал о Коваленском Я.Г., но мне не удалось даже узнать сколько ему было лет. Те звонки и письма, которые я написал и сделал, никакого особенного улова не принесли, «моим маленьким расследованием» их невозможно назвать даже при большом желании. Больше всех в курсе был Слава Шадронов (причём, уже не в первый раз отмечаю, что более осведомлённого человека в Москве трудно найти), человек принципиально частный и субъективный.
Мне же казалось обязательным (точно долг у меня перед ним образовался) помянуть Якова Григорьевича: я ещё не знал о его смерти, но мне уже начало не хватать его на концертах, точно он тоже был артистом, ещё одним оркестрантом, чей вклад в общее звучание оказывается незаменимым (в искусстве оно всегда так). Такой же непреходящий и осязаемо конкретный, как вся эта музыка, отзвучавшая за многочисленные репертуарные десятилетия, в концертных залах столицы и не только.
Мой пафос не в том, что уходит «старая Москва» и классические филармонические типы, уступающие место менадам Мацуева и Спивакова, но в том, что музыки стало меньше. Жил человек и ничего особенного, заметного, филармоническая вишенка, не делал, отсиживался в залах, пережидал тоталитарные эпохи, одну за другой, точно сверчок за печкой, в тени выключенных софитов, а ушёл, так же тихо, как жил, и что-то оборвалось, прервалось, хотя этого практически никто и не заметил. Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду...
Статьи Я. Г. Коваленского на "ЧасКоре": http://www.chaskor.ru/author/%D0%AF%D0%BD+%D0%9A%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9