Написав про Санта Мария Формозо, решил закрепить впечатление и навестить маску человека-слона.
Благо три минуты пешком, всего через один мост, который днем оккупировал приставучий нищий, переползавший по наклонной плоскости вслед за солнцем.
Когда оно <солнце, разумеется> уходит, в Венеции наступает не ночь, но какое-то странное, межеумочное состояние, которому сложно найти название.
Больше всего это похоже на морок трезвости: всё вокруг реально и независимо от умозрительности, но всё таинственно с чем-то связано и что-то напоминает.
Причём не только какие-то там культурные реалии, которые давным-давно поселились в культурном опыте и культурной памяти сами по себе и не только образы и стили, растасканные по столетьям и городам, но какие-то собственные твои состояния и смысловые (эмоциональные, чувственные) ожоги, которые, как казалось, навсегда зарубцевались.
Нет никаких потрясений и драм, есть лишь трезвость холода, объясняющая тебе про то, как работают универсальные метафоры.
«
Дубина волны» на
Яндекс.Фотках Хеллоуин местный туристический народ воспринял как способ сделать своих детей видимыми.
При свете дня они теряются в каменных джунглях. От Фомозо я завернул не направо, к галерее Кверини-Стампалья, как это сделал днём, но пошёл направо в густоту переулков.
Южная мгла беспросветна, особенно в узких готических переулках. Если только народ не толпится возле какого-нибудь кафе.
Об одно из таких, переполненное детьми и родителями, я чуть было не споткнулся.
Стада гарри поттеров, вооруженных светящими указками зелёного цвета, бегали друг за дружкой и из-за этого промежутки между стенами казались будто освещённее.
Я качнулся от весёлого угла влево, оказавшись перед фасадом барочной церкви Оспедалетто, за которую тут же завернул на совершенно пустую улицу, смущенный волшебной готический громадой, уходящей под самые колосники.
Собор с высокими окнами казался совершенно безжизненным, оставленным навсегда.
Оспедалетто тоже безмолствовала, однако фасад её, изысканный и перекрученный даже с избытком, был бел стёртыми своими деталями и глух, а этот реликт выглядел остовом какого-то окончательно вымершего животного из-за своих непроглядных окон, рядами уходящих во всех его боковых нефах вверх.
И я пошёл искать фасад, но уткнулся в тупик.
Пришлось обходить эту полосатую грибницу, неожиданно вспухшую здесь вне какой бы то ни было логики, по часовой стрелке.
То, что это Санти-Джовани-э-Паоло я понял как только увидел на площади перед собором конный памятник - статую Коллеони, сделанную Андреа Вероккио, хорошо известный нам по чёрной копии, стоящей в Итальянском дворике ГМИИ.
А здесь, на высоком постаменте, значит, оригинал.
Одним боком к Сан-Дзаниполо прислонилась роскошная даже в темноте Скуола Гранде ди Сан-Марко, так до нынешних времён и работающая больницей.
Санти-Джовани-э-Паоло почернела от копоти, а эта, розовая почти, ассиметричная, глазастая полукруглыми завершениями фасада, нет.
Её и видно лучше и подойти к ней можно близко, чтобы потрогать хладнокровную облицовку.
К Сан-Дзаниполо так просто не подойти: он (они?) болеет и окружён щитами и заборами, заботами реставраторов.
И пока я пялюсь на местные красоты, стайки детей звёздных войн перемещаются вместе с родителями за столики кафе посреди кампо.
Из-за чего начинает казаться, что рассвет уже близко.
Тогда я резко забираю сразу же за угол Скуолы и долго иду по пустой набережной, точно в Питере зимой у Лебяжьей канавки или на канале Грибоедова, вывернутом наизнанку.
Здесь по-линчевски тихо и суггестивно. Фонари качаются, но не мигают. Только лодки и катера тревожно трутся о земную ось почерневшие бриколы (сваи, исполняющие функции дорожной разметки).
Улица кадрирует себя сама, из этого плавного кинофильма, непонятно когда снятого, невозможно выпасть, можно только идти и идти вперёд.
И там, где канал Грибоедова упирается в Спаса-на-Крови, город внезапно заканчивается и я оказываюсь на морском берегу, где с ветром и воем носятся морские трамвайчики, снуют пассажирские и грузовые джонки из лаковой миниатюры судна.
Траффик - как на Ленинградке. Напротив - остров с кладбищем Сан-Микеле, почти буквальный обрыв и конец жизни. Всего.
Но острова лагуны и другие берега её прописаны огнями примерно на таком же визуальном отдалении как и звёзды, если догадаться посмотреть вверх.
Я догадался и пошёл по набережной Фондаменте Нуове с запада на восток, то есть вниз. К Кастелло.
Выбирая гостиницу, я предполагал остановиться где-то здесь, на крайнем венецианском севере, может быть, возле Гетто (чтобы уж совсем тихо и печально, никаких туристических троп, одна только пересыхающая аутентичность), да видно нельзя никак туда, где Тинторетто.
Здесь все сдержано и сурово, никаких красот, одна голая функциональность; самое то для написания бесцветного экзистенциального романа в духе Камю (кто-то помнит о его юбилее седьмого?).
Тем более, когда вокруг пустота: с одной стороны море, что холодней космических глубин, с другой - больничный квартал с окнами, чей подол задран выше человеческого роста (в них видны кессонные балки под потолком - и только).
Выходя на простор, я так и не встретил ни одного человека, несмотря на большой и широкий мост, из тех, что служат привычной площадкой для фотографирования.
Туристы перемещаются по Венеции короткими перебежками: на кампо и на мостах точно набирают в лёгкие воздух, чтоб вновь занырнуть в извилины с магазинами или без.
А здесь, на Фондаменте Нуово, нет вообще ничего, кроме вечного (если судить по состоянию заграждений) ремонта.
Только причал скорой медицинской помощи, протороченный к больнице, сияет огнями как большой китайский фонарь.
Дальше к остановке вапаретто прибывает очередной кораблик с новыми туристами, которые катят свои чемоданы по брусчатке с оглушительно резонирующим <скворчащим, как при приготовлении яичницы> шепотом.
И там уже от пристани отходят уже даже не улицы, но коридоры, скрадывающие ветер, бесконечные тёмные коридоры коммуналок, узкопородистые щели дактилоскопического рисунка; набережная перекрыта, поэтому участия в дактилоскопической экспертизе гонке с преследованиями ишемических чемоданами не избежать: я догоняю - ты убегаешь, ты догоняешь - я убегаю…
…очнувшись на площади Санта Джустина, где живо (светится) только одно кафе и из него, сквозь закрытые окна и двери дуболомно тянет травкой.
Вся эта часть на <размытой> границе Канареджо и Кастелло окончательно напоминает нуар (точнее пространство то ли вынутое из нуара, то ли предназначенное для неснятого кино), нарочно запечатлённой на крупнозернистой плёнке шосткинского химкомбината «Свема», дающей удивительные эффекты в освещении параллельных пространств.
Там у них что-то постоянно происходит со светом, распадающимся на сложносочинённые пиксели, из-за чего персонажи вынуждены пробираться сквозь печальную завесу песчаного сфумато.
Я всё время иду куда-то, кружу кругами, пока не вижу очередную церковь, про которую точно знаю, что там Тьеполо (S. Lio).
Это где-то совсем недалеко от Риальто и совсем близко к кому дому (сегодня я бы не хотел брать это слово в кавычки).
Я иду уже практически закрыв глаза (как если в солнцезащитных очках), одним наитием, вновь проходя мимо конного Коллеони, ближе к полуночи всё более и более похожего на свою копию.
Фонарные отблески даруют ему, лицу и одежде, дополнительные складки, из-за чего начинает казаться, что покрытая покатой пылью патина зацвела.
Нос ведёт меня к облаку ванили и горячего шоколада, из-за школьной реальности которого я и ушёл в этот бреющий квест.
Чем ближе к нашей скворечне, тем больше магазинов и людей, тем меньше скорость движения и, соответственно, громче скорость мысли.
Турист ходит косяком от витрины к витрине, голословит, спасаясь от скуки. Вяло празднует.
Начав узнавать родные места, я окончательно расслабился <мысленно расстегнув плащ> и <почти вслух> подумал:
- Сколько же вас, нас тут. Какие мы все разные. Непохожие друг на друга. Красивые и не очень. Толстые и худые. Но мне не хотелось бы быть кем-то из вас. Из нас. Из них.
И, подумав, добавил, итожа:
- В пространстве всеобщей памяти я нашёл (нащупал) собственный <выделенный> коридор. Память, слой за слоем, снимает с Буратино стружку, хотя в центре никакое не детство, но нечто совершенно иное. Что же тогда там, в этой розовой мякотке, что?