Х. Мураками «1Q84». Том первый
1q84 - странное временное пространство, которое совпадает с реальным хронотопом, отличаясь от него деталями и три (пока три) тома романа описывают этот странный недогод по сезонам: что же происходило в течении года с двумя разными людьми, женщиной и мужчиной (думаю, дальше они обязательно пересекутся, ибо Мураками постоянно закидывает удочки сближения и, более того, окажутся одноклассниками - повод для такого пересечения тоже имеется), которые выдают себя не за тех, кем являются.
Точнее, в жизни их есть некие зоны, где они совпадают сами с собой, но территории эти локальны и завязаны на других людей, из-за чего постоянно приходится юлить и лукавить, жить «под прикрытием».
Она, Аомамэ, работает инструктором боевых единоборств, но в свободное от работы время «подрабатывает» в приюте избитых женщин, убивая по заказу хозяйки приюта, мужей-садистов (что даёт возможность показать панораму семейных нравов «простых» японцев); он, Тэнго, сотрудничает с литературной премией, для которой практически полностью, от и до, переписывает шедевр молодой дебютантки для того, чтобы книга эта получила приз и стала бестселлером (параллельно разворачиваются глумливые картины японской книгоиздательской жизни, её коррумпированности и порочности, не сильно, впрочем, отличные от наших).
Да, главы об Аомамэ и Тэнго идут по очереди, в «шахматном» порядке, образуя двойное, но постоянно сближающееся повествование, хотя, всё, ведь, может быть - я прочитал лишь первый том, погружающий тебя в атмосферу липкой и простуженной неопределённости.
Мы же всё как бы уже знаем, что главное в Мураками не сюжет, движущийся от одного символа к другому (так титры в немом кино «покрывают» пространство фильмы до следующего титра, окрашивая его смысловым виражём в определенную символическую тональность): кажется, писатель, прежде чем приступить к написанию очередной книги (очередной её части, очередной главы) собирает разные «говорящие» детали, под грифом которого повествование течет, пока метафорическая придумка не сменится на следующую.
Таким образом, каждая главка развивается (как это и положено «тотальной мультипликации») сразу в нескольких направлениях, точнее, слоях.
Во-первых, символический слой, окрашивающий события части в определенную тональность (символы эти локальны, временны, их много, поэтому они, как сугубо служебные составляющие, забываются)…
Во-вторых, слой конкретных событий, которые, при желании, можно пересказать - сюжет скрепляет повествование, позволяет ему двигаться, а не стоять на месте, подхлёстывает читательское внимание, заставляя проглатывать попутные символы и знаки вместе с детективно (разгадка тайны) разворачивающейся наррацией.
В-третьих, есть ещё и «метафизический» план, выполняющий роль общности и скреп уже не на фабульном, но на общем символическом фоне - то, что придаёт цельность тексту уже не на уровне наррации, но создавая ему «идейно-эстетический» бэкграунд (горизонт, подтекст, контекст).
Все эти уровни, пришпиленные точно отобранными деталями, которые, опять же, являются фирменным знаком писательской манеры (имена собственные, названия пластинок или опусов, марок одежды, коктейлей, станций метро), работают друг на дружку, из-за чего сложно зафиксироваться на одном или другом слое текста - мгновенно «вылезают» и начинают «мешаться» соседние.
Однако, вся эта машинерия бесперебойно фунциклирует лишь в одном случае - когда сюжет натянут без провисаний и развивается медленно и печально. Подобно шарманке или, будем слегка современнее, драм-машине.
Поэтому «снять» интонацию Мураками невозможно: её у него попросту нет, ну, почти нет: большая часть послевкусия образуется следствием работы всех уровней и слоев, их взаимопроникновением и взаимораскрытием (домашнее задание: посмотреть как работают «интонация» и «послевкусие» у Кортасара).
Когда главное, чтобы фабульная машина мчала вперёд с постоянно увеличивающейся скоростью, постепенно и крайне дозировано сдавая части и ломти секретиков, обращаешь крайне мало внимания на блеск фурнитуры, ответственной за послевкусие.
Это очень приятный и слабо уловимый эффект «побочного блеска» совершенно пропадает при медленном чтении, если за сюжетом ты следишь только во вторую очередь - тогда становится видно, что почти все эти фирменные муракамовские детальки пришпилены к диалогам и описаниям точно бантики - лишь для того, чтобы «тотальная мультипликация» мигала и мелькала не только вокруг лиц главных героев (в дешевых мультиках, как известно, фон недвижим, а работают лишь глаза и рот персонажей), но и по углам, оживляя общую недвижимость шахматного, по сути, замысла.
А то, что главные герои - конструкты (особенно это касается Аомамэ) становится заметным в несколько суетливых объяснениях их мотиваций: когда Мураками дожевывает очевидное, когда он надеется на безупречность причинно-следственной цепочки, делая настырный вид: де, она может быть только такой и никакой иначе.
Что, конечно, время от времени выглядит лукавством…
Меня же, честно говоря, в первом томе интересовало два побочных вопроса, которые, пока читаешь, не кажутся главными, но затем, когда том отложен, начинают «заведовать» формой и содержанием.
Вопрос формы завязан на «японскость» текста; иными словами как ты воспринимаешь книгу, как сугубо японскую или же твоё внимание летит, вслед за сюжетом, помимо местных реалий?
Не летит: слишком уж японские имена «мешают», пришпиливая предполётные настроения. Но, кстати, именно это, парадоксальным образом, делает «1q84» интернациональной - давно замечено, что чем более частная история рассказана в романе или показана в фильме, тем более общечеловеческой она выходит.
Дело здесь не в глобализации, но в единстве и неизменности человеческой натуры - древнеримские тексты кажутся нам важными и актуальными не меньше новояпонских или турецких (здесь можно поставить любую страну или даже народность), расцвеченных местными топонимами и именами, лишь лишний раз подчёркивающих всеохватность.
Имена Аомамэ и Тэнго, их знакомцев и незнакомцев, задают хронотопу почти конкретную адресность, с которой, правда, борется «Симфониетта» Яначека (с её звучания открывается первый том, её, затем, Аомамэ вспоминает иногда, анализируя свои ощущения - модернистская музыка, таким образом, маркирует выпадение из привычной реальности) и наличие в небе двух лун.
У Мураками, наверняка, много всякого специфически японского, правда, не считываемого при натяжении сюжета (скорому поезду прощается мелькание пейзажа за окном и невозможность сфокусироваться на частностях), тем более, что «желание быть японцем» у него почти постоянно рифмуется «желанием быть европейцем», а блюда национальной кухни чередуются с европейскими.
Впрочем, сам беллетристический сосуд Мураками сделан по европейским лекалам, так что почти уже неважно что там у него внутри.
Вопрос содержания (почти никем в откликах не поднятый) завязан на внутренние даты книги - почему она происходит в условном, но, тем не менее, имманентно весьма конкретном 1984-м году?
Мураками неоднократно и даже настойчиво проводит параллель с одноимённой книгой Оруэлла (кажется, важнейшее свойство, отличающее беллетристику от «авторской прозы» это дожёванность, насколько это возможно чёткое расставление акцентов, сокращающее пространство читательского маневра), одной из важнейших антиутопий нового времени, но вряд ли жанрово на неё ориентируется.
Эта настойчивость кажется мне манком обманчивости; значит, правда не здесь, не в антиутопическом характере жизни героев, но где-то рядом. Где?
Оруэлл схлопывает свободу в конкретном году, который для нас давно миновал и кажется «дивным, новым миром», исполненным уюта, покоя и даже гармонии.
Мы, таким образом, живём в постапокалипсическом мире, внутри антиутопии антиутопии, со временам ставшей привычной и незаметной. Незаменимой.
Мир, несмотря на Интернет, окончательно распался на составляющие и этот распад как нельзя лучше фиксирует и оправдывает некоторую сюжетную и стилистическую механистичность Мураками, из романа в роман разыгрывающего шахматные партии, где движутся даже не герои, но окружающие их символы.
Описывая странную, вымороченную реальность четверть вековой давности, Мураками держит в голове нынешнюю, сообщая нечто важное о ней, актуальной. На том и стоит.
Эта книга - об эпохе, определяемой развитием Интернета, именно поэтому его в ней и нет: Мураками показывает антропологические мутации (хотя, возможно, всё это, на самом деле, и есть неповторимая японскость), предшествующие тому моменту, когда социальное (а, вместе с ним, экзистенциальное и какое угодно) время ускорилось до самой последней стадии скручивания в вихри и спирали.
С одной стороны, это лишает наш исторический момент воинственной эксклюзивности, с другой, методом отстранения описывает «распад в домах» и душах (телах и взаимодействиях душ и тел).
Время внутри времени, жизнь внутри жизни - это же метафорическая схема того, как построена любая книжка; кажется, «1q84» кризисом и из кризиса пишется.
Причём, кризис этот, любезный постоянным читателям Мураками, стягивает разные слои романа в единое целое посильнее сюжета: внешне он выглядит как история про кризис среднего возраста (эка невидаль!) и кризис японской государственности (этому посвящена линия с тоталитарной сектой «Авангард»), но внутренне - это, безусловно, кризис самого Мураками, впрочем, давным-давно ставший для него методом и технологией.
Каждый новый роман его всё глубже и глубже погружается в эту кризисную пучину разлада, но, кажется, только сейчас, едва ли не в первый раз, Мураками вскрывает приём, дотошно рассказывая о безнравственном литературном закулисье, озабоченном перманентной штамповкой бестселлеров.
В этом смысле, цифры заглавия отсылают, как МНЕ кажется, к великому фильму Феллини, который рассказывает об намерении снять фильм и невозможности осуществления этого намерения.
Хотя, конечно, я прочитал лишь первый том из трёх и вполне возможно, что уже второй том опровергнет все мои выкладки - в «1q84» есть замах на постмодернистскую ризому (структуру открытой второй скобки) в духе «Твин Пикса» или «Лоста», когда фабульные круги расходятся вширь не для того, чтобы, в конечном счёте, собраться в пасьянс.
Если так, то это было бы действительно круто и позволило бы выйти Мураками за очерченные границы, обманув массив читательских ожиданий по гамбургскому счёту.
