Шостакович, Рота. Смирнов. Чикагский симфонический. Р. Мути. БЗК.
То, что грядёт, я понял уже подходя к БЗК, когда меня нагонял со спины человек со знакомым голосом, говоривший кому-то в трубку, что он до девяти на концерте.
Это был Спиваков, ага, понятно.
Ажитация настигала уже на ступеньках центрального входа, рябившего от сытых, знакомых лиц и лимузинов, искателей лишнего билетига (ага, щас) и благородных экспатов.
Внутри же было почти как всегда, разве что охраны немного побольше, а шума большой перемены меньше; впрочем, возможно, оттого, что пришёл я заблаговременно, сел на втором ряду второго амфитеатра, куда со временем накопились и другие журналисты, рассаженные устроителями в одно место.
Окончательно всё стало понятно когда на первый ряд, прямо перед мной, села Ольга Ростропович, сама в это время проводящая в Москве большой фестиваль - уж если она сидела в амфитеатре (при том, что визит Оркестра был посвящён ещё и памяти её отца), что говорить о простых смертных?
На генеральских местах в шестом ряду сидели, с одной стороны, Примаков и Соколов (все более и более похожий на партийного функционера хрущёвских времён), с другой - Спиваков, который весь концерт не отрывал глаз от пластики Мути (я решил, что снимает жесты), дальше Швыдкой, произнесший спич, претендующий на остроумие (всех обаять, причём срочно), американский посол и прочие шишаки.
После антракта к ним присоединилась Антонова, в первом отделении томившаяся в десятом ряду, большая, видимо, любительница Шостаковича.
А у нас, на полатях, кипела своя жизнь, уплотняясь как после революции в Пятьсот Весёлом; в проходе рядом всё кружила, перепархивая с места на место карлица с горбом, наконец, согнанная Ольгой Ростропович и тем успокоившаяся - поняв, что если уж такие люди тут сидят, то ей более ловить нечего, она вытащила из авоськи раскладной стульчик.
Да, а перед этим, узнав дочь великих родителей, шумно восхитилась фестивалем (довольно искренне, я бы тоже, может, хотел восхититься, если бы смог преодолеть врожденную застенчивость) и спросила сколько стоит Ольгин билет.
Та показала, вытащив из сумочки.
Собеседница смолкла.
Потупилась.
Сжалась.
Почему стало понятно когда, слегка припозднившись, пришёл Ольгин муж, холёный смугло чернявый бизнесмен в тёмном дорогом костюме (марку часов не разглядел) и выложил на барьер амфитеатра недорогую Нокию и билет за 6000!
Надо сказать, мне очень понравилось, как вела себя Ольга Мстиславовна, которую многие узнавали и благодарили за программы, коими она занимается. Ростропович была мила, внимательна, доступна и лишена даже намёка на снобизм и высокомерие.
Она точно с внутренним смирением несла (несёт) этот крест дочки великих родителей, живо реагировала на музыку, расплакалась во время Пятой, незаметно выскользнув в конце концерта из зала, да и вообще старалась не привлекать к себе внимания - оно, чужое внимание, само её легко находило.
Народ всё пребывал и пребывал, столбясь в проходах и подпирая с краёв уже сидящих; так мы и слушали Чикагский симфонический, с сжатыми коленами непоправимо светского события; тем более, что концерт начали с приветственных речей Посла, Швыдкого и Мэра Чикаго, опоздав со звучанием минут на двадцать.
Когда, наконец, зазвучала увертюра - сочинение Дмитрия Смирнова живущего в Лондоне, в больших окнах, расположенных над овалами с портретами композиторов, появились парни, которые видно было как спускаются с боковой, вне зрения, лестницы, спрыгивают на кровлю (их, кстати, первой заметила Ольга Мстиславовна) и начинают заглядывать в окна, прижимая лица к стеклу до полной расплющенности носа, вероятно, в поисках лучшей видимости.
Надеюсь, это были не террористы.
«Чикагский симфонический. Р. Мути» на Яндекс.Фотках
«Космическая одиссея» (2008) Д. Смирнова, задуманная как увертюра, особого впечатления не произвела и семь минут, которые она звучала, показались маленькой вечностью, внутри которой могло бы уместиться несколько малеровских опусов.
Чередование фанфар и скрипичных заплывов, впрочем, показало мощь звучания оркестра, который, казалось, звучал шире чем того мог позволить БЗК.
Мути дирижировал крайне темпераментно [зажигательно], подпрыгнув после указания последнего аккорда, который он попытался проткнуть дирижёрской палочкой как скальпелем желчный пузырь какой.
В перерыве мне сказали, что на следующих российских концертах это сочинение будет заменено чем-то классическим.
Ян, который видел эту замену в расписании кого-то из американских музыкантов, как всегда картинно сокрушался о том как всё-таки сложно правильно составить концертную программу - хотели как лучше (открыть гастроли современным сочинением русского композитора), а вышел очевидный репертуарный промах.
«Чикагский симфонический. Р. Мути» на Яндекс.Фотках
Промахнулись чикагцы и с сюитой киномузыки Нина Рота к «Леопарду» Висконти (так что, выходит, всё первое отделение можно было спокойно пропустить в буфете), ибо высокочувствительное качество оркестра (густые, но, одновременно, прозрачные смычковые и феноменально тактильно точные духовые) только ещё с большей очевидностью подчёркивало гипсокартон намеренно старомодного (но, при этом, ещё и насильно состаренного интерпретацией) сочинения.
Возможно, не хватало видеоряда, который, с другой стороны, отвлекал бы от музыки; возможно, Мути, пропагандирующий себя страстным пропагандистом итальянской музыки (на бис Оркестр сыграл сочинение неаполитанца Джузеппе Маруччи, которого едва ли не два века назад Рубинштейн, скульптурный профиль которого украшает центр сценического окоёма, привёз в Москву и музыку которого уже исполняли в этом зале) слегка перегнул палку - так, возможно, даже весьма опытный и хладнокровный фотограф, подчас, перебарщивает с постпродашкном, злоупотребив фильтрами.
Сергей Ходнев в «Ъ» прав, поместив эту сюиту куда-то к Брамсу, а я бы сказал, к Верди и даже веризму; к пыльному бархату старых театральных территорий.
Впрочем, неважно.
Пятая Шостаковича, наплывшая на зал как большой материк, как одна шестая суши, искупила собой все недостатки и недочёты гастрольного дебюта, проехав по залу и по каждому сидевшему в этом зале точно катком.
«Чикагский симфонический. Р. Мути» на Яндекс.Фотках
Отложив бирюльки в сторону, Оркестр выдал такую мощь и такую красоту звучания, о которых сложно говорить, раскладывая впечатление на буквы; при том, что не происходило ничего феноменального или же чудесного - Чикагский симфонический был просто уместен в границах этого конкретного сочинения, сыграв всё именно так, как надо.
То, что в неряшливых исполнениях воспринимается как фальшь (лишние завитки деревянных духовых, к примеру) здесь восхищало стройностью и логичностью - через прозрачность звучания делая сочинение ещё более чётким и собранным.
Оно же действует на любого магнетически - когда после горячечных метаний бессонными ночами (вторая основная тема первой части) ты наступаешь в не менее горячечную общественную активность с песнями и плясками, которая из-за этого брызжущего надрывным оптимизмом кипятка, да ещё и играемого открытым, форсированным звуком, вдавливает и угнетает, по принципу контраста, ещё сильнее - лично я чаще всего слезоточу как раз во время «весёлых» и «подвижных» частей, что у Шостаковича, что у Россини или кого угодно.
Но здесь, у Чикагского симфонического, не было особого надрыва или истерики, отсылающей к конкретности исторического опыта, к которому крайне часто апеллируют русские музыканты (впрочем, и среди американских оркестрантов, судя по всему, значительная часть говорит или, хотя бы, понимает русский язык) - причины, вызвавшие этот универсальный по мессиджу рассказ, были выведены за скобки, а городу и миру продемонстрировали историю давления [на человека], вызвающее тоску и апатию, густо замешанную на отчаянье, постоянных ночных разговоров до утра с потолком и редких протуберанцев сопротивления.
Совершенно неважно в какой историко-культурной ситуации был сочинён соус опуса, предельно точно передающий [обобщающий] неотменимые, точно закон всемирного тяготения, закономерности завязи самоощущения; вот Пятая и звучала точно вчера (или даже сегодня) написанная - про нас, про меня, про каждого сидящего в этом зале.
Сидящего и придавленного этой громадой, айсбергом, к встрече с котором вряд ли были готовы все эти сиятельные господа, так долго стоявшие в проходах партера и до последнего клубившиеся среди значительных и знаменитых персон<ажей>.
Тишина в зале воцарилась изумительнейшая, слушали Шостаковича так внимательно, что, казалось, внимание это можно пить как ключевую холодную воду.
Хотя, конечно, впечатлительное и впечатляемое русское ухо не может не раскладывать темы Пятой на главы «Архипелага Гулага».
Ну, не может и всё тут. Пока не может?
Это такой неотменимый опыт, делающий музыку крайне влиятельной, несмотря на то, что она живёт и умирает по траектории благовоний (а то и ещё скоротечнее): все эти, крайне занятые собой и своими делами люди [причём, сейчас я же не только о господах из партера говорю - о всех человеках, и о себе тоже] получают укол сыворотки правды.
И пока звучит эта музыка (сорок с чем-то минут) все мы пребываем в слегка измененном, расширенном состоянии самосознания, которое, на самом деле, никуда затем не уходит, хотя и упадает на самое дно мутноватого аквариума памяти, флешкой с однажды записанной информацией, падающей в тыл ила, но, тем не менее, там каким-то образом живущей.
Со-существующей. Сосущей.
И оно живёт там, полезной бактерией, может быть, даже уже более и не выкликаемое, но, тем не менее, учитываемое сознанием и извилинами его производящими микронной какой-то штрих-поправочкой.
Тем более, что у Чикагского симфонического вышло играть так, будто, одновременно, они работают для всех, но и для каждого - и эта индивидуальность, очень хорошо, точно на фотографических оттисках, была заметна - как эта музыкальная волна, как все эти музыкальные волны обтекают отдельные головы, точно вмонтированные в сиденья кресел, чтобы плыть дальше.
Прочее частности перестаёшь учитывать, пустившись в свободное плаванье по невидимым подземным, внутренним ручейкам, открываемым тебе звучанием, что постепенно накапливается в черепной коробке, из-за чего музыка начинает, в конечном счёте, давить на корни волос (точнее, того, что осталось) и слезные железы.
«Чикагский симфонический. Р. Мути» на Яндекс.Фотках
Время от времени я ведь переслушиваю Пятую, с которой, между прочим, у меня всё когда-то началось (кстати, в этом же зале, только тогда дирижировал Т. Курентзис); это примерно так же, как время от времени перечитывать «Войну и мир», потребность, значит, такая.
Более скажу, все мои меломанские круги и последовательности прослушиваний смыкаются, точно замковым камнем, именно Пятой, тень которой неизменно присутствует в тяге к чему-то серьёзному и фундаментально рассчитанному.
И, возвращаясь к Пятой, прослушивание которой, так или иначе, осознанно или нет, ты постоянно откладываешь, оттягиваешь, ты, таким образом, как бы замыкаешь очередной круг; причем, не столько слушательский, сколько житейский, жизненный.
Кажется, так, таким образом, деревья и образуют свои внутренние кольца, обнаружить которые можно лишь при посмертном спиле.
«Чикагский симфонический. Р. Мути» на Яндекс.Фотках