"Нота". Фильм Олега Дормана о Рудольфе Баршае
В Камерном зале филармонии давали пресс-конференцию к завтрашнему концерту памяти Рудольфа Баршая и премьеру только что законченного фильма о Баршае, снятого Олегом Дорманом за два месяца до смерти музыканта.
Перед началом Дорман рассказал, что ехал в Швейцарию, где Баршай жил, эмигрировав из СССР "для того, чтобы играть музыку Локшина" (а так же Шёнберга и Стравинского) для прикидки натуры - "Ноту" должен был снимать великий Юсов, который, между прочим, снял и минималистский "Подстрочник", но увидел в каком музыкант состоянии, понял, что другой возможности снять Рудольфа Борисовича больше не будет, начал снимать сам.
Успел.
Привычные фотографии (Баршай и Шостакович, Баршай и Рихтер, Московский камерный оркестр) Рудольфа Борисовича изображают элегантного и мощного красавца с вздёрнутым подбородком. Любимца женщин. Обязательный фрак, бабочка.
Дорман снимал слабого, седого, угасающего человека, в котором почти невозможно узнать холёного и рафинированного красавца, но которого, при этом, сложно назвать стариком - так сильно горят у него глаза.
Особенно когда Баршай говорит о музыке.
Жил только для музыки, горел ею, всё в его жизни было связано с "движениями души" (так он определил музыку как природный феномен) с тех пор как в детстве он услышал "Лунную сонату", которая пробудила в нём любовь к звукам; музыка преследовала, снилась, стала его детским (а после юношеским и, далее со всеми остановками, вплоть до старости) наваждением; его главным и едва ли не единственным счастьем.
При этом, главными задачами своей жизни (которые он смог осуществить только в эмиграции) стали реконструкция Десятой симфонии Малера и окончание баховского "Искусства фуги", прерванного смертью композитора.
Два этих "проекта" Дорман, скромный и подтянутый парень, при этом говорящий весьма уверенно как человек знающий цену себе и своей деятельности, положил в основу документального фильма на полтора, что ли, часа.
К реконструкции Малера и Баха рассказ Баршая, взятый крупным планом, постоянно возвращается, чередуя музыковедение с основными периодами своей жизни.
Его рассказы перебиваются швейцарскими пейзажами - деревенскими ландшафтами, домашними интерьерами (Рудольф Борисович сидит у окна рядом с большим настенным рисунком, изображающим Чарли Чаплина), посещением Храма, в котором его жена (вдова теперь), органист, играет на инструменте, а Баршай сидит и слушает.
После, сидя за белым столом (так как съёмка вышла импровизированной и света не хватало в местном магазине строительных материалов были куплены белые половики и скатерти, вот и сам Баршай, аккумулирующий свет, посажен к окну) показывает что означает некоторые дирижёрские жесты, попутно уточняя, что профессиональный дирижёр разговаривает <должен говорить> будто бы с каждым оркестрантом.
А это от Бога и помимо слов.
Вот что важно: Баршай мог бы говорить что угодно: картинка, проще не бывает, говорит сама за себя и совершенно неважно, что музыкант, способный идеально прикинуться то Шостаковичем, то Малером, а то и Бахом, говорит.
Ему просто веришь, настолько всё пережитое и переигранное делает его слова убедительными; тем более, что говорит Баршай чётко и ёмко (о значении и значимости Малера должен знать каждый человек на планете; а когда Баршай говорит о Бетховене то просто поднимает глаза вверх; задушевно вспоминает как сидели с Шостаковичем у него на кухне в тишине, не сказав ни слова после выхода постановления в "Правде")...
...да, мимика у него подвижная (дирижёрская), мимика мужчины, который привык нравиться другим.
Точно так же ты верил Лунгиной в "Подстрочнике" и теперь становится очевидной важнейшая черта Дормана как режиссёра - создание в кадре напряжения правды и правоты, делающих его героев незабываемо красивыми, сильными <харизматичными> и оптимистичными.
Несмотря на то, что разговор идёт, в основном, про музыку (ну и ещё про чудовищную историю России в ХХ веке, что катком прошлась по всем) фильм-то получается много шире - он о жизни и смерти, точнее, умирании счастливого человека, не изменявшего себе и всю жизнь искавшего единственно правильную ноту (был в расшифровке малеровских рукописей такой эпизод, когда закорючка на нотном стане, от которой, впрочем, зависело разрешение узла контрапунктов, никак, даже и под лупой не идентифицировалась).
Этот фильм - про любого, прожившего (или проживающего) свою жизнь и ожидающего, какими значительными не были личные достижения, одного и того же конца с человеком самым случайным и незначительным.
Парадоксальным образом, но уникальный и неповторимый Баршай оказывается всечеловеком, единственно верной (верно избранной Дорманом) метафорой человеческой жизни, человеческого пути, насыщенного событиями (вот как в контексте фильма "работает" баршаевская исключительность).
В Швейцарии Дормана постоянно идёт дождь, а натура выбрана настолько точно, что превосходно ложится на малеровскую музыку, взятую как из Четвёртой, так и из реконструированной Десятой, фоном к которой он пускает финальные титры.
Фильм вышел пронзительный и чистый, половину фильма я утирал слёзы, проявляя небывалую чувствительность; поразительно, что соседи по дискурсу и залу [люди далеко не случайные] реагировали гопническими смешками тотального непонимания (казаки, видите ли, иудаизм приняли; Сталин, видите ли, "крупный политический деятель эпохи Шостаковича" и всё в том же духе), точно люди пришли развлекаться (?) и очень хотели, чтобы их насмешили, задушили задушевинкой.
Хотя рассказывал Баршай истории столь трагические, что слёзы... сами...
Вопросы задавали, в основном, Дорману, хотя за столом сидела вдова, музыканты и Бруно Монсенжон, известный фильм про Рихтера и впервые опубликовавший рихтеровские дневники.
После же осталось непреходящее, невыветриваемое (что редкость) ощущение причастности чужому таланту и чужому счастью.
Уже вечер, а до сих пор хожу по впечатлением; это как ветер, неожиданно приносящий в наш северный город лёгкий атлантический привкус...
