Репортаж с высадки на Луне
Боюсь сглазить (и, скорее всего, сглажу), но в Чердачинске установилось бабье лето - мягкое, совсем не жаркое, с прохладцей посредине.
Дико смотреть и слушать телевизионный прогноз погоды, констатирующий по всей стране солнечные удары один пуще другого (эти бдения у карты - ещё один извод переживания обширного пространства нашего, подмеченный, кстати, ещё Беньямином в «Московском дневнике», где написано о пристальном внимании большевиков к картам и наглядной агитации), чувствуя себя внутри сживающегося кольца - точно тебя Антанта погодного неблагополучия окружает и теснит.
Поэтому выходишь в город, когда уже очевидно, что жара очередной раз не наступила, прошла мимо, стороной; вместо себя прислав перистые облака и грозовой фронт.
Пару дней назад попали с Полиной под одно из его дырявых крыльев, когда возвращались из подвала «Детского мира», успели прошмыгнуть в дом, над которым грохотало и сверкало так, что, несмотря на то, что сам комп был отключен, у него сгорела сетевая карта, прежде чем окончательно накрыло.
Иван, вернув комп из починки, долго делился на пороге наблюдениями - особенно крупной Луной по ночам, которая как будто бы приблежается самым что ни на есть роковым образом, переменой климата, особенно очевидной в долгосрочной исторической (и над-исторической) перспективе, оскуднением соседнего Ёбурга, в который Путин перестал ездить, зачастив в Магнитку, а так же неслучайными полётами военной авиации над рабочими и жилыми кварталами.
Иван признался, что долго и пристально разглядывал летающие судна в бинокль, но так и не понял что они тут делают, зачем они тут.
Или перевозят чего?
Такая погода превращает твои дни в несколько затянутые (ведь осенью дни уже короче, света меньше, а цвета больше) корсетом островки между зтм, с боков набитыми декорациями к уже снятым из репертуара спектаклям.
Быстро спеет вишня, красная и чёрная смородина. Причём, чёрная зреет медленнее и солиднее.
Сегодня прошёлся по городу, пощёлкал носом.
Почти на всех фотографиях, здесь сделанных, пространство прочерчивают провода и их сцепления.
Точно помехи в прямом эфире; точно лишние, случайно забредающие сюда (в изображения, в мозг) информационные волны или невидимые излучения, вдруг ставшие видимыми.
Это не нарочно, это не стиль никакой. Не тенденция и не тенденциозность - так есть и это не замечаешь, до поры до времени, пока…
…вот пока что? Не созреешь? Не дозреешь? На наглазеешься по сторонам?
Йан, у которого я жил в Копенгагене, достав под винцо альбом с фотографиями своих советских путешествий, с гордостью показывал мне один из снимков, на котором были птицы, сидящие на электропроводах, точно ноты.
Йан гордится этим снимком, так как у них в Дании таких проводов нет, провода всех возможных коммуникаций давным-давно упрятаны под землю, в наружности их нет, птицы на них не сидят, вот он и увидел.
И рассказал мне, тогда я увидел, но не птиц на проводах, а сами эти помехи, окружённые невидимыми электромагнитными полями, к которым нельзя приближаться на сколько-то там метров.
Легитимные, узаконенные соринки в глазу.
А никто не замечает, не наблюдает, потому что в небо не смотрит? К себе не прислушивается?
Поля и излучения, не говоря уже об эстетике (но об эстетике тут вообще никто не говорит - не имеют ни привычки, ни понятия), невидимая музыка без слов - очень, конечно, хотелось бы думать, что над нами натянут нотный стан, на котором ноктюрн по Маяковскому и всё такое, но нет - аура этого города бессобытийна, что особенно хорошо чувствуется внутри позднего лета, загустевающего в уголках губ пенистой слюной.
Единственное событие этих территорий - сами эти территории; ощущение неудобоваримого, непереваренного, непереваремоего пространства.
Город рассыпается на тракт, по краям которого, по ходу хода, возникают отдельные населённые пункты, каждый из которых пахнет иначе, как соседний подъезд - чужой жизнью, которая и сама, то ли пьяная, то ли сослепу, эта самая жизнь, заросшая по водолазку крапивой, тоже ведь норовит разбрестись по разным углам и комнатам; каждый из обжитых островков обжит в соответствии со своим наречием и норовом и стремиться к самостоятельности, к автономности.
Автономизации.
Я сегодня шёл по улице Труда, параллельно набережной, затем свернул на Свердловский проспект, мимо дворца спорта «Юность», там, где новый автовокзал - и к дворцу пионеров, который уже почти не виден за разросшимися деревьями (их бы тоже хорошо бы не сглазить) и дурел от этого количества неосвоенного, с одной стороны, а с другой - заброшенного, зажёванного и смятого пространства и думал про страну, в которой мы живём и которая для меня связана и выражена, выражается через родной, значит, город, а он такой, что…
…и вся страна, значит, такая как последний кабак у заставы, верстовые столбы и два процесса, происходящих одномоментно: вещество жизни сжимается шагреневой кожей, пока остатки его выдуваются через макаронины Первого Хлебокомбината и Трубопрокатного завода с повышенным диаметром, тогда как территория свалки, убогости и неприглядности расширяется - как тот вечный хлеб из фантастического романа; расползающийся в том числе и для того, чтобы тебе точно не было куда сбежать.
А тут ещё провода. Протяжённости. То ли воплощённой удавкой, то ли единственной привязью - ибо привязывать здесь человеков более нечем и, поэтому, должно быть, они так автономны и от всего свободны, в том числе и от самих себя.
