Две минуты
В наших дворах на Соколе, точно в гамаках, качаются запахи цветущей сирени и клочковатый, порывистый ветер, похожий на минеральную воду со сдувшимся внутри газом.
С пузырьками, потерявшими эрегированность.
Посредине дороги до метро (там, где соседский двор надо пройти по гипотенузе, ровно посредине, возле хоккейного поля) устроили стройку, огородили траншеи, вырыли между детских качелей и лавочек рвы, нагнали технику, тянут трубы.
Из-за этого путь до метро увеличился на две минуты.
Раньше ходил по накатанному маршруту, не вникая в подробности - сначала попадая в коробку через автомобильные ворота возле «Оптики», затем шёл по супрематическим дорожкам мимо спортивной площадки и детской, а возле «Стоматологии» резко сворачивал на север к киоскам.
Теперь приходится обходить, из-за чего две минуты возникают как данность, которую не обойдёшь, не объедешь, их можно только пережить, из-за чего снова тратишь дополнительные силы.
А в этом мае все маются, и слабые, и сильные: месяц сместился, точно льдина или тектонический сдвиг, из-за чего цветение черемухи наложилось на появление в киосках супер дорогой черешни, а летний, по плоти и духу, тополиный пух буквально выблеван Москвой ещё до первой рюмки, обычно опрокидываемой в день защиты детей.
Странный май, однако, промежуточный, всё никак не устаканивающийся, не замирающий в привычных пазах.
Точно на зелёной метроветке появилась, внезапно, какая-то новая, аппендиксная, станция и твоя электричка делает ненужный заход куда-то в бок.
С одной стороны, май этот стягивает одеяло с апреля - со всем его пододеяльным хладом и не до конца растаявшим снегом, с другой - постоянно норовит прикинуться августом, когда всё уже закончилось, проистекло и аукается первыми заморозками.
А в коленях, растекаясь по икрам и бёдрам, живут дрожь и нетерпение.
Жару или холод в Москве включают сразу, будто кино в кинозале - с выключением света и полным погружением в экран.
Кино начинается мгновенно, без каких бы то ни было титров, так что организму каждый раз приходится догонять все эти погодные изменения.
То голова болит, то снова голова болит, то она, голова, тяжёлая чугунная болванка, внутри которой апрель смыкается с августом, ну, а май, полный ветра и остывшего солнечного чая, выскакивает из-за этого столкновения, точно перещёлкнутый. Он пуст, его нет.
Его нет, а ты есть, маешься, переживаешь, накрывая своим телом этот май, точно неразорвавшуюся гранату.
По телевизору сказали, что количество городских аллергиков растет от года к году.
Кажется, точно такая же история происходит с метеозависимостью, раскачивающей Москву на умозрительных качелях.
Все становятся особенно чувствительными к постоянно сменяемым жанрам на экране за окном, в которые проваливаешься как в крещенскую полынью.
Дело в испорченном телефоне экологии или же в извращенном перепроизводстве жителей, скучившихся в столице вместо кучевых облаков, кислорода, правильной зелени, но ты, не синоптик, точно как они, точно как мембрана дрожишь вслед за амплитудой (нетерпение переходит из коленок и икр в лобные доли).
Точно репетируешь собственную предсмертность - когда сознанию и организму особенно плохо, то начинает казаться, что из этого изменённого состояния выход может быть только один.
Да и, к тому же, неизвестно, что чувствуют люди, перед тем, как.
Может быть, всё то же самое - свинцовую неуверенность и такую же свинцовую опустошённость, дрожь не конечностей и нервных окончаний, но какого-то промежуточного, как этот май, нутра, растекающегося по каналам твоей внутренней Венеции.
