"Точная музыка Уствольской" в ШДИ. Зал "Глобус"
Шесть фортепианных сонат Галины Уствольской исполняли в круглом, похожем на колодец, зале "Глобус", состоящем из трёх узких ярусов.
Захотелось залезть на последний, куда музыка поднимается ощутимым, плотным столбом; это для восприятия сонат Уствольской важно - драматургия их, построенная приблизительно по одному принципу, требует полного, с нахлёстом, погружения.
Первая соната в четырёх частях (1947) начинается с заколачивания золотых гвоздей, чётких, отчётливых, фиксированных, форсированных.
Громко, на пределе громкости; агрессивно, наступательно - звуковая волна, добирается до стеклянного потолка и уже оттуда, сверху, накрывает с головой. По темечку, по темечку.
Затем наступательные фрагменты резко меняются на угловатые, точно в дыму предрассветном угорелые размышлизмы-подснежники. Депрессивные и упаднические, тихие, тихо потягивающие, подтягивающие свои вывихнутые суставы.
Два этих начала, "тихое", человеческое и громкое, напористое, олицетворяющее нечто надличностное (тоталитаризм, дух истории, ежедневные бытовые гадости) пытаются сосуществовать на локальных фрагментах, из которых и состоят сонаты - сгустки сверхплотной музыкальной материи, акустически сложной, дискомфортной.
Уствольская писала по две сонаты примерно каждые десять лет - от Первой (1947) и Второй (1949) до Пятой (1986) и Шестой (1988): перед нами в концентрированном виде, таким образом, проходит целая жизнь человека, чьё существование стало символом подвижничества и служения.
Шесть опусов, похожих на портреты состояний, вызванных противостоянием с чужими и чуждыми силами, один за другим демонстрируют разные степени отрешённости и жизни, окружённой старыми, слежалыми до каменной плотности, сугробами.
Сначала Уствольская демонстративно не воспринимает эту тупую, звуковую волну, пытается автономизироваться, жить своей, хотя и искажённой, деформированной под прессом, жизнью. Не выходит.
Противостояние нарастает, достигая пика в Третьей, самой длинной, одночастной сонате (1952); в Четвёртой сонате (1957) человеческого "мяса" становится чуть больше, жёсткость смягчается, локальные протяжённости, из которых состоит сочинение, становятся более протяжными, плавными, пытаются сложиться в связанный нарратив.
Кажется, что преодоление давления возможно. Кажется, что человек, все силы угробивший на самостояние, способен выйти победителем. Однако, Шестая соната, завершающая концерт, не оставляет для ощущения победы никаких шансов.
Если в первых сонатах пианисты время от времени сознательно мазали мимо нот, цепляя соседние (приём такой), а агрессию Пятой Владимир Иванов передавал трясущимися от напряжения кулаками, едва ли не разбивая их в кровь о басы, то большую часть Шестой Алексей Любимов играл "с локтя" - всем предплечьем.
Шестая, постоянным поступательным нарастанием давления, дискурсивно напоминает тему нашествия из Седьмой симфонии Шостаковича: красное колесо практически не оставляет пространства приватному существованию, заполняя территорию звучания почти целиком - на человеческий пар-выдох приходится всего-то пара последних тактов, на которых сцена начинает отъезжать вниз. Затемнение.
Работа Уствольской напоминает другую героическую ленинградскую авангардистку и столпницу - Лидию Гинзбург, прелесть моих ночей, чьи точные, точёные рефлексии в последнее время становятся не только, считай, главным документом, свидетельствующем о возможности достойного подлёдного существования, но и едва ли не главным руководством к действию - того как эстетическое несогласие можно конвертировать во внутренний свет порядок.
В то, как единица-ноль противостоит (способна противостоять) плохо различимой и отнюдь не антропоморфной бурой массе, громаде.
Со времён Уствольской и Гинзбург давление стало более изощрённым, не социально-политическим, но экзистенциально-антропологическим и информационным. Головным.
Для этого (поэтому) они, со своим изощрённым опытом, нам и нужны теперь - в нашем холодном, изнутри выстуженном марте, как свидетели и свидетельства того, что ты не одинок и что даже в менее вегетарианских временах существовали локальные нычки и концентрированный воздух.
Музыка, отзвучавшая внизу, под снегом, поднимается вверх столбом, последышем чужой жизни, которой больше нет. Музыка есть, а жизни нет, и той борьбы, которую методично, изо дня в день вела эта грузная, некрасивая женщина, тоже нет.
Собственно, в этом урок и этой музыки и этого концерта.
В "Глобусе" на уровне третьего яруса есть большое круглое окно, завешенное белым. За окном - реклама круглосуточной аптеки, меняющей зелёные огоньки на красные, и обратно. Самой рекламы за шторой не видно, но окно окрашивается то в бледно-зелёную тень, то в молочно-розовую.
Точно в густые, слегка прокисшие сливки добавили растёртую клюкву.
