Мемуары: бомбежки и танки
Если кто не в курсе, начало тут:
http://pashili.livejournal.com/129532.html
А вот вторая часть:
Надо сказать, нам с Бехи повезло. Мы не родились в какой-нибудь замученной СПИДом и малярией африканской республике, где гражданские войны длятся из поколения в поколения. Или где-нибудь в южно-азиатской глубинке, где нашим самым высокоинтеллектуальным занятием до конца жизни оставалась бы обработка рисовых полей. Или (чего уж далеко за примерами ходить?) в пропитанном опием Афганистане, где практичные отцы с пяти лет обучают мальцов держать в руках Калашников, а девочек - не высовывать носа из-под чадры.
И все-таки мы вляпались. Наши с ним страны хотели как лучше, а получилось сами знаете как. Там, мечтая об освобождении и справедливом порядке, люди сами одели жесточайший хомут на шею себе, детям, внукам и правнукам. Там тирания одних и страх других мешались с бешеной любовью к угнетателям, там люди обретали один язык, выходя на улицу, чтобы совсем по-другому изъясняться на собственных кухнях. Там миллионы людей разыгрывали страшный и странный спектакль счастливой жизни, одевая улыбающиеся маски на вечно озабоченные лица: и трагедия их не в притворстве, а в том, что были годы, когда они или хотя бы их родители искренне ждали, верили, надеялись и жертвовали все, что имели. Ради будущего, которое так никогда и не настало.
Не знаю, стоит ли мне радоваться тому, что моя страна худо-бедно сумела вырулить со своей исторической загогулины. Надолго ли? Разве не слыхали вы недавний анекдот: «Я дойду до президента! Да что там - до самого премьер-министра!». Куда, когда и как вырулит Иран - вряд ли знает даже столь горячо любимый иранцами Аллах.
Иран и Россия не сошлись только во временных рамках. В 1970-х годах американские жены разгуливали в мини-юбках по тегеранским улицам - а робкие ростки свободы СССР потихоньку увядали в болоте застоя. В 1990-х годах американская речь уже была слышна на площадях Москвы - а тегеранкам правительство едва-едва даровало право появляться на улице без черной чадры до пят.
Первые тегеранские бомбежки застали семью врасплох. За исключением сирен, правительство не предпринимало особых мер по защите горожан: бомбоубежища устраивались, но на всех их не хватало и они были крайне ненадежны. Фатима очень скоро поняла, что бежать с детьми по улицам, сотрясающимся от звуков близких взрывов, куда опаснее, чем просто оставаться дома. Она делала то же, что и тысячи других матерей в Тегеране: собирала детей вокруг себя, и молясь, держала Коран над их головами. Иной защиты попросту не было.
Четырехлетнего Бехи Фатима брала на руки. Прижимая к груди, спрашивала: «Тебе страшно?». Но тот упрямо крутил головой и сжимал губы: «Нет, я не боюсь». Но по манто матери стекала предательская горячая струйка. Бомбежка заканчивалась, Фатима бросала в стирку мокрое платье, и украдкой вытирала слезу: как малышу не бояться того, что провидит в ужас взрослых?
В самый тяжелый момент семье удалось уехать на север, там не бомбили. Вернулись в Тегеран, когда конец войны, казалось бы, был близок. Она и в самом деле скоро закончилась - но в последние месяцы на Тегеран сыпался просто дождь бомб. Бехи пошел в первый класс - и очень быстро узнал, где в школе находится бомбоубежище. Частенько там не было даже света, не говоря уже о всякого рода припасах «на крайний случай». А сидеть там порой приходилось часами.
Бехруз до сих пор терпеть не может, когда рядом взрываются петарды или грохают «китайские бомбочки». Ворчит, что салют должен быть красивым и без членовредительства. А услышав близкий разрыв, на секунду замирает: как когда-то, когда грохот неподалеку возвещал неминуемую смерть - друзей, соседей, да и просто таких же мальчишек, каким был он сам.
Мои воспоминания о путче 1991 года отрывочны и не особо детальны. Мы отдыхали за городом, полным семейным составом: я + мама + бабушка, ибо мужчин у нас отродясь не водилось. Разговоры взрослых и их упорная надежда, что «Лебединое озеро» прервется каким-нибудь сверхважным сообщением, были мне непонятны. Мама тем временем начала резво собираться в Москву - выполнять свой журналистский долг, несмотря на отпуск. Она работала в одной из центральных газет, и посчитала, что в такую минуту оставаться в стороне нельзя.
То было, разумеется, до начала эпохи сотовых телефонов. Телевидение упорно показывало танки на улицах, а я бегала к единственному в округе телефонному аппарату, набирая наш домашний и мамин рабочий номер. Молчал и тот, и другой. Мама должна была вернуться на восьмичасовом автобусе, но ее не было ни в восемь, ни в десять, ни в одиннадцать. В девять лет часы кажутся днями - особенно, когда и взрослые люди вокруг не скрывают беспокойства. Одиннадцать, двенадцать, час ночи… В новостях черти что, а телефон по-прежнему молчит. Даже невозмутимая прежде бабушка не легла спать, а начала намекать на то, что «всякое может случиться», «мы должны быть сильными» и иже с ними.
Прорыдала я примерно до пяти утра - когда мама все-таки появилась. Она даже не заходила в тот день в московскую квартиру. Главный редактор объявил всем собравшимся, что «политика политикой, а нам завтра делать номер - все, что творится в Москве, должно быть на первой полосе». В результате народ вышел в поле, с фотоаппаратами и блокнотами, лавируя между танками и устраивая импровизированные интервью. Далее последовало всеобщее собрание, затянувшееся до поздней ночи, ибо на улице Правды творилось нечто такое, что покинуть здание было решительно невозможно.
Выйдя, мама с большим трудом выбралась на окраину города, и словила таксиста, который за астрономическую сумму и довез ее до нас…
Переворот 1993-го года запомнился все теми же теленовостями - и внеплановыми каникулами, поскольку моя школа находилась в центре города. Вспомнился звонок друга-соседа, мальчишки моего возраста, у которого школа находилась на «1905 года». Естественно, многие его одноклассники проживали в том же районе. Полушепотом он поведал мне, что одна из его одноклассниц в реанимации. Окна ее квартиры выходили на Белый дом, и она просто «подошла посмотреть». Шальной пуле этого оказалось достаточно. Я не знаю до сих пор, правда это или нет, и если правда - что в итоге стало с той девочкой… Интересно, а если бы мы жили тогда окнами на Белый дом?
Впрочем, спасибо и на том, что мне не пришлось бегать по бомбоубежищам. Помню лишь аж две подряд «эвакуации» нашей школы после звонка о заложенном взрывном устройстве. В принципе, к тому времени эпидемия таких «взрывов» уже охватила всю Москву, и уж наша-то гимназия ну никак не могла остаться в стороне. В первый раз было даже немного страшновато. В класс вошел завуч, сказал, чтобы вещи мы оставили на местах и быстро спускались во двор. Народ притих: поначалу не было даже обычных для подростков шуточек и хихиканья. В раздевалку за куртками нас тоже не пустили - благо конец весны на дворе. Нас отогнали во двор, на более-менее приличное расстояние, и оставалось только ждать и скучать. Но без вещей и куртки домой не пойдешь… Мои подруги весело флиртовали с ребятами из других классов, а я шипела сквозь зубы: «Да когда ж эта волынка кончится…». Пришел наряд с собаками, ничего не нашел, а нам устроили полный разнос - как обычно, за одного идиота все получили по полной программе.
Второй раз пришелся на зиму - и выходили мы уже с вещами. Все классы разом рвались в раздевалку и в вестибюле царил полный кавардак (или полный «Титаник», как мы тут же радостно окрестили эту картину). Зато теперь я точно знаю, как добиться максимума человеческих жертв при подрыве школы: заложить бомбу в вестибюле, позвонить и «предупредить» о ней, а затем просто подождать минут 5-10, чтобы там собралось побольше народу… Помнится, достойно себя в этой ситуации повела только наша учительница алгебры: фыркнув, вручила мне свою сумку, и открыла верхний шпингалет на второй створке двери, ведущей в раздевалку, тем самым увеличив ее пропускную способность вдвое…
Больше нас не «взрывали», да мы особо и не боялись.
Говорят, в неспокойные времена детей спасает то, что они ничего не понимают - и потому не переживают так, как взрослые. Но на деле, чем мы младше, тем сильнее впечатление, даже, если осознание опасности придет лишь позже. Мой самый большой страх пришелся на 91-й год, и я до сих пор могу часами сидеть у окна в ожидании кого-то близкого даже, если он/она опаздывает всего на полчаса…
http://pashili.livejournal.com/129532.html
А вот вторая часть:
Надо сказать, нам с Бехи повезло. Мы не родились в какой-нибудь замученной СПИДом и малярией африканской республике, где гражданские войны длятся из поколения в поколения. Или где-нибудь в южно-азиатской глубинке, где нашим самым высокоинтеллектуальным занятием до конца жизни оставалась бы обработка рисовых полей. Или (чего уж далеко за примерами ходить?) в пропитанном опием Афганистане, где практичные отцы с пяти лет обучают мальцов держать в руках Калашников, а девочек - не высовывать носа из-под чадры.
И все-таки мы вляпались. Наши с ним страны хотели как лучше, а получилось сами знаете как. Там, мечтая об освобождении и справедливом порядке, люди сами одели жесточайший хомут на шею себе, детям, внукам и правнукам. Там тирания одних и страх других мешались с бешеной любовью к угнетателям, там люди обретали один язык, выходя на улицу, чтобы совсем по-другому изъясняться на собственных кухнях. Там миллионы людей разыгрывали страшный и странный спектакль счастливой жизни, одевая улыбающиеся маски на вечно озабоченные лица: и трагедия их не в притворстве, а в том, что были годы, когда они или хотя бы их родители искренне ждали, верили, надеялись и жертвовали все, что имели. Ради будущего, которое так никогда и не настало.
Не знаю, стоит ли мне радоваться тому, что моя страна худо-бедно сумела вырулить со своей исторической загогулины. Надолго ли? Разве не слыхали вы недавний анекдот: «Я дойду до президента! Да что там - до самого премьер-министра!». Куда, когда и как вырулит Иран - вряд ли знает даже столь горячо любимый иранцами Аллах.
Иран и Россия не сошлись только во временных рамках. В 1970-х годах американские жены разгуливали в мини-юбках по тегеранским улицам - а робкие ростки свободы СССР потихоньку увядали в болоте застоя. В 1990-х годах американская речь уже была слышна на площадях Москвы - а тегеранкам правительство едва-едва даровало право появляться на улице без черной чадры до пят.
Первые тегеранские бомбежки застали семью врасплох. За исключением сирен, правительство не предпринимало особых мер по защите горожан: бомбоубежища устраивались, но на всех их не хватало и они были крайне ненадежны. Фатима очень скоро поняла, что бежать с детьми по улицам, сотрясающимся от звуков близких взрывов, куда опаснее, чем просто оставаться дома. Она делала то же, что и тысячи других матерей в Тегеране: собирала детей вокруг себя, и молясь, держала Коран над их головами. Иной защиты попросту не было.
Четырехлетнего Бехи Фатима брала на руки. Прижимая к груди, спрашивала: «Тебе страшно?». Но тот упрямо крутил головой и сжимал губы: «Нет, я не боюсь». Но по манто матери стекала предательская горячая струйка. Бомбежка заканчивалась, Фатима бросала в стирку мокрое платье, и украдкой вытирала слезу: как малышу не бояться того, что провидит в ужас взрослых?
В самый тяжелый момент семье удалось уехать на север, там не бомбили. Вернулись в Тегеран, когда конец войны, казалось бы, был близок. Она и в самом деле скоро закончилась - но в последние месяцы на Тегеран сыпался просто дождь бомб. Бехи пошел в первый класс - и очень быстро узнал, где в школе находится бомбоубежище. Частенько там не было даже света, не говоря уже о всякого рода припасах «на крайний случай». А сидеть там порой приходилось часами.
Бехруз до сих пор терпеть не может, когда рядом взрываются петарды или грохают «китайские бомбочки». Ворчит, что салют должен быть красивым и без членовредительства. А услышав близкий разрыв, на секунду замирает: как когда-то, когда грохот неподалеку возвещал неминуемую смерть - друзей, соседей, да и просто таких же мальчишек, каким был он сам.
Мои воспоминания о путче 1991 года отрывочны и не особо детальны. Мы отдыхали за городом, полным семейным составом: я + мама + бабушка, ибо мужчин у нас отродясь не водилось. Разговоры взрослых и их упорная надежда, что «Лебединое озеро» прервется каким-нибудь сверхважным сообщением, были мне непонятны. Мама тем временем начала резво собираться в Москву - выполнять свой журналистский долг, несмотря на отпуск. Она работала в одной из центральных газет, и посчитала, что в такую минуту оставаться в стороне нельзя.
То было, разумеется, до начала эпохи сотовых телефонов. Телевидение упорно показывало танки на улицах, а я бегала к единственному в округе телефонному аппарату, набирая наш домашний и мамин рабочий номер. Молчал и тот, и другой. Мама должна была вернуться на восьмичасовом автобусе, но ее не было ни в восемь, ни в десять, ни в одиннадцать. В девять лет часы кажутся днями - особенно, когда и взрослые люди вокруг не скрывают беспокойства. Одиннадцать, двенадцать, час ночи… В новостях черти что, а телефон по-прежнему молчит. Даже невозмутимая прежде бабушка не легла спать, а начала намекать на то, что «всякое может случиться», «мы должны быть сильными» и иже с ними.
Прорыдала я примерно до пяти утра - когда мама все-таки появилась. Она даже не заходила в тот день в московскую квартиру. Главный редактор объявил всем собравшимся, что «политика политикой, а нам завтра делать номер - все, что творится в Москве, должно быть на первой полосе». В результате народ вышел в поле, с фотоаппаратами и блокнотами, лавируя между танками и устраивая импровизированные интервью. Далее последовало всеобщее собрание, затянувшееся до поздней ночи, ибо на улице Правды творилось нечто такое, что покинуть здание было решительно невозможно.
Выйдя, мама с большим трудом выбралась на окраину города, и словила таксиста, который за астрономическую сумму и довез ее до нас…
Переворот 1993-го года запомнился все теми же теленовостями - и внеплановыми каникулами, поскольку моя школа находилась в центре города. Вспомнился звонок друга-соседа, мальчишки моего возраста, у которого школа находилась на «1905 года». Естественно, многие его одноклассники проживали в том же районе. Полушепотом он поведал мне, что одна из его одноклассниц в реанимации. Окна ее квартиры выходили на Белый дом, и она просто «подошла посмотреть». Шальной пуле этого оказалось достаточно. Я не знаю до сих пор, правда это или нет, и если правда - что в итоге стало с той девочкой… Интересно, а если бы мы жили тогда окнами на Белый дом?
Впрочем, спасибо и на том, что мне не пришлось бегать по бомбоубежищам. Помню лишь аж две подряд «эвакуации» нашей школы после звонка о заложенном взрывном устройстве. В принципе, к тому времени эпидемия таких «взрывов» уже охватила всю Москву, и уж наша-то гимназия ну никак не могла остаться в стороне. В первый раз было даже немного страшновато. В класс вошел завуч, сказал, чтобы вещи мы оставили на местах и быстро спускались во двор. Народ притих: поначалу не было даже обычных для подростков шуточек и хихиканья. В раздевалку за куртками нас тоже не пустили - благо конец весны на дворе. Нас отогнали во двор, на более-менее приличное расстояние, и оставалось только ждать и скучать. Но без вещей и куртки домой не пойдешь… Мои подруги весело флиртовали с ребятами из других классов, а я шипела сквозь зубы: «Да когда ж эта волынка кончится…». Пришел наряд с собаками, ничего не нашел, а нам устроили полный разнос - как обычно, за одного идиота все получили по полной программе.
Второй раз пришелся на зиму - и выходили мы уже с вещами. Все классы разом рвались в раздевалку и в вестибюле царил полный кавардак (или полный «Титаник», как мы тут же радостно окрестили эту картину). Зато теперь я точно знаю, как добиться максимума человеческих жертв при подрыве школы: заложить бомбу в вестибюле, позвонить и «предупредить» о ней, а затем просто подождать минут 5-10, чтобы там собралось побольше народу… Помнится, достойно себя в этой ситуации повела только наша учительница алгебры: фыркнув, вручила мне свою сумку, и открыла верхний шпингалет на второй створке двери, ведущей в раздевалку, тем самым увеличив ее пропускную способность вдвое…
Больше нас не «взрывали», да мы особо и не боялись.
Говорят, в неспокойные времена детей спасает то, что они ничего не понимают - и потому не переживают так, как взрослые. Но на деле, чем мы младше, тем сильнее впечатление, даже, если осознание опасности придет лишь позже. Мой самый большой страх пришелся на 91-й год, и я до сих пор могу часами сидеть у окна в ожидании кого-то близкого даже, если он/она опаздывает всего на полчаса…