Рыцари Великой революции, светлое содружество ответственных квартиросъёмщиков (часть шестая)
Краткого содержания предыдущих серий не существует, но по этой ссылке можно попасть в пятую часть этого длинного поста, а из нее - во все предшествующие выпуски.
Такая жизнь жильцов Дома, реальности которой вполне соответствовали стандартам прошлого, хотя на словах она была устремлена прямиком в будущее, несколько лет протекала довольно размеренно. Жильцы Дома писали книги, отчеты и речи, управляли коллективизацией и индустриализацией, ловили японских и польских шпионов, хлопотали о постройке дач. Но правильная жизнь все никак не получалась, отовсюду вылезали большие и маленькие проблемы. То хлеба не хватало, то рабочих рук, то жилья, то должного понимания с зарубежными товарищами. И постоянно не хватало энтузиазма и преданности делу партии. За недостатки кто-то должен отвечать даже в обществе, где рынок и прочие свободы, а уж тем более в обществе, целиком устремленном в будущее. Это очень легко понять.
Кстати, о дачах. Дело это было совсем не нелегкое. Большевику одному
…ничего не давалось легко. (Его долго - до лета 1933 года - не хотели принимать в Общество старых большевиков из-за чрезвычайно живой и подробной автобиографии, в которой он описал свое юношеское увлечение эсеровским терроризмом.) В 1934 году он присмотрел участок в Переделкине, несколько раз ездил туда наблюдать за строительством и беседовать с инженером, но в 1935-м А. С. Щербаков, сменивший Гронского на посту куратора Союза писателей, вычеркнул его из списка членов кооператива. Тогда он выбрал место в Троице-Лыкове к западу от Серебряного бора, но вскоре выяснилось, что оно находится в запрещенной зоне рядом с дачей Кагановича. Он написал прошение, получил отказ, снова написал, на этот раз непосредственно начальнику Управления НКВД по Московской области Станиславу Реденсу, и 28 мая 1935 года получил наконец разрешение. В ожидании начала строительства он снимал разные дачи, ездил в однодневные дома отдыха и часто бывал в Соснах около Николиной горы на даче Вячеслава (Вячи) Молотова. (стр. 503) А вы говорите, что строить новую жизнь просто.
Иногда на даче у Вячи бывал Сам
Итак, почему же требовалось привлечь виновных к ответу? Дело в том, что теория была единственно верной. Историческое развитие неизбежно шло в правильном направлении (хотя и по спирали). Перемены в жизни общества происходили несомненно в интересах народа (по крайней мере, той его части, которая была на правильной стороне истории, как любят говорить в наши дни). Ведь сам народ в лице своего авангарда и требовал этих перемен. Тем более, что партпрослойка и политподготовка были на должном уровне. Но будущее не спешило наступать. Значит, кто-то активно мешал процессу прогресса. Оставалось только найти и обезвредить тех, кто это делал.
И детали этих событий, и их статистика хорошо известны. В книге, благодаря использованию дневников, писем и воспоминаний, дается интересный взгляд на напряженное ожидание неизбежного многими жильцами Дома. На их безуспешные попытки возобновить общение с «небожителями» (т.е. жителями Кремля) на человеческом уровне. На попытки оправдаться прежде даже предъявления обвинений. Но и это всем давно известно по художественной прозе и историческим исследованиям. Приведу только пару писем Бухарина (вы вероятно помните его эпистолярный стиль по письму о «десяти женах», которое я уже приводил).
Это послание адресовано в Политбюро ВКП(б).
Я сейчас потрясен до самого основания трагической нелепостью положения, когда, при искреннейшей преданности партии, пробыв в ней тридцать лет, пережив столько дел (ведь кое-что я делал и положительное), меня вот-вот зачислят (и уж зачисляют) в ряды врагов - да каких! Перестать жить биологически - стало теперь недопустимым политически. Жизнь при политической смерти не есть жизнь. Создается безысходный тупик, если только сам ЦК не снимет с меня бесчестья. Я знаю, как теперь стало трудно верить, после всей зловонной и кровавой бездны, которая вскрылась на процессе, где люди были уже не-люди. Но и здесь есть своя мера вещей: не все люди из бывших оппозиционеров двурушники.
Пишу вам, товарищи, пока есть еще капля душевных сил. Не переходите грани в недоверии! И - прошу - не затягивайте дела подследственного Николая Бухарина: и так мне сейчас жить - тяжкая смертельная мука, - я не могу переносить, когда даже в дороге меня боятся - и, главное, без вины с моей стороны.
Что мерзавцев расстреляли - отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это - осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью*, которая привела его в фашистскую охранку. У нас даже мало оценивают, мне сдается, это международное значение. Вообще жить хорошо, но не в моем положении. В 1928-29 преступно наглупил, не учитывая всех последствий своих ошибок, и вот даже теперь приходится расплачиваться такой ужасной ценой.
Привет всем вам. Помните, что есть и люди, которые искренне ушли от прошлых грехов и которые, что бы ни случилось, всей душой и всем сердцем (пока оно бьется) будут с вами (стр. 648-649)
* Кровавого индюка, налитого спесью - Мне это напоминает: «На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет непринужденный казарменный тон; он начинает со слова "свинья" и кончает загадочным зоологическим термином "свинская собака". Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора. Например, он говорит: "Выбирай, слон: в рыло или три дня строгого ареста?"»
А это послание было написано лично товарищу Ворошилову.
Хорошо было третьего дня лететь над облаками: 8° мороза, алмазная чистота, дыхание спокойного величия.
Я, б. м., написал тебе какую-то нескладицу. Ты не сердись. Может, в такую конъюнктуру тебе неприятно получить от меня письмо - бог знает: все возможно.
Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя…
Советую когда-либо прочесть драмы из французской рев[олю]ции Ром. Роллана.
Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.
Обнимаю, ибо чист,
Ник. Бухарин
После восхождения он Эльбрус с ударниками. Это как раз то место откуда Бухарин летел в Москву над облаками.
На что Ворошилов ответил так.
т. Бухарину
Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт. руководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном: впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу партийного руководства, буду считать тебя и негодяем.
К. Ворошилов
Тут бы был уместным портрет Ворошилова, но мне захотелось продолжения дачных картинок. Сам с Главпролетписом на прогулке где-то в дачной местности.
Меня озадачивает популярность тюбетеек в те годы. Почему их так часто носили?
О событиях т.н. Большого Террора в книге есть много интересного и поучительного - и о постоянном ожидание конца, о чем уже шла речь выше, и об удивительной - не то показной, не то и правда удивительной - наивности, и о том, как вроде бы прошедшие дореволюционную школу преследований (или что там они проходили) оговаривали друг друга и о всяком другом. Но из всего этого я хотел бы обратить внимание на одно обстоятельство.
Когда в перестройку на русском был издан роман Кестлера «Слепящая тьма», мне он показался значительно слабее других разоблачительных романов того времени. Я и сейчас так думаю, но полагаю, что это связано с его чисто литературными качествами и отчасти с известной долей развесистой клюквы, включая ходульность персонажей (одно имя главного героя - Николай Залманович Рубашов чего стоит). Главным сюжетным ходом, центральным узлом разрешения конфликта в романе является добровольное решение главного героя, арестованного и обвиняемого в вымышленных контрреволюционных преступлениях, сознаться в этих преступлениях на открытом процессе, потому что это будет в интересах Партии, которой Николай Залманович оставался верен несмотря ни на что.
Вот это «несмотря ни на что» ужасает меня больше всего. Жильцы Дома и подобные им лица не могли не видеть происходящего - установления диктатуры (она же в интересах освобожденного труда!), вызванных революционными переменами страданий простых людей (в чьих интересах и совершали революцию, и неусыпно трудились жильцы Дома), вопиющего социального неравенства почти через два десятилетия после революции (бывшее, несомненно, временным явлением переходного периода), раскручивания маховика репрессий (ведь кругом враги, как же иначе!?). Книга предоставляет множество свидетельств того, что они это видели и видели хорошо.
Видели бегущих от голода в деревне родственников своих нянь и домработниц, а иногда даже и своих собственных родственников. Иногда жильцы Дома помогали таким, а иногда не очень. Неравенство окружало Дом в виде деревянных бараков, где жил в т.ч. и обслуживающий персонал, детей которого дети жильцов Дома ласково называли «татарами» (стр. 590). Репрессии, конечно, считали оправданными и необходимыми, задаваясь единственным вопросом о том, почему в эту машину затянуло их со всей их преданностью делу Партии.
В книге есть немало свидетельств этого гротескного сочетания преданности «делу» с естественным стремлением к самосохранению. Вот пишет Сталину заключенный Зиновьев незадолго до признания всех своих многочисленных вин:
“В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…” (стр. 647)
Но Партии не заинтересована в прощении раскаявшегося. Вот что пишет известнейший и талантливейший (по крайней мере, по мнению своих товарищей) партийный публицист Карл Радек.
“Спекулируя на остатках старого большевистского доверия к ним, лже-покаявшимся, рассчитывавшим на благородство партии, они построили систему лжи и обмана, систему двурушничества, какой не знает история человечества… Они стали фашистами, и они работали на польский, германский, японский фашизм. Вот историческая правда. И она была бы исторической правдой, даже если бы не было никаких доказательств их связи с фашистскими разведками” (стр. 647).
Через полгода на Втором Московском процессе
Радек рассказал, что у него ушло два с половиной месяца на то, чтобы во всем разобраться.
«Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Раздел о Бухарине был отредактирован в соответствии с предложениями Сталина.
Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним - близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении остальных наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации.»
Радек получил наконец возможность публично разыграть то, что было отрепетировано на очной ставке: признать свою вину, дать показания на других и объяснить, зачем это нужно. Единственное доказательство обвинения, заявил он в своем последнем слове, - это его показания и показания Пятакова («все прочие показания других обвиняемых, они покоятся на наших показаниях»).
«Я признал свою вину и дал полные показания о ней, не исходя из простой потребности раскаяться, - раскаяние может быть внутренним сознанием, которым можно не делиться, никому не показывать, - не из любви вообще к правде, - правда эта очень горька, и я уже сказал, что предпочел бы три раза быть расстрелянным, чем ее признать, - а я должен признать вину, исходя из оценки той общей пользы, которую эта правда должна принести» (стр. 656)
В цитате выше идет речь об очной ставке с Бухариным.
Радек начал давать показания на Бухарина. 13 января 1937 года они встретились на очной ставке в присутствии Сталина, Ворошилова, Ежова, Кагановича, Молотова и Орджоникидзе. Радек обвинил Бухарина в участии в террористической деятельности. Бухарин спросил, зачем он лжет. Радек пообещал объяснить.
«Должен сказать, что никто меня физически не принуждал к тому, что я должен показать. Никто мне ничем не угрожал раньше, чем я дал показания. Мне тов. Берман [следователь по делу Радека] сказал: я вам не заявляю, что будете расстреляны, если будете отказываться. Я вам не заявляю, что не будете расстреляны, если дадите показания, которые мы считаем правильными. Кроме того, я довольно взрослый человек, чтобы не верить никаким обещаниям, если человек находится в тюрьме.»
Он не пытался спасти свою шкуру, утверждал он, потому что давно с ней распрощался. Самым трудным («товарищи засвидетельствуют») было начать давать показания на Бухарина.
«Сначала не ориентировался на общеполитическое значение этой вещи на процессе и т. д., затем сказал себе: всякое отрицание этой вещи на суде послужит только к укреплению, поэтому надо ликвидировать дело, и в первую очередь потому, что идет война. И тогда сказал себе, что никакая дружба не позволяет скрывать, что кроме зиновьевско-троцкистской организации остается еще организация правых.» (стр. 655)
Если и правда это не попытка сохранить себе жизнь, что выглядит правдоподобно - Радек хорошо знает о судьбе обвиняемых на Первом Московском процессе, да и о менее знаменитых обвиняемых ранее, и его слова о том, что ему ничего не обещали, говорят сами за себя - все это похоже на поведение вымышленного Николая Залмановича Рубашова.
А вот выдержка из последнего слова Бухарина на Третьем Московском процессе.
«Действительные причины заключаются в том, что в тюрьме, в которой приходится сидеть в течение долгого времени при постоянном колебании между жизнью и смертью, возникают вопросы, которые проходят в другом измерении и решаются в других измерениях, чем в обычной практической жизни. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь, да еще на теперешнем этапе развития Советского Союза, когда он широким маршем выходит на международную арену пролетарской борьбы?...
Это меня в конце концов разоружает окончательно, побуждает и заставляет склонять свои колени перед партией и страной.» (стр. 752)
Любимец партии. Любимцы очень много говорят о тех, кто их любит.
Перед этим любимец партии (который, по словам классика, «никогда не учился и… никогда не понимал вполне диалектики») написал труд «Социализм и его культура», в котором признавался к любви к будущему, а заодно и настоящему социализму. В нем он не только признает тоталитарность социализма, но и восхваляет ее. «Социализм СССР есть действительная тоталитарность, т. е. целостность, единство, динамика коего есть самовозрастание этого единства» (стр. 753).
Целостные люди будут образовывать целостное (тоталитарное) общество.
«Один из величайших людей человечества, Гёте, говорил, что он есть «коллективное существо», ибо он в своем творчестве проявил опыт громадного числа своих сочеловеков [Mitmenschen]. Но жизнь сочеловеков социалистического общества будет бесконечно более богатой и многообразной, и гении его будут подыматься на плечах гораздо более могучих. У… гениев социалистического периода человеческой истории не может и возникнуть какой бы то ни было мысли о противопоставлении себя своим сотоварищам и современникам. Тип отношения будет совершенно иной, ибо исчезнут всякие следы индивидуализма» (стр. 754).
Но для наступления этого счастья надо напрячь последние силы. «Чем сильнее элемент борьбы с могучим еще капиталистическим врагом, тем необходимее… момент «авторитарности», суровой дисциплины, четкости, дружности, быстроты в действии и т. д. С точки зрения неисторической, с точки зрения идеальных абсолютов и пустой фразеологии можно сколько угодно нападать на «авторитарность» и «иерархию» в СССР. Но сама эта точка зрения пуста, абстракта и бессодержательна. И здесь единственно правильным может быть только исторический аспект, который выводит нормы целесообразного из конкретной исторической обстановки и общей цели, точно так же определяющейся «большими шагами» исторического процесса.» (стр. 754)
Целостные люди приветствуют приговор шпионам, двурушникам и агентам капитала
Бухарин вполне одобряет принимаемые меры. Вот, что он пишет в письме Сталину, на которое тот, разумеется, не ответит. «Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись…
Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.» (стр. 755).
Нет сомнения в том, что он и сам бы их применил, окажись он на месте своих обвинителей; «единственно правильный исторический аспект, выводящий нормы целесообразности из обстановки» и «большая и смелая политическая идея» тому свидетельство.
Слепота и фанатизм всех этих людей поражают. Перед их глазами раскрывается нутро лживых порядков в стране - ложные обвинения, нечестные способы добывания доказательств, да и просто очевидное пренебрежение доказательствами. Испытывая все это на себе, абсолютное большинство проверенных членов секты соглашается с такими методами, считает их оправданными и направленными на благо. Трагедию они видят только в том, что они сами оказались на пути этой машины, и если верить их словам, то, главным образом, в том, что память о них окажется запятнанной в лице членов секты, находящихся по другую сторону скамейки обвиняемых. Будущее они твердо видят в вечном продолжении той системы, которую они установили, и которая размазывает их в прах.
Здесь можно вспомнить и бухаринское «Письмо будущим руководителям партии», и тот факт, что многие из вернувшихся после смерти Сталина везунчиков оставались «верными большевиками». И письму, и твердости убеждений отсиденцев было положено умиляться, в то время как этому следует ужасаться. Я, разумеется, совсем не печалился бы, если бы эти люди не стали испытывать личной ненависти к мучителям и мечтать о мести палачам из нежелания повредить своей душе. Речь совсем не об этом, а о том, что урок, преподанный им, не стал причиной пересмотра ими своих мнений и взгляда на мир. Получается, что они считают лучшей долей для человека жить в мире, где люди бегут из деревни от голода, чтобы жить в бараке, в мире где их заставляют высказывать, а по возможности, и думать только одобренные мысли, и где они могут быть без лишних помех уничтожены, если руководство увидит в этом необходимость - политическую, экономическую, карьерную или иную. В этом случае невозможно не видеть настоящих чудовищ в большинстве жителей Дома.
Альтернативно, они могли ощущать несправедливость такого подхода, но списывать все на проблемы пресловутого переходного периода. После голода, после насилия над совестью людей, после репрессий все же воссияет царство свободы, чаемое членами секты с дореволюционным стажем. В этом случае невозможно не видеть в них интеллектуально неадекватных личностей. Скорее всего, речь должна идти не о противопоставлении, а о комбинации в них этих двух свойств.
Замечу здесь, что думаю так о «большинстве жителей Дома», но не о всех. Я глубоко убежден, что все люди разные. Так было всегда, так есть сейчас, и так останется на все времена. И солдатами у Креста командовал сотник Лонгин, и среди сорока мучеников Севастийских в конце оказался один из мучителей.
После необходимого отступления продолжаю. Мечты о наступлении счастья после выполнения всех необходимых исторических задач не просто оказались несостоятельными. На мой взгляд, события ранней советской истории ускорили крах установившейся системы. Сейчас довольно распространено мнение, что в те годы ковался прекрасный советский характер, на смену которому потом пришло все плохое из 1990х годов. Мне кажется, напротив, что события тех лет надежно убедили человека в непроходимой пропасти между «народом» и «начальством», в благотворности стереотипа поведения исполнителя, в правом нигилизме, в своем общественном бессилии и необходимости поэтому жить лишь частной жизнью (в т.ч. внутри какой-нибудь субкультуры туристов, моделистов или филателистов), и пытаться «устроиться» только в ней. Из раннего советского времени растет та неспособность к самоорганизации и одновременно готовность поддержать любого, кто посмеет заявить права на начальственность, которая так проявилась во времена перестройки.
Все это уже было в наличии и до времен взлета и падения Дома, но корпорация жильцов Дома многое из уже существовавшего довела до крайней степени совершенства, да к тому же и убила надежду на возможность и даже желательность перемен, поскольку изначально заявляла о своей полной противоположности «старому миру».
Первые двадцать с хвостиком лет советского проекта нанесли ему смертельный самоубийственный удар. Вскоре он получил живительную инъекцию адреналина в виде действительно народной войны, затем некоторое время (краткое по меркам истории) пытался оклематься, испытывая то одну, то другую оздоровительную систему, постоянно объявляя о своем прекрасном самочувствии («не дождетесь!»), но ничто не могло остановить развитие неизбежного старения, усугубленного излишествами молодости. Надежды (искренние ли?) жильцов Дома на наступление мира счастливого тоталитарного человека из дома-коммуны не оправдались.
Необходимо сразу сказать, что такие попытки продолжаются и развиваются пока вполне успешно с точки зрения энтузиастов этих перемен. Но это не относится напрямую к жителям Дома правительства, которые мне уже порядком надоели. По этой причине я, видимо, поднимусь еще только на один выпуск, чтобы вернуться к отношению между религией и жильцами Дома вместе с примкнувшим к ним автором книги. Ведь начали мы именно с этой темы.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
Такая жизнь жильцов Дома, реальности которой вполне соответствовали стандартам прошлого, хотя на словах она была устремлена прямиком в будущее, несколько лет протекала довольно размеренно. Жильцы Дома писали книги, отчеты и речи, управляли коллективизацией и индустриализацией, ловили японских и польских шпионов, хлопотали о постройке дач. Но правильная жизнь все никак не получалась, отовсюду вылезали большие и маленькие проблемы. То хлеба не хватало, то рабочих рук, то жилья, то должного понимания с зарубежными товарищами. И постоянно не хватало энтузиазма и преданности делу партии. За недостатки кто-то должен отвечать даже в обществе, где рынок и прочие свободы, а уж тем более в обществе, целиком устремленном в будущее. Это очень легко понять.
Кстати, о дачах. Дело это было совсем не нелегкое. Большевику одному
…ничего не давалось легко. (Его долго - до лета 1933 года - не хотели принимать в Общество старых большевиков из-за чрезвычайно живой и подробной автобиографии, в которой он описал свое юношеское увлечение эсеровским терроризмом.) В 1934 году он присмотрел участок в Переделкине, несколько раз ездил туда наблюдать за строительством и беседовать с инженером, но в 1935-м А. С. Щербаков, сменивший Гронского на посту куратора Союза писателей, вычеркнул его из списка членов кооператива. Тогда он выбрал место в Троице-Лыкове к западу от Серебряного бора, но вскоре выяснилось, что оно находится в запрещенной зоне рядом с дачей Кагановича. Он написал прошение, получил отказ, снова написал, на этот раз непосредственно начальнику Управления НКВД по Московской области Станиславу Реденсу, и 28 мая 1935 года получил наконец разрешение. В ожидании начала строительства он снимал разные дачи, ездил в однодневные дома отдыха и часто бывал в Соснах около Николиной горы на даче Вячеслава (Вячи) Молотова. (стр. 503) А вы говорите, что строить новую жизнь просто.
Иногда на даче у Вячи бывал Сам
Итак, почему же требовалось привлечь виновных к ответу? Дело в том, что теория была единственно верной. Историческое развитие неизбежно шло в правильном направлении (хотя и по спирали). Перемены в жизни общества происходили несомненно в интересах народа (по крайней мере, той его части, которая была на правильной стороне истории, как любят говорить в наши дни). Ведь сам народ в лице своего авангарда и требовал этих перемен. Тем более, что партпрослойка и политподготовка были на должном уровне. Но будущее не спешило наступать. Значит, кто-то активно мешал процессу прогресса. Оставалось только найти и обезвредить тех, кто это делал.
И детали этих событий, и их статистика хорошо известны. В книге, благодаря использованию дневников, писем и воспоминаний, дается интересный взгляд на напряженное ожидание неизбежного многими жильцами Дома. На их безуспешные попытки возобновить общение с «небожителями» (т.е. жителями Кремля) на человеческом уровне. На попытки оправдаться прежде даже предъявления обвинений. Но и это всем давно известно по художественной прозе и историческим исследованиям. Приведу только пару писем Бухарина (вы вероятно помните его эпистолярный стиль по письму о «десяти женах», которое я уже приводил).
Это послание адресовано в Политбюро ВКП(б).
Я сейчас потрясен до самого основания трагической нелепостью положения, когда, при искреннейшей преданности партии, пробыв в ней тридцать лет, пережив столько дел (ведь кое-что я делал и положительное), меня вот-вот зачислят (и уж зачисляют) в ряды врагов - да каких! Перестать жить биологически - стало теперь недопустимым политически. Жизнь при политической смерти не есть жизнь. Создается безысходный тупик, если только сам ЦК не снимет с меня бесчестья. Я знаю, как теперь стало трудно верить, после всей зловонной и кровавой бездны, которая вскрылась на процессе, где люди были уже не-люди. Но и здесь есть своя мера вещей: не все люди из бывших оппозиционеров двурушники.
Пишу вам, товарищи, пока есть еще капля душевных сил. Не переходите грани в недоверии! И - прошу - не затягивайте дела подследственного Николая Бухарина: и так мне сейчас жить - тяжкая смертельная мука, - я не могу переносить, когда даже в дороге меня боятся - и, главное, без вины с моей стороны.
Что мерзавцев расстреляли - отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это - осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью*, которая привела его в фашистскую охранку. У нас даже мало оценивают, мне сдается, это международное значение. Вообще жить хорошо, но не в моем положении. В 1928-29 преступно наглупил, не учитывая всех последствий своих ошибок, и вот даже теперь приходится расплачиваться такой ужасной ценой.
Привет всем вам. Помните, что есть и люди, которые искренне ушли от прошлых грехов и которые, что бы ни случилось, всей душой и всем сердцем (пока оно бьется) будут с вами (стр. 648-649)
* Кровавого индюка, налитого спесью - Мне это напоминает: «На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет непринужденный казарменный тон; он начинает со слова "свинья" и кончает загадочным зоологическим термином "свинская собака". Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора. Например, он говорит: "Выбирай, слон: в рыло или три дня строгого ареста?"»
А это послание было написано лично товарищу Ворошилову.
Хорошо было третьего дня лететь над облаками: 8° мороза, алмазная чистота, дыхание спокойного величия.
Я, б. м., написал тебе какую-то нескладицу. Ты не сердись. Может, в такую конъюнктуру тебе неприятно получить от меня письмо - бог знает: все возможно.
Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя…
Советую когда-либо прочесть драмы из французской рев[олю]ции Ром. Роллана.
Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.
Обнимаю, ибо чист,
Ник. Бухарин
После восхождения он Эльбрус с ударниками. Это как раз то место откуда Бухарин летел в Москву над облаками.
На что Ворошилов ответил так.
т. Бухарину
Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт. руководства. Если ты твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном: впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу партийного руководства, буду считать тебя и негодяем.
К. Ворошилов
Тут бы был уместным портрет Ворошилова, но мне захотелось продолжения дачных картинок. Сам с Главпролетписом на прогулке где-то в дачной местности.
Меня озадачивает популярность тюбетеек в те годы. Почему их так часто носили?
О событиях т.н. Большого Террора в книге есть много интересного и поучительного - и о постоянном ожидание конца, о чем уже шла речь выше, и об удивительной - не то показной, не то и правда удивительной - наивности, и о том, как вроде бы прошедшие дореволюционную школу преследований (или что там они проходили) оговаривали друг друга и о всяком другом. Но из всего этого я хотел бы обратить внимание на одно обстоятельство.
Когда в перестройку на русском был издан роман Кестлера «Слепящая тьма», мне он показался значительно слабее других разоблачительных романов того времени. Я и сейчас так думаю, но полагаю, что это связано с его чисто литературными качествами и отчасти с известной долей развесистой клюквы, включая ходульность персонажей (одно имя главного героя - Николай Залманович Рубашов чего стоит). Главным сюжетным ходом, центральным узлом разрешения конфликта в романе является добровольное решение главного героя, арестованного и обвиняемого в вымышленных контрреволюционных преступлениях, сознаться в этих преступлениях на открытом процессе, потому что это будет в интересах Партии, которой Николай Залманович оставался верен несмотря ни на что.
Вот это «несмотря ни на что» ужасает меня больше всего. Жильцы Дома и подобные им лица не могли не видеть происходящего - установления диктатуры (она же в интересах освобожденного труда!), вызванных революционными переменами страданий простых людей (в чьих интересах и совершали революцию, и неусыпно трудились жильцы Дома), вопиющего социального неравенства почти через два десятилетия после революции (бывшее, несомненно, временным явлением переходного периода), раскручивания маховика репрессий (ведь кругом враги, как же иначе!?). Книга предоставляет множество свидетельств того, что они это видели и видели хорошо.
Видели бегущих от голода в деревне родственников своих нянь и домработниц, а иногда даже и своих собственных родственников. Иногда жильцы Дома помогали таким, а иногда не очень. Неравенство окружало Дом в виде деревянных бараков, где жил в т.ч. и обслуживающий персонал, детей которого дети жильцов Дома ласково называли «татарами» (стр. 590). Репрессии, конечно, считали оправданными и необходимыми, задаваясь единственным вопросом о том, почему в эту машину затянуло их со всей их преданностью делу Партии.
В книге есть немало свидетельств этого гротескного сочетания преданности «делу» с естественным стремлением к самосохранению. Вот пишет Сталину заключенный Зиновьев незадолго до признания всех своих многочисленных вин:
“В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…” (стр. 647)
Но Партии не заинтересована в прощении раскаявшегося. Вот что пишет известнейший и талантливейший (по крайней мере, по мнению своих товарищей) партийный публицист Карл Радек.
“Спекулируя на остатках старого большевистского доверия к ним, лже-покаявшимся, рассчитывавшим на благородство партии, они построили систему лжи и обмана, систему двурушничества, какой не знает история человечества… Они стали фашистами, и они работали на польский, германский, японский фашизм. Вот историческая правда. И она была бы исторической правдой, даже если бы не было никаких доказательств их связи с фашистскими разведками” (стр. 647).
Через полгода на Втором Московском процессе
Радек рассказал, что у него ушло два с половиной месяца на то, чтобы во всем разобраться.
«Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Раздел о Бухарине был отредактирован в соответствии с предложениями Сталина.
Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним - близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении остальных наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации.»
Радек получил наконец возможность публично разыграть то, что было отрепетировано на очной ставке: признать свою вину, дать показания на других и объяснить, зачем это нужно. Единственное доказательство обвинения, заявил он в своем последнем слове, - это его показания и показания Пятакова («все прочие показания других обвиняемых, они покоятся на наших показаниях»).
«Я признал свою вину и дал полные показания о ней, не исходя из простой потребности раскаяться, - раскаяние может быть внутренним сознанием, которым можно не делиться, никому не показывать, - не из любви вообще к правде, - правда эта очень горька, и я уже сказал, что предпочел бы три раза быть расстрелянным, чем ее признать, - а я должен признать вину, исходя из оценки той общей пользы, которую эта правда должна принести» (стр. 656)
В цитате выше идет речь об очной ставке с Бухариным.
Радек начал давать показания на Бухарина. 13 января 1937 года они встретились на очной ставке в присутствии Сталина, Ворошилова, Ежова, Кагановича, Молотова и Орджоникидзе. Радек обвинил Бухарина в участии в террористической деятельности. Бухарин спросил, зачем он лжет. Радек пообещал объяснить.
«Должен сказать, что никто меня физически не принуждал к тому, что я должен показать. Никто мне ничем не угрожал раньше, чем я дал показания. Мне тов. Берман [следователь по делу Радека] сказал: я вам не заявляю, что будете расстреляны, если будете отказываться. Я вам не заявляю, что не будете расстреляны, если дадите показания, которые мы считаем правильными. Кроме того, я довольно взрослый человек, чтобы не верить никаким обещаниям, если человек находится в тюрьме.»
Он не пытался спасти свою шкуру, утверждал он, потому что давно с ней распрощался. Самым трудным («товарищи засвидетельствуют») было начать давать показания на Бухарина.
«Сначала не ориентировался на общеполитическое значение этой вещи на процессе и т. д., затем сказал себе: всякое отрицание этой вещи на суде послужит только к укреплению, поэтому надо ликвидировать дело, и в первую очередь потому, что идет война. И тогда сказал себе, что никакая дружба не позволяет скрывать, что кроме зиновьевско-троцкистской организации остается еще организация правых.» (стр. 655)
Если и правда это не попытка сохранить себе жизнь, что выглядит правдоподобно - Радек хорошо знает о судьбе обвиняемых на Первом Московском процессе, да и о менее знаменитых обвиняемых ранее, и его слова о том, что ему ничего не обещали, говорят сами за себя - все это похоже на поведение вымышленного Николая Залмановича Рубашова.
А вот выдержка из последнего слова Бухарина на Третьем Московском процессе.
«Действительные причины заключаются в том, что в тюрьме, в которой приходится сидеть в течение долгого времени при постоянном колебании между жизнью и смертью, возникают вопросы, которые проходят в другом измерении и решаются в других измерениях, чем в обычной практической жизни. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь, да еще на теперешнем этапе развития Советского Союза, когда он широким маршем выходит на международную арену пролетарской борьбы?...
Это меня в конце концов разоружает окончательно, побуждает и заставляет склонять свои колени перед партией и страной.» (стр. 752)
Любимец партии. Любимцы очень много говорят о тех, кто их любит.
Перед этим любимец партии (который, по словам классика, «никогда не учился и… никогда не понимал вполне диалектики») написал труд «Социализм и его культура», в котором признавался к любви к будущему, а заодно и настоящему социализму. В нем он не только признает тоталитарность социализма, но и восхваляет ее. «Социализм СССР есть действительная тоталитарность, т. е. целостность, единство, динамика коего есть самовозрастание этого единства» (стр. 753).
Целостные люди будут образовывать целостное (тоталитарное) общество.
«Один из величайших людей человечества, Гёте, говорил, что он есть «коллективное существо», ибо он в своем творчестве проявил опыт громадного числа своих сочеловеков [Mitmenschen]. Но жизнь сочеловеков социалистического общества будет бесконечно более богатой и многообразной, и гении его будут подыматься на плечах гораздо более могучих. У… гениев социалистического периода человеческой истории не может и возникнуть какой бы то ни было мысли о противопоставлении себя своим сотоварищам и современникам. Тип отношения будет совершенно иной, ибо исчезнут всякие следы индивидуализма» (стр. 754).
Но для наступления этого счастья надо напрячь последние силы. «Чем сильнее элемент борьбы с могучим еще капиталистическим врагом, тем необходимее… момент «авторитарности», суровой дисциплины, четкости, дружности, быстроты в действии и т. д. С точки зрения неисторической, с точки зрения идеальных абсолютов и пустой фразеологии можно сколько угодно нападать на «авторитарность» и «иерархию» в СССР. Но сама эта точка зрения пуста, абстракта и бессодержательна. И здесь единственно правильным может быть только исторический аспект, который выводит нормы целесообразного из конкретной исторической обстановки и общей цели, точно так же определяющейся «большими шагами» исторического процесса.» (стр. 754)
Целостные люди приветствуют приговор шпионам, двурушникам и агентам капитала
Бухарин вполне одобряет принимаемые меры. Вот, что он пишет в письме Сталину, на которое тот, разумеется, не ответит. «Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись…
Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.» (стр. 755).
Нет сомнения в том, что он и сам бы их применил, окажись он на месте своих обвинителей; «единственно правильный исторический аспект, выводящий нормы целесообразности из обстановки» и «большая и смелая политическая идея» тому свидетельство.
Слепота и фанатизм всех этих людей поражают. Перед их глазами раскрывается нутро лживых порядков в стране - ложные обвинения, нечестные способы добывания доказательств, да и просто очевидное пренебрежение доказательствами. Испытывая все это на себе, абсолютное большинство проверенных членов секты соглашается с такими методами, считает их оправданными и направленными на благо. Трагедию они видят только в том, что они сами оказались на пути этой машины, и если верить их словам, то, главным образом, в том, что память о них окажется запятнанной в лице членов секты, находящихся по другую сторону скамейки обвиняемых. Будущее они твердо видят в вечном продолжении той системы, которую они установили, и которая размазывает их в прах.
Здесь можно вспомнить и бухаринское «Письмо будущим руководителям партии», и тот факт, что многие из вернувшихся после смерти Сталина везунчиков оставались «верными большевиками». И письму, и твердости убеждений отсиденцев было положено умиляться, в то время как этому следует ужасаться. Я, разумеется, совсем не печалился бы, если бы эти люди не стали испытывать личной ненависти к мучителям и мечтать о мести палачам из нежелания повредить своей душе. Речь совсем не об этом, а о том, что урок, преподанный им, не стал причиной пересмотра ими своих мнений и взгляда на мир. Получается, что они считают лучшей долей для человека жить в мире, где люди бегут из деревни от голода, чтобы жить в бараке, в мире где их заставляют высказывать, а по возможности, и думать только одобренные мысли, и где они могут быть без лишних помех уничтожены, если руководство увидит в этом необходимость - политическую, экономическую, карьерную или иную. В этом случае невозможно не видеть настоящих чудовищ в большинстве жителей Дома.
Альтернативно, они могли ощущать несправедливость такого подхода, но списывать все на проблемы пресловутого переходного периода. После голода, после насилия над совестью людей, после репрессий все же воссияет царство свободы, чаемое членами секты с дореволюционным стажем. В этом случае невозможно не видеть в них интеллектуально неадекватных личностей. Скорее всего, речь должна идти не о противопоставлении, а о комбинации в них этих двух свойств.
Замечу здесь, что думаю так о «большинстве жителей Дома», но не о всех. Я глубоко убежден, что все люди разные. Так было всегда, так есть сейчас, и так останется на все времена. И солдатами у Креста командовал сотник Лонгин, и среди сорока мучеников Севастийских в конце оказался один из мучителей.
После необходимого отступления продолжаю. Мечты о наступлении счастья после выполнения всех необходимых исторических задач не просто оказались несостоятельными. На мой взгляд, события ранней советской истории ускорили крах установившейся системы. Сейчас довольно распространено мнение, что в те годы ковался прекрасный советский характер, на смену которому потом пришло все плохое из 1990х годов. Мне кажется, напротив, что события тех лет надежно убедили человека в непроходимой пропасти между «народом» и «начальством», в благотворности стереотипа поведения исполнителя, в правом нигилизме, в своем общественном бессилии и необходимости поэтому жить лишь частной жизнью (в т.ч. внутри какой-нибудь субкультуры туристов, моделистов или филателистов), и пытаться «устроиться» только в ней. Из раннего советского времени растет та неспособность к самоорганизации и одновременно готовность поддержать любого, кто посмеет заявить права на начальственность, которая так проявилась во времена перестройки.
Все это уже было в наличии и до времен взлета и падения Дома, но корпорация жильцов Дома многое из уже существовавшего довела до крайней степени совершенства, да к тому же и убила надежду на возможность и даже желательность перемен, поскольку изначально заявляла о своей полной противоположности «старому миру».
Первые двадцать с хвостиком лет советского проекта нанесли ему смертельный самоубийственный удар. Вскоре он получил живительную инъекцию адреналина в виде действительно народной войны, затем некоторое время (краткое по меркам истории) пытался оклематься, испытывая то одну, то другую оздоровительную систему, постоянно объявляя о своем прекрасном самочувствии («не дождетесь!»), но ничто не могло остановить развитие неизбежного старения, усугубленного излишествами молодости. Надежды (искренние ли?) жильцов Дома на наступление мира счастливого тоталитарного человека из дома-коммуны не оправдались.
Необходимо сразу сказать, что такие попытки продолжаются и развиваются пока вполне успешно с точки зрения энтузиастов этих перемен. Но это не относится напрямую к жителям Дома правительства, которые мне уже порядком надоели. По этой причине я, видимо, поднимусь еще только на один выпуск, чтобы вернуться к отношению между религией и жильцами Дома вместе с примкнувшим к ним автором книги. Ведь начали мы именно с этой темы.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ