О новых научных атеистах, или Еще раз о нашем старом общем знакомце Базарове (часть 1)
Никогда не следует упускать возможности посмотреть на известное вам явление чужими глазами. Убеждения убеждениями, но свежий взгляд на знакомую проблему всегда полезен. Такую возможность в отношении современного состояния атеизма в России предоставляют людям вроде меня две статьи, появившиеся в первой половине августа в известных интернет-изданиях «Полит.ру» и «Лента.ру». Не являясь постоянным читателем этих ресурсов, я не знаю их авторов, но судя по статьям, о которых я собираюсь рассказать, а также по кратким биографиям авторов, они представляют именно то направление общественной мысли, о котором пойдет речь.
Статья в «Ленте» посвящена истории атеизма в Советском Союзе. Ее авторы сосредоточили свой анализ на постепенном переходе советского атеизма от комсомольско-хулиганской стадии через период «научности», который включал в себя как пустомельство в духе «Гагарин летал, ничего не видел», так и зачатки настоящего религиоведения, к современному его состоянию, когда атеизм в России представлен двумя весьма различающимися по общественным убеждениям группами*: левыми, предпочитающими форму безбожничества, которую завещали миру классики марксизма...
Вот такую, как на этом старом советском агитплакате
и политическими либералами, исповедающими атеизм того типа, носителями которого являются Докинз и Хитченс.
Вот они на картинке из журнала "Новый гуманист" Британского общества безбожников, воинствующих в рамках законности (The Rationalist Association); юмор заключается в частом использовании сравнения положения атеистов на рубеже тысячелетий и гомосексуалистов в 60х годах и пожеланий им (атеистам) наконец-то "выйти из чулана".
В реальности, разумеется, такого чистого разделения не существует и адепты обоих типов атеизма проявляют достаточно единства в некоторых вопросах.
Статья в «Полит.ру» сосредоточена на атеизме второго из этих двух типов, который и мне кажется более интересным для изучения, поскольку атеизм «левого» толка является не более чем интегральной частью коммунистической идеологии - его взлеты и падения будут следовать как нитка за иголкой за взлетами и падениями коммунистической идеи. Более точно, автор пытается анализировать атеизм постсоветского российского ученого. Несколько пунктов этого анализа представляют интерес для понимания взгляда атеиста «либерального» типа на свои убеждения. (Полагаю, что автор статьи - Леонид Костюков - является скорее агностиком, но нам ни к чему все эти попытки расщепить волос.)
Главная цель автора заключается в определении источника атакующей позиции ученого-атеиста в общественном дискурсе. Автор придерживается довольно распространенной точки зрения о непересекаемости науки и веры, считая ее устоявшейся в мировой традиции, и добавляет, что распространенный критерий научности утверждения - фальсифицируемость по Попперу - несомненно выносит вопрос о бытии Бога за пределы науки.
Мне хорошо известно, что это мнение не раз было оспорено, но я не хотел бы развивать данную тему в короткой заметке; скажу только, что очень многое в таком обсуждении зависит от определений понятий «наука» и «пересекаемость» в контексте разговора. Замечу только, что вполне можно согласиться со словами автора о том, что «взаимная перпендикулярность науки и веры» представляет вполне «традиционную культурную конфигурацию». (Вот здесь можно почитать об одном из известных сторонников этой концепции.)
Итак, автор задается вопросом - отчего ученый (речь идет об атеистически настроенном постсоветском ученом), который с уважением относится ко взглядам Поппера и применяет их по мере надобности в других областях деятельности и который в пределах своей дисциплины вполне способен очертить область своей компетенции и приложимости используемой методологии, "…в одностороннем порядке возбуждает мировоззренческие вопросы - и тут же решает их с поспешностью, не украшающей человека науки..."
Выход же дискуссии в область мировоззрения кардинально меняет весомость мнений ученого. В противоположность тому, что нам говорили во времена оны о возможности “научного доказательства” истинности атеизма, автор справедливо полагает, что ученый “как представитель научного сообщества …может вынести на суд аудитории мировоззренческие выводы из научных результатов, но в таком случае он теряет неприкосновенность специалиста; теперь мы, не ученые, вступаем с ним в дискуссию на равных, потому что интерпретация науки вне науки - уже не наука”.
А теперь вернемся к поставленному вопросу - действительно, почему, по словам автора, “ученый нередко добровольно переходит в чуждую ему сферу деятельности, теряя при этом свойства ученого и начиная повторять доводы, давно признанные несостоятельными …”? Уверен, что эта загадка интересует не только меня. Как же отвечает на него Леонид Костюков? Если попытаться суммировать довольно длинную статью, написанную весьма извилисто и затрагивающую множество разных и иногда довольно частных предметов вроде возможности научить зайца зажигать спички обезьяну языку глухонемых, то ответ автора (в моей интерпретации) на вопрос почему научный сотрудник нередко придерживается атеистической картины мира звучит вполне разумно: некоторые особенности его трудовой деятельности и социального окружения развивают в нем качества, способствующие выбору принципов и правил жизни “в миру”, т.е. вне лаборатории и аудитории, которые хорошо сочетаются с атеизмом и не сочетаются с религиозной верой.
Попросту - научный сотрудник (а речь идет о конкретном феномене природы и общества - научном сотруднике в постсоветской России), во-первых, получил советскую закалку научного атеизма, который несмотря на нелюбовь студента-естественника ко всему гуманитарному и, в особенности, ко всему навязчиво-пропагандистскому, идеально наложился на безрелигиозное воспитание в семье. Автор использует для описания такого состояния чудесную формулировку: “пролонгированная метафизическая девственность”. В условиях СССР такое состояние способствовало принятию человеком идей “вульгарного атеизма”.
Во-вторых, научный сотрудник обычно придерживается либеральных взглядов в общественной жизни благодаря естественной с точки зрения Леонида Костюкова приверженности принципу свободы научного поиска, который наш герой не может не распространять на мир вне лаборатории. В-третьих, западный академический мир, т.е. люди, которых постсоветский научный сотрудник весьма уважает (и от которых иногда зависит - прим. Партизана), в массе своей придерживаются именно либеральных общественных взглядов, частью которых является атеизм/агностицизм и антиклерикализм.
Со всем этим мне остается только согласиться, кроме одного важного момента - я не вижу в этом прямого ответа на исходно поставленный автором статьи вопрос. Но допустим, что мы готовы принять приведенные выше рассуждения в качестве приблизительного ответа - происхождение атеизма научного сотрудника лежит за пределами его профессиональной деятельности.
Но такой вывод побуждает автора поставить вопрос о тенденции ученых-атеистов выводить свой атеизм из науки. Автор пишет об это так: «…меня нисколько не смущает ученый-атеист. Меня смущает связь, которую он усматривает между наукой и атеизмом”. Далее Леонид Костюков приводит массу действительно разумных аргументов - и об изменении характера науки на рубеже 19 и 20 столетий, заключающемся в переходе от рационалистического позитивизма, когда наука воспринимается как организаованный здравый смысл, за границы этого здравого смысла, когда наука становится неизбежно фрагментированной в связи с тем, что сложность картины мира начинает превосходить познавательные возможности человеческого мозга, а господствующие концепции - все более “безумными”, все более оторванными от человеческого опыта.
Автор пишет также о том, что этим двум состояниям науки соответствуют и два восприятия мира, проявляющиеся в искусстве и общественной мысли. Первому состоянию соответствует общее настроение, которое автор называет оптимистическим позитивизмом с понятной экономической картиной рынка, психологическим реализмом Бальзака и Толстого, в рамках которого герои ведут себя сообразно своим склонностям и интересам, и надеждами на возможность разумного устройства общественной жизни. Второму мироощущению, которое Леонид Костюков называет трансцендентным (мне не очень нравится здесь этот термин), соответствует отход от предметности в искусстве и потеря надежд на всемирную разумность.
При этом автор настаивает на том, что ни та, ни другая картина мира сама по себе не ведет с неизбежностью ни к вере, ни к атеизму, хотя может способствовать и тому, и другому. “Оптимистически-позитивистская" картина мира, по мнению автора, внушала уверенность в том, что вселенная в познавательном отношении соразмерна человеческому мозгу и в том, что для окончательного построения картины мира осталось лишь уточнить некоторые детали. Леонид Костюков пишет: “она храбро уничтожает тайну, высвечивает темные закоулки мира - и в перспективе надеется высветить их все”. Такое мироощущение может питать материализм, но та же картина мира способствует вере честертоновского патера Брауна, который по словам автора “не приемлет фрагментарной мистики” (мне кажется, что этим термином Леонид Костюков обозначает идею “Бога пробелов”). “Мир подобен огромному часовому механизму - он рационален, вполне познаваем частями и в целом - и за ним видна гигантская фигура Создателя, [Которому] «ничто не мелко».” Точно так же и «трансцендентная» картина мира может быть интерпретирована двояко. Здесь автор делает любопытное замечание: “я … представляю себе версию державинской оды «Бог», написанную по мотивам научных достижений ХХ-ХХI вв.”
Патер Браун, именно так он выглядел
Продолжая разговор об этих проблемах, автор приводит обычный ассортимент аргументов о принципиальной непознаваемости мира, включая теорему о неполноте, и о неизбежной ограниченности наших методологических возможностей, особенно в области того, что касается целеполагания, происходящего из сознательной деятельности. Все они используются для обоснования уже высказанного мнения автора о том, что атеизм невозможно вывести из науки, если оставаться в рамках научного подхода.
Интересно, что после изложения всего резюмированного в этой заметке автор все же не дает прямого ответа на исходные вопросы: Почему ученый-атеист нередко бывает агрессивен в ходе общественной дискуссии? и (менее важный) В чем ученый-атеист видит существенную связь между наукой и атеизмом?
* Авторы выделяют три, но я считаю, что третья выделена достаточно искусственно.
На этом я и закончу первую часть рассказа. Вторая, заключительная последует вскоре за праздником Успения Пресвятой Богородицы.
Статья в «Ленте» посвящена истории атеизма в Советском Союзе. Ее авторы сосредоточили свой анализ на постепенном переходе советского атеизма от комсомольско-хулиганской стадии через период «научности», который включал в себя как пустомельство в духе «Гагарин летал, ничего не видел», так и зачатки настоящего религиоведения, к современному его состоянию, когда атеизм в России представлен двумя весьма различающимися по общественным убеждениям группами*: левыми, предпочитающими форму безбожничества, которую завещали миру классики марксизма...
Вот такую, как на этом старом советском агитплакате
и политическими либералами, исповедающими атеизм того типа, носителями которого являются Докинз и Хитченс.
Вот они на картинке из журнала "Новый гуманист" Британского общества безбожников, воинствующих в рамках законности (The Rationalist Association); юмор заключается в частом использовании сравнения положения атеистов на рубеже тысячелетий и гомосексуалистов в 60х годах и пожеланий им (атеистам) наконец-то "выйти из чулана".
В реальности, разумеется, такого чистого разделения не существует и адепты обоих типов атеизма проявляют достаточно единства в некоторых вопросах.
Статья в «Полит.ру» сосредоточена на атеизме второго из этих двух типов, который и мне кажется более интересным для изучения, поскольку атеизм «левого» толка является не более чем интегральной частью коммунистической идеологии - его взлеты и падения будут следовать как нитка за иголкой за взлетами и падениями коммунистической идеи. Более точно, автор пытается анализировать атеизм постсоветского российского ученого. Несколько пунктов этого анализа представляют интерес для понимания взгляда атеиста «либерального» типа на свои убеждения. (Полагаю, что автор статьи - Леонид Костюков - является скорее агностиком, но нам ни к чему все эти попытки расщепить волос.)
Главная цель автора заключается в определении источника атакующей позиции ученого-атеиста в общественном дискурсе. Автор придерживается довольно распространенной точки зрения о непересекаемости науки и веры, считая ее устоявшейся в мировой традиции, и добавляет, что распространенный критерий научности утверждения - фальсифицируемость по Попперу - несомненно выносит вопрос о бытии Бога за пределы науки.
Мне хорошо известно, что это мнение не раз было оспорено, но я не хотел бы развивать данную тему в короткой заметке; скажу только, что очень многое в таком обсуждении зависит от определений понятий «наука» и «пересекаемость» в контексте разговора. Замечу только, что вполне можно согласиться со словами автора о том, что «взаимная перпендикулярность науки и веры» представляет вполне «традиционную культурную конфигурацию». (Вот здесь можно почитать об одном из известных сторонников этой концепции.)
Итак, автор задается вопросом - отчего ученый (речь идет об атеистически настроенном постсоветском ученом), который с уважением относится ко взглядам Поппера и применяет их по мере надобности в других областях деятельности и который в пределах своей дисциплины вполне способен очертить область своей компетенции и приложимости используемой методологии, "…в одностороннем порядке возбуждает мировоззренческие вопросы - и тут же решает их с поспешностью, не украшающей человека науки..."
Выход же дискуссии в область мировоззрения кардинально меняет весомость мнений ученого. В противоположность тому, что нам говорили во времена оны о возможности “научного доказательства” истинности атеизма, автор справедливо полагает, что ученый “как представитель научного сообщества …может вынести на суд аудитории мировоззренческие выводы из научных результатов, но в таком случае он теряет неприкосновенность специалиста; теперь мы, не ученые, вступаем с ним в дискуссию на равных, потому что интерпретация науки вне науки - уже не наука”.
А теперь вернемся к поставленному вопросу - действительно, почему, по словам автора, “ученый нередко добровольно переходит в чуждую ему сферу деятельности, теряя при этом свойства ученого и начиная повторять доводы, давно признанные несостоятельными …”? Уверен, что эта загадка интересует не только меня. Как же отвечает на него Леонид Костюков? Если попытаться суммировать довольно длинную статью, написанную весьма извилисто и затрагивающую множество разных и иногда довольно частных предметов вроде возможности научить зайца зажигать спички обезьяну языку глухонемых, то ответ автора (в моей интерпретации) на вопрос почему научный сотрудник нередко придерживается атеистической картины мира звучит вполне разумно: некоторые особенности его трудовой деятельности и социального окружения развивают в нем качества, способствующие выбору принципов и правил жизни “в миру”, т.е. вне лаборатории и аудитории, которые хорошо сочетаются с атеизмом и не сочетаются с религиозной верой.
Попросту - научный сотрудник (а речь идет о конкретном феномене природы и общества - научном сотруднике в постсоветской России), во-первых, получил советскую закалку научного атеизма, который несмотря на нелюбовь студента-естественника ко всему гуманитарному и, в особенности, ко всему навязчиво-пропагандистскому, идеально наложился на безрелигиозное воспитание в семье. Автор использует для описания такого состояния чудесную формулировку: “пролонгированная метафизическая девственность”. В условиях СССР такое состояние способствовало принятию человеком идей “вульгарного атеизма”.
Во-вторых, научный сотрудник обычно придерживается либеральных взглядов в общественной жизни благодаря естественной с точки зрения Леонида Костюкова приверженности принципу свободы научного поиска, который наш герой не может не распространять на мир вне лаборатории. В-третьих, западный академический мир, т.е. люди, которых постсоветский научный сотрудник весьма уважает (и от которых иногда зависит - прим. Партизана), в массе своей придерживаются именно либеральных общественных взглядов, частью которых является атеизм/агностицизм и антиклерикализм.
Со всем этим мне остается только согласиться, кроме одного важного момента - я не вижу в этом прямого ответа на исходно поставленный автором статьи вопрос. Но допустим, что мы готовы принять приведенные выше рассуждения в качестве приблизительного ответа - происхождение атеизма научного сотрудника лежит за пределами его профессиональной деятельности.
Но такой вывод побуждает автора поставить вопрос о тенденции ученых-атеистов выводить свой атеизм из науки. Автор пишет об это так: «…меня нисколько не смущает ученый-атеист. Меня смущает связь, которую он усматривает между наукой и атеизмом”. Далее Леонид Костюков приводит массу действительно разумных аргументов - и об изменении характера науки на рубеже 19 и 20 столетий, заключающемся в переходе от рационалистического позитивизма, когда наука воспринимается как организаованный здравый смысл, за границы этого здравого смысла, когда наука становится неизбежно фрагментированной в связи с тем, что сложность картины мира начинает превосходить познавательные возможности человеческого мозга, а господствующие концепции - все более “безумными”, все более оторванными от человеческого опыта.
Автор пишет также о том, что этим двум состояниям науки соответствуют и два восприятия мира, проявляющиеся в искусстве и общественной мысли. Первому состоянию соответствует общее настроение, которое автор называет оптимистическим позитивизмом с понятной экономической картиной рынка, психологическим реализмом Бальзака и Толстого, в рамках которого герои ведут себя сообразно своим склонностям и интересам, и надеждами на возможность разумного устройства общественной жизни. Второму мироощущению, которое Леонид Костюков называет трансцендентным (мне не очень нравится здесь этот термин), соответствует отход от предметности в искусстве и потеря надежд на всемирную разумность.
При этом автор настаивает на том, что ни та, ни другая картина мира сама по себе не ведет с неизбежностью ни к вере, ни к атеизму, хотя может способствовать и тому, и другому. “Оптимистически-позитивистская" картина мира, по мнению автора, внушала уверенность в том, что вселенная в познавательном отношении соразмерна человеческому мозгу и в том, что для окончательного построения картины мира осталось лишь уточнить некоторые детали. Леонид Костюков пишет: “она храбро уничтожает тайну, высвечивает темные закоулки мира - и в перспективе надеется высветить их все”. Такое мироощущение может питать материализм, но та же картина мира способствует вере честертоновского патера Брауна, который по словам автора “не приемлет фрагментарной мистики” (мне кажется, что этим термином Леонид Костюков обозначает идею “Бога пробелов”). “Мир подобен огромному часовому механизму - он рационален, вполне познаваем частями и в целом - и за ним видна гигантская фигура Создателя, [Которому] «ничто не мелко».” Точно так же и «трансцендентная» картина мира может быть интерпретирована двояко. Здесь автор делает любопытное замечание: “я … представляю себе версию державинской оды «Бог», написанную по мотивам научных достижений ХХ-ХХI вв.”
Патер Браун, именно так он выглядел
Продолжая разговор об этих проблемах, автор приводит обычный ассортимент аргументов о принципиальной непознаваемости мира, включая теорему о неполноте, и о неизбежной ограниченности наших методологических возможностей, особенно в области того, что касается целеполагания, происходящего из сознательной деятельности. Все они используются для обоснования уже высказанного мнения автора о том, что атеизм невозможно вывести из науки, если оставаться в рамках научного подхода.
Интересно, что после изложения всего резюмированного в этой заметке автор все же не дает прямого ответа на исходные вопросы: Почему ученый-атеист нередко бывает агрессивен в ходе общественной дискуссии? и (менее важный) В чем ученый-атеист видит существенную связь между наукой и атеизмом?
* Авторы выделяют три, но я считаю, что третья выделена достаточно искусственно.
На этом я и закончу первую часть рассказа. Вторая, заключительная последует вскоре за праздником Успения Пресвятой Богородицы.