Сказание о мальчике Мотле, который стремился и таки, вышел в люди, несмотря ни на что и ни на кто.
Часть первая.
В далёкой, глубокой провинции, некогда бывшей в благословенных пределах Австро-Венгерской
империи, но, по диаволову деянию, ставшей пограничной тмутараканью Империи Безбожной, жил-был мальчик Мотл, который, с младых ногтей, хотел стать летописцем и обществословом.
Отец его был ремесленником заводским, верноподданным, красной книжицой, членской, обладателем, мать же была училкою, наречённой властью - бойцом идеологического фронта. Старики же, все, как один, родились до Пакта, видели иной мир и смотрели, на нынешний, другими глазами, недобрыми, ибо могли сравнивать, что не в его пользу. Но не говорили об этом, кроме, как меж собою. Опасались, как бы чего не вышло.
До шести годов своих, мальчик Мотл, имперским языком владел скудно, хотя, уже с четырёх, читал и писал им без особой натуги. Не то, чтобы совсем не владел, но не так, как впоследствии. Да и откуда ему было владеть оным, когда старики, у которых рос, вообще имперским, толком, не владели, что не мешало им, при этом, свободно изъясняться на ряде европейских языков. Соседи же его, в подавляющем большинством своим, были его расы, говорившие на своём наречии или на иных, западноземельных.
Будучи школяром Мотл отменно учился, только, вот, вёл себя плохо, ибо задавал вопросы, но не только те, что позволительны были сатанистами, но, как старше стал и такие, которые не поощрялись адептами имперскими. Да и было кого вопрошать, поскольку все, как один, те, что старше пол ста, знали ответы, ибо жили до того как, но, по причинам, ему не ведомым, ответов не давали, мягко уводя беседу в иное русло. Мотла сие озадачивало, поскольку знал он, что среди соседей, кроме, как простолюдины, были, так же, довоенные выпускники европейских университетов, консерваторий, даже дуэнья одна, годами согбенная, из венского института благородных девиц -
фрау Камилла.
Хотел мальчик быть обществословом и летописцем, да не мог. Грады стольные, имперские, были далече, Вена Берлином ближе, но все они были ему одинаково недоступны. Да и не имелось унего, практически, шансов, поскольку обществословие клеймили "буржуазной наукой", да и на летописца ему записаться было ой как не просто, ибо принадлежал он к расе гонимой, провозглашённой нелояльной. Сложно было, но можно, так как люди расы его,в городе, были многочисленны, умны, пронырливы и влиятельны.
Шли годы золотые. Ушёл из жизни Царь Бровеносец, следом пришли и ушли Цари Нежильцы, Первый и Второй. Пришёл Царь Меченный, принеся с собой смуту, непонятки и обострения межнациональных дружб на землях имперских обширных.
Завершался Мотлов восьмой школярский год. Приближалось время, когда пора настала решать, что далее делать отроку, как поступать, так как армия имперская была уже не за горами. Толпы родственников осаждали советами, мол, пускай до конца, школяром отучится, а далее его, от рекрутизации, отмажем, в университет, на летописца, как Мотл хочет, заплатим-запишем, пущай просвещается.
Но, как писано, «во многом базаре - много суеты, ибо преумножающие базар - преумножает муть»! Мотлова мать, женщина, не по мере, упрямая, типичный представитель расово правильных матерей, взяла и закусила удила, мол пойдёт Мотл в техникум, надремесленником станет. Какой с летописцев толк? В школе, как она, отроков, умом-разумом накачивать? И потом, всё равно, в солдаты, как летописцем обучится, а какой резон в летописании в солдатах? Упекут, родимого, безремесленного, леший знает куда и невзирая на бурныепротесты всех и вся, включая самого Мотла, прописала сына на отделение технологии обработки металлов обрезанием, типа, пускай по стопам идёт отеческим, только круче.
На надсмотрщика-металлиста Мотл учился скудно, ниже плинтуса, поскольку металл сей был ему не в радость, да и с науками точными дружил он с горем пополам. Учился, да не выучился, хотя и обзавёлся дипломом, мир праху его. Пришло время в солдаты.
Засуетились Мотловы родичи по полной, дабы отмазать Мотла из рекрутов, да время было пролито, которого не вернёшь и употребив, не жалея, доводы веские, шелестящие, устроили Мотла писарем в полк связи, да Судьба-Мудьба распорядилась иначе, ибо кто ей хозяин, окромя ея самоё. А никто! Не в жилу пришёлся Мотл-солдат-писарь комдиву, поскольку был тот антирасистом махровым и загремел Мотл в учебку межевых сторожевых, по завершении которой нашёл себя, без радости и надежды, межевым стражем на имперско-пуштунской меже. Меже безжалостной и кровавой, голодной и Б-гом забытой. Это была не ЕГО война. Года не прошло, как Мотл, резанный, прошитый и наспех зашитый, комиссовался, опосля кровопроливания третьего. С тем и отбыл -домой - «грудь в медАле, благо - не завАлен»!
По прибытию в края родные, не досчитался мальчик многих близких и друзей-подруг. Не сошли они с лика земли, но с лика имперского сошли напрочь, поскольку ушли забугор, кто в края дальние, кто в края жаркие, все, расы его, братья и сёстры, валили куда глаза глядят с тонущей и разваливающейся баржи имперской, в поисках лучшей доли и свободной жизни. Да и семья Мотла так же, времени зря не теряла, только его и ждала, дабы на лыжи поставить родного, уже намазанные, чему Мотл никак не препятствовал и радовался, что в Землю едут Обетованную, где человек человеку не антирасист, а одной расы и локоток к локотку, спина к спине, лицом к недругам стоят твёрдо и не прогибаются, а войны он не боялся, к ней он привык и о не не думал, поскольку данность не изменишь, а жить - надо.
Даст Б-г и грёзы оформятся-материализуются, на летописца и обществослова позволится выучиться, чего душа желала годы немалые, на что уж и не надеялся.
По приезду, с другами-подругами-родичами, ранее отвалившими, встретился, радость была знатная, теплом-вином напоённая. Сходил, как в музей, в гастромом ломящийся, чего годы уже не выдывал. Забугор, одним словом, пузырь изобилия. Первый год был сладок и сыт. Море,песок, горы и погода вечного лета. Как оказалось, в последствии, вечного пота!
Стал учить, Мотл-репатриант, наречие исконное в клубе местном, с такими же, как и он, ошалевшими и ошарашенными от новизны ощущений и впечатлений. Только, вот, население местное, как он тогда считал, по незнанию, жлобское, неотёсанное и не обезображенное интеллектом, его удивляло, как и других новоприбывших. Не миновала чаша сия, культурношоковая Мотла. Вроде, как и раса его, сплошь и рядом, а вроде, как и не его, полно подрас, всех оттенков, но все, какие-то не те, не того пошива-покроя, приземлённо-заземлённые, обуянные, в нутре своём, в основном
животно-мещанскими радостями и печалями. Грустно бывало, до боли, руки, до земли, провисали от отчаяния.
Само сабой кричал вопрос душераздерающий, мол и это есть тот народ, который мой? Непостижимо!
Но другим, многим, было ещё сложнее. В особенности тем, кто из стольных градов имперских прибыл и прочих краёв ассимилированно-потерявшихся, мнившим себя заправскими интеллектуалофилами на их фоне.. Мотл, хоть и был секуляристом, но никак не воинствующим. Клериками, богобоязненными и молельными домами, народа своего, не брезговал и не чурался принадлежности, болезненным избытком носовнебизма не страдал, идеологию возвращения и жизни, среди единокровных понимал, принимал и чувствовал до мозга костей, даже вопросы перестал задавать неудобные, что было, для него, совсем не свойственно, но сие, в скорости, выправилось, ибо основа вопроса - знать, чего спросить!
Ближе к середине лета поехал Мотл записываться в ближаший университет, на подготовительное отделение и переступивши порог оного, душа его возликовала, ибо увидел он другие лица, услышал другую речь, ощутил другие манеры и совершенно иной дух. Тот дух, который и мнился ему духом расы его, дух науки, книги, раскрепощённости, но не разболтанности, дух универа. И тогда понял Мотл-репатриант, что есть другая Земля Обетованная, та в которой его место и та, у которой место в его душе. Только спустя годы понял он, что и те, которые не те, они тоже его народ, всех мастей и оттенков, разностей акцентов и повседневных поведенческих клише. Страна-народ - слоёный пирог. Только тогда, уже в ЕГО армии, когда он, впервые, продел сквозь рубашечный клапан свой первый офицерский погон и первой ЕГО войны он стал по настоящему местным.
Учебный процесс подготовительного отделения начался ближе к концу октября. Все стадиозусы, в группе, были такие, как он, в основном выходцы из Империи, пара-тройка темнокожих и одна настоящая иранка. Учёба шла гладко и состояла из углублённого и интенсивного изучения необходимых, для дальнейшего пути, языков. Жил Мотл в кампусе, среди таких же, как он стадиозусов, правда из тридесяти сторон. Мотл никогда, до этого, не общался с иностранцами
откуда иностранцы в глубинке-то. Так прошёл целый год. Так, в той или иной степени, пришло владение исконным наречием, которого, как оказалось, было совершенно не достаточно, для обучения общественным и тем более, гуманитарным дисциплинам.
Но жребий был вымучен и брошен. Мальчик Мотл записался на учёбы в летописцы и обществословы!
(продолжение следует)
В далёкой, глубокой провинции, некогда бывшей в благословенных пределах Австро-Венгерской
империи, но, по диаволову деянию, ставшей пограничной тмутараканью Империи Безбожной, жил-был мальчик Мотл, который, с младых ногтей, хотел стать летописцем и обществословом.
Отец его был ремесленником заводским, верноподданным, красной книжицой, членской, обладателем, мать же была училкою, наречённой властью - бойцом идеологического фронта. Старики же, все, как один, родились до Пакта, видели иной мир и смотрели, на нынешний, другими глазами, недобрыми, ибо могли сравнивать, что не в его пользу. Но не говорили об этом, кроме, как меж собою. Опасались, как бы чего не вышло.
До шести годов своих, мальчик Мотл, имперским языком владел скудно, хотя, уже с четырёх, читал и писал им без особой натуги. Не то, чтобы совсем не владел, но не так, как впоследствии. Да и откуда ему было владеть оным, когда старики, у которых рос, вообще имперским, толком, не владели, что не мешало им, при этом, свободно изъясняться на ряде европейских языков. Соседи же его, в подавляющем большинством своим, были его расы, говорившие на своём наречии или на иных, западноземельных.
Будучи школяром Мотл отменно учился, только, вот, вёл себя плохо, ибо задавал вопросы, но не только те, что позволительны были сатанистами, но, как старше стал и такие, которые не поощрялись адептами имперскими. Да и было кого вопрошать, поскольку все, как один, те, что старше пол ста, знали ответы, ибо жили до того как, но, по причинам, ему не ведомым, ответов не давали, мягко уводя беседу в иное русло. Мотла сие озадачивало, поскольку знал он, что среди соседей, кроме, как простолюдины, были, так же, довоенные выпускники европейских университетов, консерваторий, даже дуэнья одна, годами согбенная, из венского института благородных девиц -
фрау Камилла.
Хотел мальчик быть обществословом и летописцем, да не мог. Грады стольные, имперские, были далече, Вена Берлином ближе, но все они были ему одинаково недоступны. Да и не имелось унего, практически, шансов, поскольку обществословие клеймили "буржуазной наукой", да и на летописца ему записаться было ой как не просто, ибо принадлежал он к расе гонимой, провозглашённой нелояльной. Сложно было, но можно, так как люди расы его,в городе, были многочисленны, умны, пронырливы и влиятельны.
Шли годы золотые. Ушёл из жизни Царь Бровеносец, следом пришли и ушли Цари Нежильцы, Первый и Второй. Пришёл Царь Меченный, принеся с собой смуту, непонятки и обострения межнациональных дружб на землях имперских обширных.
Завершался Мотлов восьмой школярский год. Приближалось время, когда пора настала решать, что далее делать отроку, как поступать, так как армия имперская была уже не за горами. Толпы родственников осаждали советами, мол, пускай до конца, школяром отучится, а далее его, от рекрутизации, отмажем, в университет, на летописца, как Мотл хочет, заплатим-запишем, пущай просвещается.
Но, как писано, «во многом базаре - много суеты, ибо преумножающие базар - преумножает муть»! Мотлова мать, женщина, не по мере, упрямая, типичный представитель расово правильных матерей, взяла и закусила удила, мол пойдёт Мотл в техникум, надремесленником станет. Какой с летописцев толк? В школе, как она, отроков, умом-разумом накачивать? И потом, всё равно, в солдаты, как летописцем обучится, а какой резон в летописании в солдатах? Упекут, родимого, безремесленного, леший знает куда и невзирая на бурныепротесты всех и вся, включая самого Мотла, прописала сына на отделение технологии обработки металлов обрезанием, типа, пускай по стопам идёт отеческим, только круче.
На надсмотрщика-металлиста Мотл учился скудно, ниже плинтуса, поскольку металл сей был ему не в радость, да и с науками точными дружил он с горем пополам. Учился, да не выучился, хотя и обзавёлся дипломом, мир праху его. Пришло время в солдаты.
Засуетились Мотловы родичи по полной, дабы отмазать Мотла из рекрутов, да время было пролито, которого не вернёшь и употребив, не жалея, доводы веские, шелестящие, устроили Мотла писарем в полк связи, да Судьба-Мудьба распорядилась иначе, ибо кто ей хозяин, окромя ея самоё. А никто! Не в жилу пришёлся Мотл-солдат-писарь комдиву, поскольку был тот антирасистом махровым и загремел Мотл в учебку межевых сторожевых, по завершении которой нашёл себя, без радости и надежды, межевым стражем на имперско-пуштунской меже. Меже безжалостной и кровавой, голодной и Б-гом забытой. Это была не ЕГО война. Года не прошло, как Мотл, резанный, прошитый и наспех зашитый, комиссовался, опосля кровопроливания третьего. С тем и отбыл -домой - «грудь в медАле, благо - не завАлен»!
По прибытию в края родные, не досчитался мальчик многих близких и друзей-подруг. Не сошли они с лика земли, но с лика имперского сошли напрочь, поскольку ушли забугор, кто в края дальние, кто в края жаркие, все, расы его, братья и сёстры, валили куда глаза глядят с тонущей и разваливающейся баржи имперской, в поисках лучшей доли и свободной жизни. Да и семья Мотла так же, времени зря не теряла, только его и ждала, дабы на лыжи поставить родного, уже намазанные, чему Мотл никак не препятствовал и радовался, что в Землю едут Обетованную, где человек человеку не антирасист, а одной расы и локоток к локотку, спина к спине, лицом к недругам стоят твёрдо и не прогибаются, а войны он не боялся, к ней он привык и о не не думал, поскольку данность не изменишь, а жить - надо.
Даст Б-г и грёзы оформятся-материализуются, на летописца и обществослова позволится выучиться, чего душа желала годы немалые, на что уж и не надеялся.
По приезду, с другами-подругами-родичами, ранее отвалившими, встретился, радость была знатная, теплом-вином напоённая. Сходил, как в музей, в гастромом ломящийся, чего годы уже не выдывал. Забугор, одним словом, пузырь изобилия. Первый год был сладок и сыт. Море,песок, горы и погода вечного лета. Как оказалось, в последствии, вечного пота!
Стал учить, Мотл-репатриант, наречие исконное в клубе местном, с такими же, как и он, ошалевшими и ошарашенными от новизны ощущений и впечатлений. Только, вот, население местное, как он тогда считал, по незнанию, жлобское, неотёсанное и не обезображенное интеллектом, его удивляло, как и других новоприбывших. Не миновала чаша сия, культурношоковая Мотла. Вроде, как и раса его, сплошь и рядом, а вроде, как и не его, полно подрас, всех оттенков, но все, какие-то не те, не того пошива-покроя, приземлённо-заземлённые, обуянные, в нутре своём, в основном
животно-мещанскими радостями и печалями. Грустно бывало, до боли, руки, до земли, провисали от отчаяния.
Само сабой кричал вопрос душераздерающий, мол и это есть тот народ, который мой? Непостижимо!
Но другим, многим, было ещё сложнее. В особенности тем, кто из стольных градов имперских прибыл и прочих краёв ассимилированно-потерявшихся, мнившим себя заправскими интеллектуалофилами на их фоне.. Мотл, хоть и был секуляристом, но никак не воинствующим. Клериками, богобоязненными и молельными домами, народа своего, не брезговал и не чурался принадлежности, болезненным избытком носовнебизма не страдал, идеологию возвращения и жизни, среди единокровных понимал, принимал и чувствовал до мозга костей, даже вопросы перестал задавать неудобные, что было, для него, совсем не свойственно, но сие, в скорости, выправилось, ибо основа вопроса - знать, чего спросить!
Ближе к середине лета поехал Мотл записываться в ближаший университет, на подготовительное отделение и переступивши порог оного, душа его возликовала, ибо увидел он другие лица, услышал другую речь, ощутил другие манеры и совершенно иной дух. Тот дух, который и мнился ему духом расы его, дух науки, книги, раскрепощённости, но не разболтанности, дух универа. И тогда понял Мотл-репатриант, что есть другая Земля Обетованная, та в которой его место и та, у которой место в его душе. Только спустя годы понял он, что и те, которые не те, они тоже его народ, всех мастей и оттенков, разностей акцентов и повседневных поведенческих клише. Страна-народ - слоёный пирог. Только тогда, уже в ЕГО армии, когда он, впервые, продел сквозь рубашечный клапан свой первый офицерский погон и первой ЕГО войны он стал по настоящему местным.
Учебный процесс подготовительного отделения начался ближе к концу октября. Все стадиозусы, в группе, были такие, как он, в основном выходцы из Империи, пара-тройка темнокожих и одна настоящая иранка. Учёба шла гладко и состояла из углублённого и интенсивного изучения необходимых, для дальнейшего пути, языков. Жил Мотл в кампусе, среди таких же, как он стадиозусов, правда из тридесяти сторон. Мотл никогда, до этого, не общался с иностранцами
откуда иностранцы в глубинке-то. Так прошёл целый год. Так, в той или иной степени, пришло владение исконным наречием, которого, как оказалось, было совершенно не достаточно, для обучения общественным и тем более, гуманитарным дисциплинам.
Но жребий был вымучен и брошен. Мальчик Мотл записался на учёбы в летописцы и обществословы!
(продолжение следует)