ТРУСОСТЬ
Когда я был ребёнком, лифты в панельных высотках работали только до полуночи. Лёля старалась не засиживаться у нас до столь позднего часа, хотя жила в соседнем подъезде, как и мы - на восьмом этаже. Но в Новый год покидать праздник без десяти двенадцать - это ведь довольно глупо, поэтому я, как единственный непьющий мужчина, хоть и восьмилетний, после полуночи провожал Лёлю до дома и оставался у неё ночевать.
Но однажды Лёля выпила слишком много.
Спустились мы без особых проблем, да и на морозном воздухе, в котором носился запах новогодней артиллерии, Лёля, казалось, немного взбодрилась. Пару минут я любовался разноцветными всполохами на небе, а потом Лёля потянула меня к подъезду. Казалось, что она идёт по памяти, с закрытыми глазами, неестественно наклонив голову сразу и вниз, и вбок. Я спросил, всё ли в порядке, но она не ответила. Мы буквально ввалились в подъезд, и Лёля сразу упала.
Здесь я бы хотел пояснить, что неоднократно видел сильно пьяных людей. Мой дедушка часто уходил в запои и вытворял при этом вещи фантастические по своей невменяемости. Но ведь это была моя Лёля! Моя крёстная, мой ангел. Мне даже в голову прийти не могло их сопоставить.
С моей помощью она поднялась по стеночке, и шаг за шагом мы добрались до первого этажа. Я цеплял Лёлину руку за лестничные перила, обнимал её, будто бы пытаясь поднять, и таким образом старался двигать вверх по лестнице. Так мы постепенно добрались до третьего этажа, где сделали небольшой перерыв, а потом - на четвёртом, Лёля снова упала. На этот раз она опустилась на пол спиной к стене и так страшно выдохнула, что я испугался посетившей меня при этом мысли: «Она больше не встанет».
Я бегал по этажам, метался из угла в угол и мысленно молил о помощи. Мне было страшно стучать в двери, и не стучать тоже была страшно. «Что если я не постучу, не позову кого-нибудь, и случится страшное, непоправимое? Из-за моей слабости, страха!» - думал я, занеся над чьей-то дверью дрожащий кулак.
Я бросился к Лёльке и, обхватив её подмышками, из всех сил попытался поднять. Руки никак не сцеплялись на её спине; скользкие от растаявшего на куртке снега, мокрые, непослушные, проклятые руки. Я тогда разглядел каждую выпуклость, каждый камушек под слоем извести на стене подъезда. Кажется, я и сейчас могу восстановить этот узор по памяти - крупная бесформенная серая крошка, а вокруг россыпь мелких, как осколки, частиц, царапин и несколько брызг грязно-голубой краски. Застывшим взглядом, полным слёз бессилия и страха, я уставился в этот хаос, шепча: «Господи! Господи…», а руками тянул Лёлю на себя - каждой жилкой своих слабых детских рук тянул, пока в правое ухо не пришел горячий Лёлькин вздох.
«Пойдём, пойдём, пожалуйста, мы почти уже дошли!». И ещё четыре этажа. Не знаю, как. В бреду, слепо. Хлопала внизу дверь подъезда, но теперь уже было всё равно. Может, казалось, что хлопала - голова раскалывалась на части. Такое всегда бывает, когда плачешь, плачешь, а потом, исчерпав свои соли, перестаёшь плакать и только воешь всухую, пока не придёт сон.
Лёля упала на руки к соседу.
Я никак не мог попасть в замочную скважину ключом, и мужчина почти с кожей вырвал его из моих пальцев, отодвинув меня локтем в сторону. Он был на меня за что-то зол. За что он?
«Разденешь её. И дверь запри!» - бросил сосед, уложив Лёлю на кровать.
Я лежал рядом с ней, гладил по голове и тихо просил прощения. Наверное, будет неправдой сказать, что я извинялся за свою трусость. Я извинялся за слабость и страх, и пока ещё не понимал, что они суть составные части трусливого бездействия. Потом я провалился в тяжелый и пустой сон. Я до сих пор не научился звать на помощь. Иногда я готов тащить на себе непосильный мучительный груз долго, молча и зло. И пока кто-нибудь не толкнёт меня локтем в бок, я не осознаю, что на самом деле стою на месте. Это не имеет ничего общего с самоотверженностью и силой - это слабость, это трусость.
Но однажды Лёля выпила слишком много.
Спустились мы без особых проблем, да и на морозном воздухе, в котором носился запах новогодней артиллерии, Лёля, казалось, немного взбодрилась. Пару минут я любовался разноцветными всполохами на небе, а потом Лёля потянула меня к подъезду. Казалось, что она идёт по памяти, с закрытыми глазами, неестественно наклонив голову сразу и вниз, и вбок. Я спросил, всё ли в порядке, но она не ответила. Мы буквально ввалились в подъезд, и Лёля сразу упала.
Здесь я бы хотел пояснить, что неоднократно видел сильно пьяных людей. Мой дедушка часто уходил в запои и вытворял при этом вещи фантастические по своей невменяемости. Но ведь это была моя Лёля! Моя крёстная, мой ангел. Мне даже в голову прийти не могло их сопоставить.
С моей помощью она поднялась по стеночке, и шаг за шагом мы добрались до первого этажа. Я цеплял Лёлину руку за лестничные перила, обнимал её, будто бы пытаясь поднять, и таким образом старался двигать вверх по лестнице. Так мы постепенно добрались до третьего этажа, где сделали небольшой перерыв, а потом - на четвёртом, Лёля снова упала. На этот раз она опустилась на пол спиной к стене и так страшно выдохнула, что я испугался посетившей меня при этом мысли: «Она больше не встанет».
Я бегал по этажам, метался из угла в угол и мысленно молил о помощи. Мне было страшно стучать в двери, и не стучать тоже была страшно. «Что если я не постучу, не позову кого-нибудь, и случится страшное, непоправимое? Из-за моей слабости, страха!» - думал я, занеся над чьей-то дверью дрожащий кулак.
Я бросился к Лёльке и, обхватив её подмышками, из всех сил попытался поднять. Руки никак не сцеплялись на её спине; скользкие от растаявшего на куртке снега, мокрые, непослушные, проклятые руки. Я тогда разглядел каждую выпуклость, каждый камушек под слоем извести на стене подъезда. Кажется, я и сейчас могу восстановить этот узор по памяти - крупная бесформенная серая крошка, а вокруг россыпь мелких, как осколки, частиц, царапин и несколько брызг грязно-голубой краски. Застывшим взглядом, полным слёз бессилия и страха, я уставился в этот хаос, шепча: «Господи! Господи…», а руками тянул Лёлю на себя - каждой жилкой своих слабых детских рук тянул, пока в правое ухо не пришел горячий Лёлькин вздох.
«Пойдём, пойдём, пожалуйста, мы почти уже дошли!». И ещё четыре этажа. Не знаю, как. В бреду, слепо. Хлопала внизу дверь подъезда, но теперь уже было всё равно. Может, казалось, что хлопала - голова раскалывалась на части. Такое всегда бывает, когда плачешь, плачешь, а потом, исчерпав свои соли, перестаёшь плакать и только воешь всухую, пока не придёт сон.
Лёля упала на руки к соседу.
Я никак не мог попасть в замочную скважину ключом, и мужчина почти с кожей вырвал его из моих пальцев, отодвинув меня локтем в сторону. Он был на меня за что-то зол. За что он?
«Разденешь её. И дверь запри!» - бросил сосед, уложив Лёлю на кровать.
Я лежал рядом с ней, гладил по голове и тихо просил прощения. Наверное, будет неправдой сказать, что я извинялся за свою трусость. Я извинялся за слабость и страх, и пока ещё не понимал, что они суть составные части трусливого бездействия. Потом я провалился в тяжелый и пустой сон. Я до сих пор не научился звать на помощь. Иногда я готов тащить на себе непосильный мучительный груз долго, молча и зло. И пока кто-нибудь не толкнёт меня локтем в бок, я не осознаю, что на самом деле стою на месте. Это не имеет ничего общего с самоотверженностью и силой - это слабость, это трусость.