КОЛОДЕЦ
В детстве я очень любил кинофильм Леонида Нечаева «Про красную шапочку». Как вы знаете, в одном из эпизодов говориться, мол, днём со дна колодца видны звёзды. А у нас в деревне, буквально в тридцати метрах от дома был самый настоящий колодец. Старый, бревенчатый - он словно вырос из земли или, напротив, постепенно в неё врастал. Так что перегнуться через его стенку и заглянуть внутрь не составляло труда даже ребёнку. Однако бабушка строжайше запрещала мне это делать, и для таких случаев у неё в запасе было полно историй о том, как любопытные дети гибли, падая в колодец. Да мне и самому хватило одного взгляда в его холодную мрачную утробу, чтобы понять: лучше бы мне никогда не представилась такая возможность - взглянуть из неё на небо.
[Мужики тащили его к фельдшеру на тачке для навоза, а он - весь в кровавых лохмотьях, с остервенением орал «Интернационал»...]
Надземная часть колодца состояла из старого сруба крупных брёвен. На самых нижних ярусах местами росли травы, а в тех местах, где было особенно влажно - мох. Две массивные опоры по боковым стенкам сруба держали ветхую, в четыре досточки, крышу и металлический стержень с искривлённой, натёртой до блеска ручкой. На этот стержень был нанизан деревянный вал, потрескавшийся вдоль, искаженный тягой и сплошь покрытый глубокими бурыми отметинами от подъёмной цепи. Отметины были примечательны пугающим сходством со шрамами на чьей-то маленькой смуглой спинке.
В металлическом лязганье падающего вниз ведра мне всегда чудился пронзительный крик, обрывающийся внезапно где-то глубоко внизу. Захлёбывающийся в ледяной воде. И тогда, тяжело вращаясь в обратную сторону, деревянный вал начинал глухо стонать. Монотонно, устало, жалостливо. Перпендикулярные звенья подъёмной цепи впивались в незаживающие раны отшлифованной до блеска древесины. Потом шел железный трос. Он ложился на вал тугими кольцами, которые искривлялись и вставали дыбом, лишь только пропадало дисциплинирующее их напряжение - к примеру, вынимали ведро с водой.
Когда однажды я перегнулся через стенку колодца, то сразу почувствовал холодное дыхание тёмных подземных вод. Сухие бревенчатые стенки, уходя вниз, порастали изумрудным мхом. Брёвна вдруг сменялись обыкновенными досками. Еще глубже мох темнел, чернел и незаметно обращался в сырую землю, глинозём вперемешку с древесной трухой и ржавыми гвоздями. И будто бы некое таинственное свечение, глубже всякой ветхости и тления, узенькой каймой серебрился иней, а сразу за - ним наподобие хищной пасти какого-то чудовища зловеще сверкали острые ледяные клыки. Местами обломанные подающим вниз ведром. Подземная пасть хранила в себе холод и тьму подземного источника и Бог весть, что еще. Вглядываясь тогда во тьму, мне казалось, что я видел в ней тусклый блеск. В кино, как обычно, всё переврут… Но, чёрт возьми, неужели это и были они? Звёзды?
И всё же в колодец периодически что-то падало. А бывало даже падал скот или, того хуже, упившийся стеклорезом мужик. Тогда тревожно хлопала калитка, и во дворе, заглушая чьи-то торопливые шаги, принималась лаять собака. «Спартак, тащи кошку!» (Кошкой назывался разветвлённый крюк). Доставали обычно уже, конечно, труп. Сложно представить, как можно выжить, упав с огромной высоты в ледяную воду, попутно ломая кости, раздирая плоть гвоздями и льдом, но один алкаш умудрился. Мужики тащили его к фельдшеру на тачке для навоза, а он - весь в кровавых лохмотьях, с остервенением орал «Интернационал»:
Напившись крови до отвала,
Стервятник пьян, и ворон сыт.
Добьёмся, чтобы их не стало,
И вновь мир солнце озарит!
И ни слова о звёздах…
[Мужики тащили его к фельдшеру на тачке для навоза, а он - весь в кровавых лохмотьях, с остервенением орал «Интернационал»...]
Надземная часть колодца состояла из старого сруба крупных брёвен. На самых нижних ярусах местами росли травы, а в тех местах, где было особенно влажно - мох. Две массивные опоры по боковым стенкам сруба держали ветхую, в четыре досточки, крышу и металлический стержень с искривлённой, натёртой до блеска ручкой. На этот стержень был нанизан деревянный вал, потрескавшийся вдоль, искаженный тягой и сплошь покрытый глубокими бурыми отметинами от подъёмной цепи. Отметины были примечательны пугающим сходством со шрамами на чьей-то маленькой смуглой спинке.
В металлическом лязганье падающего вниз ведра мне всегда чудился пронзительный крик, обрывающийся внезапно где-то глубоко внизу. Захлёбывающийся в ледяной воде. И тогда, тяжело вращаясь в обратную сторону, деревянный вал начинал глухо стонать. Монотонно, устало, жалостливо. Перпендикулярные звенья подъёмной цепи впивались в незаживающие раны отшлифованной до блеска древесины. Потом шел железный трос. Он ложился на вал тугими кольцами, которые искривлялись и вставали дыбом, лишь только пропадало дисциплинирующее их напряжение - к примеру, вынимали ведро с водой.
Когда однажды я перегнулся через стенку колодца, то сразу почувствовал холодное дыхание тёмных подземных вод. Сухие бревенчатые стенки, уходя вниз, порастали изумрудным мхом. Брёвна вдруг сменялись обыкновенными досками. Еще глубже мох темнел, чернел и незаметно обращался в сырую землю, глинозём вперемешку с древесной трухой и ржавыми гвоздями. И будто бы некое таинственное свечение, глубже всякой ветхости и тления, узенькой каймой серебрился иней, а сразу за - ним наподобие хищной пасти какого-то чудовища зловеще сверкали острые ледяные клыки. Местами обломанные подающим вниз ведром. Подземная пасть хранила в себе холод и тьму подземного источника и Бог весть, что еще. Вглядываясь тогда во тьму, мне казалось, что я видел в ней тусклый блеск. В кино, как обычно, всё переврут… Но, чёрт возьми, неужели это и были они? Звёзды?
И всё же в колодец периодически что-то падало. А бывало даже падал скот или, того хуже, упившийся стеклорезом мужик. Тогда тревожно хлопала калитка, и во дворе, заглушая чьи-то торопливые шаги, принималась лаять собака. «Спартак, тащи кошку!» (Кошкой назывался разветвлённый крюк). Доставали обычно уже, конечно, труп. Сложно представить, как можно выжить, упав с огромной высоты в ледяную воду, попутно ломая кости, раздирая плоть гвоздями и льдом, но один алкаш умудрился. Мужики тащили его к фельдшеру на тачке для навоза, а он - весь в кровавых лохмотьях, с остервенением орал «Интернационал»:
Напившись крови до отвала,
Стервятник пьян, и ворон сыт.
Добьёмся, чтобы их не стало,
И вновь мир солнце озарит!
И ни слова о звёздах…