ЛИКУЯ И СОДРОГАЯСЬ. Глава девятая: Тридцатые годы (Окончание)
НЕФТЬ
"...Новостей много, как всегда... Шабсовичу дали премию за крекинг, ходит весь в "заграничном", начальство получило повышение. Узнав о назначении, все прозрели: парень вырос... По сему случаю встречаться с ним я перестала. "Выросши", парень почувствовал, что знает истину, которая от нас, обыкновенных смертных, скрыта, и напустил на себя такую стопроцентность и ортодоксальность (ортобокс, как говорит Харченко), что никуда не сдвинешь... Удивились мы дня два тому назад, он спросил, почему я не поздравляю. Я ответила: кого поздравлять - его или советскую власть?.. Он понял, вильнул, сказал: "Звоните..." Об этом немедленно пронюхала супруга. Вчера - звонок: "Клавдюша, мы теперь прикреплены к ГОРТ, если тебе нужно что из белья..." Я ответила, что надеюсь дожить до мировой революции со своей собственной книжкой...
Теперь - о себе. Да будет тебе известно - я управделами Нефтесиндиката. Намечалось давно, я отказывалась. Мои доводы - неспособность к канцелярской работе и затем желание поступить в Промакадемию... Вопрос четыре раза стоял на бюро, пришлось согласиться, теперь не раскаиваюсь... Отсюда ясная картина предприятия, кое-что удалось сделать, организовала экспедицию на нашу часть Сахалина, усилила разведку, много занимаюсь Нефтяным институтом. Зинаида при мне. Она здорова, скоро родит, перипетий было много... О беременности Зинаида сказала своему Максу Александровичу (я зову его Макс и Мориц) поздно, пошел четвертый месяц. Он изобразил восторг, запечатлел на Зинаидином лбу ледяной поцелуй и потом дал понять, что ему предстоит великое научное открытие, мысли его далеки от действительной жизни, нельзя себе вообразить что-нибудь более неприспособленное к семейной жизни, чем он, Макс Александрович Шоломович, но, конечно, он не задумается от всего отказаться и прочее, и прочее, прочее... Зинаида, будучи женщиной двадцатого столетия, заплакала, но характер выдержала... Ночью она не спала, задыхалась, вытягивала шею. Чуть свет, непричесанная, страшная, в старой юбке помчалась в Гипромез, наговорила ему, что она просит забыть вчерашнее, ребенка она уничтожит, но никогда этого людям не простит... Все это происходит в коридоре Гимпромеза, в толкучке. Макс и Мориц краснеет, бледнеет, бормочет:
- Надо созвониться, встретиться...
Зинаида не дослушала, полетела ко мне и объявила:
- Завтра на работу не выйду!
Меня взорвало, сдерживаться не сочла нужным и левиты прочитала ей по-настоящему... Подумать только - девке четвертый десяток, красотой не блещет, хороший мужик на нее не высморкается, подвернулся этот Макс и Мориц (и то не на нее, а на чужую расу, на предков-аристократов полез), запопала от него штучку, держи, расти... Метисы от евреев очень хороши получаются, мы знаем, - погляди, какой экземпляр у Ани, - да и когда рожать, если не теперь, когда мускулы живота еще действуют, когда можно еще плод этот выкормить?! На все один ответ: "Я не могу, чтобы у моего ребенка не было отца", то есть девятнадцатое столетие продолжается, папаша-генерал выйдет из кабинета с иконой и проклянет (или без иконы - не знаю, как там проклинали), девки стащат младенца в воспитательный или на деревню к кормилке.
- Вздор, Зинаида, - говорю я ей, - другие времена, другие песни, обойдемся без Макса и Морица...
Не успела я договорить, позвали на собрание. К тому времени остро стал вопрос о Викторе Андреевиче. Тут подоспело решение ЦК о том, чтобы в отмену прежнего варианта пятилетки довести в 1932 году добычу нефти до 40 миллионов тонн. Разработать материалы поручили плановикам, то есть Виктору Андреевичу. Он заперся у себя, потом вызывает меня и показывает письмо. Адресовано президиуму ВСНХ. Содержание: слагаю с себя ответственность за плановый отдел. Цифру в сорок миллионов тонн считаю произвольной. Больше трети предположено взять с неразведанных областей, что означает делить шкуру медведя, не только не убитого, но еще не выслеженного... Далее, с трех крекинг-установок, действующих сегодня, мы перескакиваем, согласно новому плану, к ста двадцати в последнем году пятилетки. Это при дефиците металла и при том, что сложнейшее производство крекингов у нас не освоено... Кончалось письмо так: подобно всем смертным я предпочитаю стоять за высокие темпы, но сознание долга... и прочее и прочее. Прочитала. Он спрашивает:
- Посылать или нет?
Я говорю:
- Виктор Андреевич, доводы ваши и вся установка для меня неприемлемы, но я не считаю себя вправе советовать скрывать свои взгляды...
Письмо он отослал. ВСНХ - на дыбы. Назначили собрание. От ВСНХ приехал Багриновский. На стене укрепили карту Союза с новыми месторождениями, с трубчатками, нефте- и продуктопроводами; как сказал Багриновский:
- Страна с новым кровообращением...
На собрании молодые инженеры из типа "всеядных" требовали поставить Виктора Андреевича на колени. Я выступила, говорила сорок пять минут. "Не сомневаясь в знаниях и доброй воле профессора Клоссовского и даже преклоняясь перед ним, мы отвергаем фетишизм цифр, в плену которых он находится", - вот мысль, которую я защищала.
- Отвергнем таблицу умножения как правило государственной мудрости... На основании голых цифр можно ли было сказать, что мы выполним нефтяную пятилетку по части добычи в два с половиной года?.. На основании голых цифр можно ли было сказать, что мы с 1931 года увеличим экспорт в девять раз и выйдем на второе место после Соединенных Штатов?
После меня выступил Мурадьян с критикой направления нефтепровода Каспий - Москва. Виктор Андреевич молча делал заметки. На щеках его выступил старческий румянец, румянец венозной крови... Мне было жалко, я не дослушала, ушла к себе. Зинаида все сидит в кабинете, сцепив руки.
- Будешь рожать, - спрашиваю, - или нет?
Она смотрит и не видит, голова пошатывается, говорит, и в словах нет звука.
- Нас двое, Клавдюша, - говорит она мне, - я и мое горе, точно горб приклеили... И как скоро все забывается, вот уж и не помню, как живут люди без несчастья...
Говорит она это, нос вытянулся еще больше, покраснел, мужицкие скулы (у дворян бывают такие скулы) выперли... Макс и Мориц, думаю, не больно бы воспламенился, увидев тебя такую... Я раскричалась, прогнала ее на кухню картошку чистить... Не смейся, приедешь - и тебя заставим. На проектировку Орского завода дали такие сроки, что конструкторская и чертежники сидят день и ночь, на обед Васена начистит им картошки с селедкой, изжарит яичницу - и снова трубят... Ушла она на кухню. Через минуту слышу крик. Прибегаю - Зинаида моя на полу, пульса нет, глаза закатились... Измучились мы с ней нельзя сказать как: Виктор Андреевич, Васена и я. Вызвали доктора. Сознание вернулось к ней ночью, она потрогала мою руку, - ты знаешь Зину, необыкновенную ее нежность... Я вижу: все перегорело в ней за эти часы и все родилось вновь... Времени упускать было нельзя.
- Зинуша, - говорю я, - мы позвоним Розе Михайловне (она у нас по-прежнему по этим делам придворная), что ты раздумала, что ты не придешь... Можно мне позвонить?
Она сделала знак, что можно, иди. На диване возле нее сидел Виктор Андреевич, все пульс щупал. Я отошла, слушаю он говорит:
- Мне 65 лет, Зинуша, тень от меня на землю все слабее ложится. Я ученый, старый человек, и вот бог (все - бог!) так сделал, что последние пять лет моей жизни совпадают с этой, - ну, вы знаете с чем - с пятилеткой... Теперь мне уж до самой смерти не передохнуть, не подумать о себе... И если бы по вечерам не приходила моя дочь и не хлопала меня по плечу, если бы сыновья не писали мне писем, я был бы так грустен, что и сказать нельзя... Родите, Зинуша, мы с Клавдией Павловной возьмем шефство.
Старик бормочет, я звоню Розе Михайловне, что вот, мол, душечка Роза Михайловна, Мурашова обещалась прийти завтра, так вот она раздумала... В телефон молодцеватый голос:
- Блестяще, что раздумала, совершенно чудно...
Придворная наша - все та же: розовая шелковая кофточка, английская юбка, завита, душ, гимнастика, хахали...
Перевезли Зинаиду домой, я уложила ее потеплее, заварила чаю. Спали мы вместе, - тут и поплакали, вспомнили, что не надо было, все обговорили, так, перемешав слезы, и заснули... Мой "черт" сидел тихонько, работал, переводил с немецкого техническую книгу. Ты бы, Даша, "черта" не узнала - он присмирел, съежился, притих. Меня это мучает... Целый день гнет спину в Госплане, вечером - переводы.
- Зинаида родит, - я ему говорю. - Как назвать мальчика? (О девочке никто не помышляет). - Решили - Иваном, - Юрии и Леониды надоели... Будет он парень, наверное, сволочеватый, с острыми зубами, зубов - на шестьдесят человек. Горючего мы ему наготовили, будет катать барышень куда-нибудь в Ялту, в Батум, - не то, что нас - на Воробьевы горы... До свидания, Даша. "Черт" напишет отдельно. Как твои дела?
Клавдия.
...Строчу у себя на службе, над головой грохот, с потолка валится штукатурка. Дом наш, оказывается, еще крепок, к прежним четырем этажам мы пристраиваем еще четыре. Москва вся разрыта, в окопах, завалена трубами, кирпичами, трамвайные линии перепутаны, ворочают хоботом привезенные из-за границы машины, трамбуют, грохочут, пахнет смолой, дым идет, как над пожарищем... Вчера на Варварской площади видела одного парня... Рожа широкая, красная бритая голова блестит, косоворотка без пояса, на босу ногу сандалии. Прыгали мы с ним с кочки на кочку, с горы на гору, вылезали, снова проваливались...
- Вот она, когда сражения пошла, - он мне говорит. - Теперь, барышня, в Москве самый фронт, самая война...
Рожа добрая, улыбается, как ребенок. Так его и вижу перед собой..."
Впервые опубликовано в газете "Вечерняя Москва", 1934, 18 февраля.
МАРИЯ (Фрагмент пьесы)
Картина седьмая
У Муковниных. Горят коптилки. Тени на стенах и потолке. Перед зажжённой лампадой молится Голицын. На сундуке спит нянька.
Голицын. ...Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падая в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода. Любящий душу свою погубит её, а ненавидящий душу свою сохранит её в жизнь вечную. Кто мне служит, мне да последует, и где я, там и слуга мой будет, и кто мне служит - того почтит отец мой. Душа моя теперь возмутилась, и что мне сказать? Отче, избавь меня от часа сего, но на сей час я и пришёл...
Катя (подходит неслышно, становится рядом с Голицыным, кладёт голову на его плечо). Свидания мои с Редько происходят в штабе, Сергей Илларионович, в бывшей прихожей, там клеенчатый диван есть... Я прихожу, Редько запирает дверь, потом дверь отмыкается...
Голицын. Да.
Катя. Я уезжаю в Борисоглебск, князь.
Голицын. Уезжайте.
Катя. Редько всё учит меня, всё учит, - кого любить, кого ненавидеть... Он говорит - закон больших чисел. Но я-то сама малое число - или это не считается?..
Голицын. Должно считаться.
Катя. Вот видите - должно считаться... Вот я и свободна, нянька... Проснись. Пожалуйста, проснись. Ты царствие небесное проспишь...
Нефедовна (поднимает голову). Люка-то где?
Катя. Люка скоро придёт, нянька, а я уезжаю, некому будет тебя бранить.
Нефедовна. Зачем меня бранить, какие мои дела... Я нянька рождённая, для детей взята, детей растить, а их тут нету... Баб полон дом, а ребёнков нету. Одна воевать пошла, без неё некому, другая шатается без пути... Какой это может быть дом - без ребёнков?
Катя. Вот родим тебе от святого духа.
Нефедовна. Вы треплетесь, разве я не вижу, треплетесь, да толку нет.
Голицын. Уезжайте в Борисоглебск, вы нужны там... В Борисоглебске пустыня, Катерина Вячеславна, в этой пустыне звери пожирают друг друга...
Нефедовна. Вон Молостовы - скверные совсем купчишки, выхлопотали своей няньке пенсион, пятьдесят рублёв в месяц... Похлопочи за меня, князь, почему мне пенсион не дают?..
Голицын (растапливает «буржуйку»). Меня не послушают, Нефедовна, у меня теперь силы нет.
Нефедовна. Вон ведь простые совсем купчики.
Открывается дверь. Муковнин отступает перед Филиппом, закутанным в тряпьё и башлык, громадным и бесформенным. Половина Филиппова лица заросла диким мясом, он в валенках.
Муковнин. Кто вы?
Филипп (продвигается ближе). Я Людмиле Николаевне знакомый.
Муковнин. Что вам угодно?
Филипп. Там заварушка получилась, ваше превосходительство.
Катя. Вы от Исаака Марковича?
Филипп. Так точно, от Исаака Марковича... Вроде как ни с чего и получилось.
Катя. Людмила Николаевна?..
Филипп. Там же, при них они и были, в компании... Маленько, ваше превосходительство, перехорошили. Евгений Александрович - одно, Яков Иваныч им вроде как напротив, стали цапаться, оба с мухой...
Голицын. Николай Васильевич, я поговорю с этим товарищем.
Филипп. Особого такого ничего не случилось, а только недоразумение... Оба с мухой, оружия при себе...
Муковнин. Где моя дочь?
Филипп. Ваше превосходительство, неизвестно.
Муковнин. Где моя дочь, скажите? Мне всё можно сказать.
Филипп (чуть слышно). Законвертовали.
Муковнин. Я смотрел смерти в глаза. Я солдат.
Филипп (громче). Законвертовали, ваше превосходительство.
Муковнин. Арестовали - за что?
Филипп. Вроде как из-за болезни сыр-бор получился. Яков Иванович говорят: «Вы болезнью наделили», - Евгений Александрович - стрелять. Оружия при себе, оружия - тут она...
Муковнин. Это Чека?
Филипп. Люди взяли, а кто их разберёт?.. Люди сейчас неформенные, ваше превосходительство, себя не доказывают.
Муковнин. Надо ехать в Смольный, Катя.
Катя. Никуда вы, Николай Васильевич, не поедете.
Муковнин. Надо ехать в Смольный, сейчас же.
Катя. Николай Васильевич, дорогой мой...
Муковнин. Дело в том, Катя, что моя дочь должна быть возвращена мне. (Подходит к телефону). Прошу штаб военного округа...
Катя. Не надо, Николай Васильевич!
Муковнин. Прошу к телефону товарища Редько.. Говорит Муковнин... Я не могу объяснить вам лучше, товарищ, кто говорит, - в прошлом я генерал-квартирмейстер Шестой армии... Товарищ Редько, вы?.. Здравствуйте, Фёдор Никитич. У аппарата Муковнин, Здравия желаю... Если оторвал от дела - сожалею очень... Сегодня, Фёдор Никитич, в доме восемьдесят шесть по Невскому, вечером, вооружёнными людьми взята моя дочь Людмила. Я не ходатайствую перед вами, Фёдор Никитич, - знаю, что в организации вашей это не принято, - но только хотел доложить, что мне нужно увидеться со старшей моей дочерью, Марией Николаевной. Дело в том, что я недомогаю в последнее время, Фёдор Никитич, и чувствую необходимость посоветоваться с Марией Николаевной. Мы посылали телеграммы и срочные письма, Катерина Вячеславна, знаю, и вас затрудняла - ответа нет... Просьба связать по прямому проводу, Фёдор Никитич... Могу добавить, что я вызван генералом Брусиловым в Москву для переговоров о службе... Вы говорите - доставлено?.. Доставлено восьмого?.. Покорно благодарю, желаю успеха, Фёдор Никитич. (Вешает трубку.) Всё хорошо, Машу разыскали, телеграмма вручена восьмого. Она будет в Петербурге завтра, послезавтра, самое позднее. Надо убрать Машину комнату, Нефедовна, - подняться завтра чуть свет и убрать... Катюша права - квартира запущена. Мы ужасно всё запустили в последнее время, везде пыль. Надо чехлы надеть. У нас есть чехлы, Катюша?
Катя. Не на всю мебель, но есть.
Муковнин (мечется по комнате). Непременно надеть надо чехлы... Маше приятно будет застать всё в том виде, как она оставила. Почему не создать уют, когда это можно сделать... И вот Катя у нас не амюзируется, - ты совсем не амюзируешься, Катюша, не ходишь в театр, так можно отстать.
Катя. Маша вернётся - я пойду.
Муковнин (инвалиду). Простите, ваше имя-отчество?..
Филипп. Филипп Андреевич.
Муковнин. Почему вы не садитесь, Филипп Андреевич?.. Мы вас даже за хлопоты не поблагодарили... Надо угостить Филиппа Андреевича... Нянька, найдётся у нас, чем угостить? Дом наш открыт, Филипп Андреевич, милости просим по-простому, будем рады. Мы вас непременно с Марией Николаевной познакомим...
Катя. Вам надо отдохнуть, Николай Васильевич, лечь надо.
Муковнин.. И если хотите, я за Люку ни одного мгновения не беспокоюсь. Это урок - урок за ребячество, за отсутствие опыта... Если хотите - я доволен... (Вздрагивает, останавливается, падает на стул. К нему подбегает Катя) Спокойствие, Катя, спокойствие...
Катя. Что с вами?
Муковнин. Ничего, - сердце...
Катя и Голицын берут его под руки, уводят.
Филипп. Расстроился.
Нефедовна (ставит на стол прибор). Барышню нашу при тебе брали?
Филипп. При мне.
Нефедовна. Билась?
Филипп. Сперва билась, потом пошла ничего.
Нефедовна. Я тебе картошку дам, кисель есть...
Филипп. Поверишь, бабушка, дома пельменей целый ушат навалили, заварушка эта поднялась, - глядь, и упёрли.
Нефедовна (ставит перед Филиппом картошку). Лицо-то у тебя на войне обварило?
Филипп. Лицо у меня гражданским порядком обварило, давно дело было.
Нефедовна. А война будет? Чего у вас говорят?
Филипп (ест). Война, бабушка, будет в августе месяце.
Нефедовна. С поляками, что ли?
Филипп. С поляками.
Нефедовна. Не всё им отдали?
Филипп. Они, бабушка, желают иметь своё государство от одного моря и до самого другого моря. Как в старину было, так они и в настоящий момент желают.
Нефедовна. Ишь дураки какие!
Входит Катя.
Катя. Очень худо Николаю Васильевичу. Нужно доктора.
Филипп. Доктор, барышня, сейчас не пойдёт.
Катя. Он умирает, нянька, у него нос синий... Уже видно, какой он будет мёртвый...
Филипп. Доктора, барышня, сейчас на запоре, в ночное время не пойдут, хоть стреляй в него.
Катя. В аптеку надо за кислородом...
Филипп. Они союзные - их превосходительство?
Катя. Не знаю... Мы ничего здесь не знаем.
Филипп. Если не союзные - не дадут.
Резкий звонок. Филипп идет открывать, возвращается.
Там… там… Мария Николаевна…
Катя. Маша?!
Катя идёт вперёд, протягивает руки, плачет, останавливается, закрывает лицо руками, потом отнимает их. Перед ней красноармеец, лет девятнадцати, мальчик на длинных ногах, он тащит за собой мешок. Входит Голицын, останавливается у двери.
Красноармеец. Здравствуйте!
Катя. Боже мой, Маша!..
Красноармеец. Тут Мария Николаевна из продуктов кое-что прислали.
Катя. Где же она?.. Она с вами?
Красноармеец. Мария Николаевна в дивизии, сейчас все на местах... Из вещей тут кое-что есть - сапоги...
Катя. Она не приехала с вами?
Красноармеец. Там бои, товарищи, идут, - как можно?
Катя. Мы телеграммы послали, письма...
Красноармеец. Что ни посылайте - всё равно... Части день и ночь в движении.
Катя. Вы увидите её?
Красноармеец. Как же не увидеть?.. Если передать что-нибудь...
Катя. Да, передайте ей, пожалуйста.. Передайте, что отец её умирает и мы не надеемся его спасти. Передайте, что, умирая, он звал её... Сестра её Люка не живёт с нами больше - она арестована. Скажите, что мы желаем счастья Марии Николаевне, желаем, чтобы она не думала о тех днях и часах, когда её не было с нами...
Красноармеец озирается, отступает. Шатаясь, выходит из своей комнаты Муковнин. Глаза его блуждают, волосы поднялись, он улыбается.
Муковнин. Вот, Маша, тебя не было, и я не хворал, всё время был молодцом, Маша... (Видит красноармейца.) Кто это? (Повторяет громче.) Кто это?.. Кто это?.. (Падает.)
Нефедовна (опускается на колени рядом с Муковниным). Ну что, Коля, уходишь?.. Не ждёшь няньку...
Старик хрипит. Агония.
Впервые опубликовано в журнале "Театр и драматургия", 1935, № 3.