О любви к Родине
Один показательный эпизод из книги Марии Белкиной «Скрещенье судеб» я хочу процитировать. Он мне кажется интересным и поучительным тем, что описывает столкновение советской творческой интеллигенции с интеллигенцией эмигрантской. Замечательно, что это не какие-то кондово-советские писатели, а сама А. Ахматова сметает эмигрантскую претензию на исключительность своей любви к Родине.
«Это произошло в 1946 году, весной; тогда в Колонном зале состоялся знаменитый вечер поэзии, на котором выступали Ахматова и Пастернак,
Анна Андреевнна Ахматова(1889 - 1966) - русская, советская поэтесса, переводчица.
и их тогда не отпускали со сцены, требуя еще и еще стихов, а выступавших был длинный список. Зал был так набит, что и проходы все были заполнены людьми. Анна Андреевна выступала в черном платье и в белой шали с длинной бахромой. Потом в этой же белой шали на плечах она сидела за столом у Бориса Леонидовича в Лаврушинском переулке. После обеда - а может быть, ужина - накрывали к чаю. Анна Андреевна сидела на тахте, и рядом с ней Олечка Берггольц,
Ольга Фёдоровна Берггольц (1910 - 1975) - советская поэтесса, прозаик.
она тогда была очаровательна, остра, весела, поминутно вскидывая льняное крыло волос, которое падало ей на глаза, рассказывала что-то смешное, и Анна Андреевна ей ласково улыбалась. Там же, на тахте, рядом с Олечкой уселся Тарасенков (Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909-1956) - советский литературовед, литературный критик, поэт, библиофил), он был еще в форме офицера Балтийского флота. Были и еще гости, но, кто именно, не помню. Борис Леонидович
Бориис Леониидович Пастернак (1890 - 1960).
то появлялся в комнате, то исчезал. Где-то там, в коридоре или в другой комнате, зазвонил телефон, и Борис Леонидович снял трубку. Потом он появился в дверях и, несколько смущаясь, стал объяснять, что это звонит Вертинский.
Александр Николаевич Вертиинский (1889 - 1957) - русский и советский эстрадный артист, киноактёр, певец; в 1920 году эмигрировал - в 1943 года вернулся в СССР)
…Вертинскому кто-то сказал, он от кого-то услышал, словом, он знает, что здесь сейчас Ахматова… Это становится просто невыносимым, все все знают, все все слышат, что делается у тебя за стеной, за запертой дверью! Ты живешь, как под стеклянным колпаком, так невозможно больше, так немыслимо жить… Я не скрываю, что у меня Ахматова, я горжусь тем, что у меня Ахматова… Но зачем же об этом надо говорить… И при чем тут Вертинский? А может быть, Ахматова не хочет видеть Вертинского, и это надо будет ему объяснять… Он преклоняется перед Ахматовой, он просит, нет, он умоляет разрешить ему приехать и поцеловать руку Ахматовой…
Гости шумели, смеялись, говорили все разом, а Борис Леонидович терпеливо переминался у дверей.
- Ну, так как же быть, как же мы поступим, Анна Андреевна, пускать его или не пускать?
- Пускать, - сказала Анна Андреевна, - пускать, мы поглядим на него, это даже интересно.
- Но, может быть, кому-то это неприятно?.. Может быть, кто-то не хочет видеть Вертинского? Вы скажите?! - говорил Борис Леонидович.
- Пускать, пускать! - отвечали все хором.
Пили чай, когда пришли Вертинские, она тоненькая, с каким-то странным, загадочным птичьим лицом - огромные холодные глаза и широкие разлетающиеся брови. Она потом играла в одном фильме птицу Феникс, и лицо ее, казалось, было создано специально для этой роли. Он высокий, статный, с мучнисто бледным большим лицом, с залысинами надо лбом, за которыми не видно волос, безбровый, безресничный, с припухшими веками, из-под которых глядели недобрые студенистые глаза, и тонкий прорез рта без губ. Он поставил бутылку коньяка на стол и попросил разрешения поцеловать руку Анны Андреевны. И Анна Андреевна театральным жестом протянула ему руку, и он артистически склонился над ней. Все это походило на спектакль, где я, сидевшая в стороне от всех, за другим концом стола, была, как в зрительном зале. Гостям, видно, не понравился Вертинский, не понравилось и то, что он приехал со своей бутылкой коньяка, а теперь, откупорив бутылку, хотел всем разлить коньяк. Все отказались и наполнили бокалы вином. И он, налив коньяк себе и жене, произносил выспренный и долгий тост за Анну Андреевну, и его длинные большие руки взлетали и замирали с рюмкой коньяка, не расплескивая ни капли. Я была уже на одном из его концертов, и меня тогда поразила артистичность его рук, которые восполняли отсутствие голоса. Но здесь руки не спасали, он взял неверный тон и, должно быть, понимал это, но не мог уже отступить. Олечка нетерпеливо пушила свое льняное крыло и, не выдержав, сказала что-то. Анна Андреевна повела в ее сторону глазами, и она притихла, уткнувшись в плечо Тарасенкову. Когда Вертинский кончил наконец, Анна Андреевна благосклонно кивнула ему головой и, отпив глоток, поставила бокал на стол.
И почему-то Вертинский стал читать стихи Георгия Иванова о любви к России.
Георгий Владимировия Иванов (1894-1958) - русский поэт, прозаик, публицист, переводчик; один из крупнейших поэтов русской эмиграции.
Было ли это связано с тостом, хотел ли он заполнить возникшее напряженное молчание - не помню. Помню, что он стоя читал стихи и, закончив их, заговорил о том, что никто из нас здесь - в России - не мог любить Россию так, как любили они Россию там… Это был уже перебор. Я видела, как Борис Леонидович, чуя скандал, растворился в темном коридоре. Тарасенков рванулся что-то сказать, а Олечка дернула его за рукав, она сама хотела ответить Вертинскому. Но всех предупредила Анна Андреевна. Она поднялась с дивана и, поправив шаль на плечах, сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенес блокаду Ленинграда и не покинули города и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по ее мнению, любит Родину не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается вместе со своим народом на своей земле».
Я не знаю, нужна ли здесь какая-то моя вставка, нечто вроде морали, кажется, что всё предельно ясно: эмигранты, ничем Родине не помогавшие и отделившие свои судьбы от судеб народа, всегда претендуют на исключительное право считать себя наибольшими патриотами, а свою зарубежную любовь к России почитают за самую истинную и великую. Есть ли она вообще эта любовь? Большой вопрос! Но претензия на чувство непомерно велика. Так обстояло прежде, так и теперь. Жаль, Ахматовых у нас больше нет, вот и послать их с их претензиями некому.
-------------
На верхнем фото: расчистка улицы в Ленинграде после первой блокадной зимы.