Вл. Набоков. Облако. Озеро. Башня.
Один из моих представителей, скромный,кроткийхолостяк,
прекрасныйработник,как-тонаблаготворительномбалу,
устроенномэмигрантамиизРоссии,выигралувеселительную
поездку.Хотяберлинскоелетонаходилосьвполном разливе
(вторую неделю было сыро, холодно,обиднозавсезеленевшее
зря,итольковоробьинеунывали),ехатьемуникудане
хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок онпопробовал
билет свой продать, емуответили,чтодляэтогонеобходимо
особоеразрешение отминистерства путей сообщения; когда же он
и туда сунулся,тооказалось,чтосначаланужносоставить
сложноепрошение унотариуса на гербовой бумаге, да кроме того
раздобыть в полиции так называемое "свидетельство оневыезде из
городаналетнеевремя",причемвыяснилось,чтоиздержки
составяттретьстоимостибилета,т.е.какраз ту сумму,
которую, по истечениинесколькихмесяцев,онмогнадеяться
получить.Тогда,повздыхав,онрешил ехать. Взял у знакомых
алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил поясифланелевую
рубашкувольногофасона,--однуизтех,которыестаким
нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, былавелика
этомумилому,коротковатомучеловеку,всегдааккуратно
подстриженному,сумнымии добрыми глазами. Я сейчас не могу
вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спалнакануне отбытия. Почему? Не толькопотому,
что утром надо вставать непривычно рано и таким образомбрать с
собойвсон личико часов, тикающих рядом на столике,а потому
что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться,чтоэта
поездка,навязаннаяемуслучайной судьбой в открытом платье,
поездка, на которую он решился так неохотно, принесет емувдруг
чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с егодетством,ис
волнением,возбуждаемымвнем лучшими произведениями русской
поэзии,искаким-токогда-товиденнымвосневечерним
горизонтом,истоючужоюженой,которуюонвосьмой год
безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всегоэтого).И
крометогоон думал о том, что всякая настоящая хорошаяжизнь
должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялосьпасмурное, но теплое, парное, свнутренним
солнцем,ибылосовсемприятно трястись в трамвае на далекий
вокзал, где был сборный пункт: вэкскурсии,увы,участвовало
несколькоперсон.Кто они будут, этисонные-- как все еще нам
незнакомые-- спутники? У кассы номер шесть, всемьутра,как
былоуказановпримечаниик билету, он и увидел их (его уже
ждали: минуты на трионвсе-такиопоздал).Сразувыделился
долговязыйблондинвтирольскомкостюме, загорелый до цвета
петушиногогребня,согромными,золотисто-оранжевыми,
волосатымиколенямии лакированным носом. Это был снаряженный
обществом вожак, и кактольконовоприбывшийприсоединилсяк
группе(состоявшей изчетырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел кзапрятанномузапоездамипоезду,сустрашающей
легкостьюнесяна спине свой чудовищный рюкзак и крепкоцокая
подкованнымибашмаками.Разместилисьвпустомвагончике
сугубо-третьегокласса,иВасилий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчасраскрылтомикТютчева,которого
давнособирался перечесть("Мы слизь. Реченная есть ложь",-- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложитькнижку
и присоединиться ко всей группе. Пожилойпочтовыйчиновникв
очках,сощетинистосизымичерепом,подбородкоми верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-тонеобыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал вРоссиии
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", датак подмигнул,
вспоминаяпроказы вЦарицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе началооплеухинаотмашь.Вообщестановилосьшумно.
Перекидывалисьпудовымишуткамичетверо,связанные тем, что
служиливоднойитойжестроительнойфирме,--мужчина
постарше,Шульц,мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами,задастыеинепоседливые.Рыжая,несколько
фарсовоготипавдовавспортивной юбке тоже кое-чтознала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами безблеска,
молодой человек, пофамилииШрам,счем-тонеопределенным,
бархатно-гнусным,вобликеи манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии идававший
первый знак к восхищению: это был, какузналосьвпоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз,шибко-шибкоработаялоктями,бежалсосновым
лесом, затем -- облегченно --полями,ипонимаяещетолько
смутновсючушьиужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Ивановичухитрялся
наслаждаться мимолетнымидарамидороги. И действительно:как
это все увлекательно, какуюпрелестьприобретаетмир,когда
заведенидвижетсякаруселью!Какие выясняются вещи!Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтуюлавку.
Безумнобыстронесласьплоховыглаженнаятеньвагонапо
травяномускату,гдецветысливалисьвцветныестроки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясьоднойногойназемлю.
Деревьяпоявлялисьпартиямииотдельно,поворачивались
равнодушноиплавно,показываяновыемоды.Синяясырость
оврага.Воспоминаниелюбви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражалаэтастрашная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможностьникогда
узнать,кудаведетвонтатропинка,--аведькакая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне иливлесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, какзадержанный
вгрудивоздух,местодотогоочаровательное,--полянка,
терраса,--такоеполноевыражениенежной,благожелательной
красоты,--что,кажется,вотбы остановить поезд и --туда,
навсегда, ктебе,моялюбовь...ноужебешенозаскакали,
вертясьвсолнечномкипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. АнаостановкахВасилийИвановичсмотрел
иногдана сочетаниекаких-нибудь совсем ничтожных предметов --
пятно на платформе,вишневаякосточка,окурок,--иговорил
себе,чтоникогда-никогда не запомнит и не вспомнитболее вот
этих трех штучек в таком-тоихвзаимномрасположении,этого
узора,которыйоднакосейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда,онизовсех
силстаралсявысмотретьхотьодну замечательную судьбу --в
формескрипкииликороны,пропеллераилилиры,--и
досматривалсядотого,чтовсяэтакомпаниядеревенских
школьников являлась ему как на старом снимке,воспроизведенном
теперьсбелым крестиком над лицом крайнего мальчика:детство
героя.
Но глядеть в окноможно было толькоурывками.Всембыли
розданы нотные листки со стихами от общества:
Распростись спустой тревогой,
Палку толстуювозьми
И шагай большойдорогой
Вместе с добрымилюдьми.
По холмам страныродимой
Вместе с добрымилюдьми,
Без тревогинелюдимой,
Без сомнений,черт возьми.
Километр закилометром
Ми-ре-до идо-ре-ми,
Вместе с солнцем,вместе с ветром,
Вместе с добрымилюдьми.
Этонадо было петь хором. Василий Иванович,который не то
чтопеть,адажеплохомогпроизноситьнемецкиеслова,
воспользовалсянеразборчивымревомслившихсяголосов, чтобы
только приоткрывать рот и слегка покачиваться,будтовсамом
делепел,--нопредводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг
резкоприостановилобщеепениеи,подозрительнощурясьв
сторонуВасилияИвановича,потребовал,чтоб он пропел соло.
Василий Иванович прочистилгорло,застенчивоначалипосле
минутыодиночногомученияподхватиливсе, но он уже не смел
выпасть.
У него было ссобой:любимыйогурецизрусскойлавки,
булкаитрияйца.Когда наступил вечер инизкое алое солнце
целиком вошло в замызганный, закачанный,собственнымгрохотом
оглушенныйвагон,быловсем предложено выдать свою провизию,
дабы разделить ее поровну,-- это тем более былолегко,чтоу
всехкромеВасилияИвановичабыло одно и то же.Огурец всех
рассмешил, был признан несъедобным и выброшен вокошко.Ввиду
недостаточностипая,ВасилийИванович получил меньшую порцию
колбасы.
Его заставлялииграть вскат,тормошили,расспрашивали,
проверяли,может лион показать на карте маршрут предпринятого
путешествия,-- словом, все занималисьим,спервадобродушно,
потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеихдевиц
звалиГретами,рыжаявдовабылачем-топохожанасамого
петуха-предводителя;Шрам,ШульциДругойШульц,почтовый
чиновникиего жена, все они сливались постепенно,срастаясь,
образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, откоторого
некудабылодеваться. Оно налезало на него со всехсторон. Но
вдруг на какой-то станции всеповылезли,иэтобылоужев
темноте,хотяназападеещестоялодлиннейшее, розовейшее
облако, и, пронзаядушу,подальшенапути,горелдрожащей
звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мракецыкали
сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночеваливкривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть
известная грациявдвижениишелковистойлепизмы.Почтового
чиновникаотделилиот жены, помещенной срыжей, и подарили на
ночь Василию Ивановичу. Кровати занималивсюкомнату.Сверху
перина,снизу горшок.Чиновник сказал, что спать ему что-то не
хочется, и сталрассказыватьосвоихрусскихвпечатлениях,
несколькоподробнее,чемвпоезде.Этобылоупрямоеи
обстоятельноечудовищеварестантскихподштанниках,с
перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехоммежду
толстымигрудями.Ночная бабочка металасьпо потолку, чокаясь
со своей тенью.--ВЦарицыне,--говорилчиновник,--теперь
имеютсятришколы:немецкая,чешскаяикитайская. Так, по
крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строитьтракторы.
На другой день сраннего утра и до пятипополуднипылили
пошоссе,лениво переходившему с холма на холм, а затемпошли
зеленойдорогойчерезгустойбор.ВасилиюИвановичу,как
наименеенагруженному,дали нести подмышкой огромный круглый
хлеб. Дочегоятебяненавижу,насущный!Ивсе-такиего
драгоценные,опытныеглаза примечали что нужно. На фоне еловой
черноты вертикально висит сухая иголка на невидимойпаутинке.
Опять ввалились впоезд, и опять было пустовмаленьком,
безперегородок,вагоне.ДругойШульцсталучитьВасилия
Ивановича играть на мандолине.Быломногосмеху.Когдаэто
надоело,затеялиславнуюзабаву, которой руководил Шрам; она
состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки,апод
лавкамиуже спрятаныбыли мужчины, и вот, когда из-под той или
другойвылезалакраснаяголовасушамиилибольшая,с
подъюбочнымнаправлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и
выяснялось, кто с кем попал впару.ТриждыВасилииИванович
ложилсявмерзкуютьму,итриждыникого не указывалось на
скамейке,когдаониз-поднеевыползал.Егопризнали
проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночьпровелинасоломенныхтюфякахв каком-то сарае и
спозаранку отправились сновапешком.Елки,обрывы,пенистые
речки.Отжары,отпесен,которыенадобыло беспрестанно
горланить, Василий Ивановичтакизнемог,чтонаполдневном
привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда нанем
сталишлепатьмнимыховодов.А еще через час ходьбывдруг и
открылось ему то самое счастье, о котором онкак-товполгрезы
подумал.
Этобылочистое, синее озеро с необыкновенным выражением
воды. Посередине отражалось полностью большоеоблако.Натой
стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью(которая
тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля вдактиль
стариннаячернаябашня.Таких,разумеется,видов в средней
Европе сколько угодно, но именно, именно этот, поневыразимой и
неповторимой согласованности его трех главных частей, поулыбке
его,покакой-тотаинственнойневинности,--любовьмоя!
послушнаямоя!--былчем-тотакимединственным, и родным и
давно обещанным, так понимал созерцателя, что ВасилийИванович
дажеприжал руку ксердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его
отдать.
Поодаль Шрам,тыкая ввоздухальпенштокомпредводителя,
обращал Бог весть на что внимание экскурсантов,расположившихся
кругомнатраве в любительских позах, а предводительсидел на
пне,задомкозеру,изакусывал.Потихоньку,прячасьза
собственнуюспину,ВасилийИвановичпошел берегом и вышел к
постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь,истовобия
хвостом,егоприветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею
в дом, пегий, двухэтажный, сприщуреннымокномподвыпуклым
черепичнымвекоминашелхозяина,рослогостарика, смутно
инвалиднойвнешности,стольплохоимягкоизъяснявшегося
по-немецки,чтоВасилийИванович перешел на русскую речь; но
тот понимал как сквозь сон и продолжал наязыкесвоегобыта,
своейсемьи.Наверхубылакомната для приезжих.-- Знаете,я
сниму ее на всю жизнь,-- будто бы сказал ВасилийИванович,как
тольковнеевошел.Внейничегонебылоособенного,--
напротив, это была самая дюжинная комнатка, с краснымполом,с
ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшимзеркалом,
наполовинуполнымромашкового настоя,-- но из окошка было ясно
видно озеро с облаком и башней,внеподвижномисовершенном
сочетаниисчастья.Нерассуждая,невникая ни во что, лишь
беспрекословно отдаваясь влечению, правда которогозаключалась
вегожесиле, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в
одну солнечную секунду понял, чтоздесь,вэтойкомнаткес
прелестнымдослез видом в окне, наконец-то так пойдетжизнь,
как он всегда этого желал. Как именно пойдет, чтоименноздесь
случится,онэтогонезнал,конечно,новсекругом было
помощью, обещанием и отрадой, так что немоглобытьникакого
сомнениявтом,чтоондолжентутпоселиться.Мигомон
сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобывБерлинне
возвращатьсяболее,каквыписатьсюдасвоенебольшое
имущество-- книги, синий костюм, еефотографию.Всевыходило
такпросто!У меня он зарабатывал достаточно на малуюрусскую
жизнь.
-- Друзьямои,--крикнулон,прибежавсновавнизна
прибрежнуюполянку.--Друзьямои, прощайте! Навсегда остаюсь
вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальшенееду.
Никуда не еду. Прощайте!
-- Тоестькакэто?--страннымголосомпроговорил
предводитель,выдержавнебольшуюпаузу,втечениекоторой
медленнолинялаулыбка на губах у Василия Ивановича, между тем
как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрелина
него.
-- А что?--пролепетал он.-- Я здесь решил... --Молчать!
-- вдругсострашнойсилойзаоралпочтовыйчиновник.--
Опомнись, пьяная свинья!
-- Постойте,господа,--сказалпредводитель,--одну
минуточку,-- и, облизнувшись, он обратился к ВасилиюИвановичу:
-- Выдолжнобыть, действительно, подвыпили,-- сказал он
спокойно.--Илисошлисума.Высовершаетеснами
увеселительнуюпоездку.Завтрапоуказанномумаршруту--
посмотрите у себя на билете -- мы всевозвращаемсявБерлин.
Речинеможетбытьо том, чтобы кто-либо из нас-- в данном
случае вы -- отказался продолжать совместный путь.Мысегодня
пелиоднупесню,--вспомните,чтотам было сказано. Теперь
довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.
-- Нас ждет пивов Эвальде,-- ласково сказал Шрам.--Пять
часовпоездом.Прогулки.Охотничийпавильон. Угольныекопи.
Масса интересного.
-- Ябудужаловаться,--завопилВасилийИванович.--
Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведьэто
какое-топриглашениенаказнь,-- будто добавил он, когда его
подхватили под руки.
-- Если нужно, мывас понесем,-- сказал предводитель,-- но
это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждогоизваси
каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый,как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый,
скрученный, Василий Иванович не мог дажеобернутьсяитолько
чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимоедеревьями,
ивотуженетего,и кругом чернеет бездейственно ропщущая
чаша. Как только сели в вагонипоезддвинулся,егоначали
избивать,--билидолго и довольно изощренно. Придумали, между
прочим, буравить ему штопором ладонь,потомступню.Почтовый
чиновник,побывавшийв России, соорудил из палки и ремня кнут,
которым стал действовать, как черт, ловко. Молодчина!Остальные
мужчины больше полагались на свои железные каблуки,аженщины
пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.
ПовозвращениивБерлинонпобывалуменя.Очень
изменился. Тихосел,положивнаколенируки.Рассказывал.
Повторялбезконца,чтопринужденотказаться от должности,
умолял отпустить, говорил, что больше не может, что силбольше
нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.
Мариенбад, 1937г.
http://vkontakte.ru/note1630465_11502442
прекрасныйработник,как-тонаблаготворительномбалу,
устроенномэмигрантамиизРоссии,выигралувеселительную
поездку.Хотяберлинскоелетонаходилосьвполном разливе
(вторую неделю было сыро, холодно,обиднозавсезеленевшее
зря,итольковоробьинеунывали),ехатьемуникудане
хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок онпопробовал
билет свой продать, емуответили,чтодляэтогонеобходимо
особоеразрешение отминистерства путей сообщения; когда же он
и туда сунулся,тооказалось,чтосначаланужносоставить
сложноепрошение унотариуса на гербовой бумаге, да кроме того
раздобыть в полиции так называемое "свидетельство оневыезде из
городаналетнеевремя",причемвыяснилось,чтоиздержки
составяттретьстоимостибилета,т.е.какраз ту сумму,
которую, по истечениинесколькихмесяцев,онмогнадеяться
получить.Тогда,повздыхав,онрешил ехать. Взял у знакомых
алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил поясифланелевую
рубашкувольногофасона,--однуизтех,которыестаким
нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, былавелика
этомумилому,коротковатомучеловеку,всегдааккуратно
подстриженному,сумнымии добрыми глазами. Я сейчас не могу
вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спалнакануне отбытия. Почему? Не толькопотому,
что утром надо вставать непривычно рано и таким образомбрать с
собойвсон личико часов, тикающих рядом на столике,а потому
что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться,чтоэта
поездка,навязаннаяемуслучайной судьбой в открытом платье,
поездка, на которую он решился так неохотно, принесет емувдруг
чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с егодетством,ис
волнением,возбуждаемымвнем лучшими произведениями русской
поэзии,искаким-токогда-товиденнымвосневечерним
горизонтом,истоючужоюженой,которуюонвосьмой год
безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всегоэтого).И
крометогоон думал о том, что всякая настоящая хорошаяжизнь
должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялосьпасмурное, но теплое, парное, свнутренним
солнцем,ибылосовсемприятно трястись в трамвае на далекий
вокзал, где был сборный пункт: вэкскурсии,увы,участвовало
несколькоперсон.Кто они будут, этисонные-- как все еще нам
незнакомые-- спутники? У кассы номер шесть, всемьутра,как
былоуказановпримечаниик билету, он и увидел их (его уже
ждали: минуты на трионвсе-такиопоздал).Сразувыделился
долговязыйблондинвтирольскомкостюме, загорелый до цвета
петушиногогребня,согромными,золотисто-оранжевыми,
волосатымиколенямии лакированным носом. Это был снаряженный
обществом вожак, и кактольконовоприбывшийприсоединилсяк
группе(состоявшей изчетырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел кзапрятанномузапоездамипоезду,сустрашающей
легкостьюнесяна спине свой чудовищный рюкзак и крепкоцокая
подкованнымибашмаками.Разместилисьвпустомвагончике
сугубо-третьегокласса,иВасилий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчасраскрылтомикТютчева,которого
давнособирался перечесть("Мы слизь. Реченная есть ложь",-- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложитькнижку
и присоединиться ко всей группе. Пожилойпочтовыйчиновникв
очках,сощетинистосизымичерепом,подбородкоми верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-тонеобыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал вРоссиии
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", датак подмигнул,
вспоминаяпроказы вЦарицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе началооплеухинаотмашь.Вообщестановилосьшумно.
Перекидывалисьпудовымишуткамичетверо,связанные тем, что
служиливоднойитойжестроительнойфирме,--мужчина
постарше,Шульц,мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами,задастыеинепоседливые.Рыжая,несколько
фарсовоготипавдовавспортивной юбке тоже кое-чтознала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами безблеска,
молодой человек, пофамилииШрам,счем-тонеопределенным,
бархатно-гнусным,вобликеи манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии идававший
первый знак к восхищению: это был, какузналосьвпоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз,шибко-шибкоработаялоктями,бежалсосновым
лесом, затем -- облегченно --полями,ипонимаяещетолько
смутновсючушьиужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Ивановичухитрялся
наслаждаться мимолетнымидарамидороги. И действительно:как
это все увлекательно, какуюпрелестьприобретаетмир,когда
заведенидвижетсякаруселью!Какие выясняются вещи!Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтуюлавку.
Безумнобыстронесласьплоховыглаженнаятеньвагонапо
травяномускату,гдецветысливалисьвцветныестроки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясьоднойногойназемлю.
Деревьяпоявлялисьпартиямииотдельно,поворачивались
равнодушноиплавно,показываяновыемоды.Синяясырость
оврага.Воспоминаниелюбви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражалаэтастрашная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможностьникогда
узнать,кудаведетвонтатропинка,--аведькакая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне иливлесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, какзадержанный
вгрудивоздух,местодотогоочаровательное,--полянка,
терраса,--такоеполноевыражениенежной,благожелательной
красоты,--что,кажется,вотбы остановить поезд и --туда,
навсегда, ктебе,моялюбовь...ноужебешенозаскакали,
вертясьвсолнечномкипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. АнаостановкахВасилийИвановичсмотрел
иногдана сочетаниекаких-нибудь совсем ничтожных предметов --
пятно на платформе,вишневаякосточка,окурок,--иговорил
себе,чтоникогда-никогда не запомнит и не вспомнитболее вот
этих трех штучек в таком-тоихвзаимномрасположении,этого
узора,которыйоднакосейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда,онизовсех
силстаралсявысмотретьхотьодну замечательную судьбу --в
формескрипкииликороны,пропеллераилилиры,--и
досматривалсядотого,чтовсяэтакомпаниядеревенских
школьников являлась ему как на старом снимке,воспроизведенном
теперьсбелым крестиком над лицом крайнего мальчика:детство
героя.
Но глядеть в окноможно было толькоурывками.Всембыли
розданы нотные листки со стихами от общества:
Распростись спустой тревогой,
Палку толстуювозьми
И шагай большойдорогой
Вместе с добрымилюдьми.
По холмам страныродимой
Вместе с добрымилюдьми,
Без тревогинелюдимой,
Без сомнений,черт возьми.
Километр закилометром
Ми-ре-до идо-ре-ми,
Вместе с солнцем,вместе с ветром,
Вместе с добрымилюдьми.
Этонадо было петь хором. Василий Иванович,который не то
чтопеть,адажеплохомогпроизноситьнемецкиеслова,
воспользовалсянеразборчивымревомслившихсяголосов, чтобы
только приоткрывать рот и слегка покачиваться,будтовсамом
делепел,--нопредводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг
резкоприостановилобщеепениеи,подозрительнощурясьв
сторонуВасилияИвановича,потребовал,чтоб он пропел соло.
Василий Иванович прочистилгорло,застенчивоначалипосле
минутыодиночногомученияподхватиливсе, но он уже не смел
выпасть.
У него было ссобой:любимыйогурецизрусскойлавки,
булкаитрияйца.Когда наступил вечер инизкое алое солнце
целиком вошло в замызганный, закачанный,собственнымгрохотом
оглушенныйвагон,быловсем предложено выдать свою провизию,
дабы разделить ее поровну,-- это тем более былолегко,чтоу
всехкромеВасилияИвановичабыло одно и то же.Огурец всех
рассмешил, был признан несъедобным и выброшен вокошко.Ввиду
недостаточностипая,ВасилийИванович получил меньшую порцию
колбасы.
Его заставлялииграть вскат,тормошили,расспрашивали,
проверяли,может лион показать на карте маршрут предпринятого
путешествия,-- словом, все занималисьим,спервадобродушно,
потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеихдевиц
звалиГретами,рыжаявдовабылачем-топохожанасамого
петуха-предводителя;Шрам,ШульциДругойШульц,почтовый
чиновникиего жена, все они сливались постепенно,срастаясь,
образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, откоторого
некудабылодеваться. Оно налезало на него со всехсторон. Но
вдруг на какой-то станции всеповылезли,иэтобылоужев
темноте,хотяназападеещестоялодлиннейшее, розовейшее
облако, и, пронзаядушу,подальшенапути,горелдрожащей
звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мракецыкали
сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночеваливкривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть
известная грациявдвижениишелковистойлепизмы.Почтового
чиновникаотделилиот жены, помещенной срыжей, и подарили на
ночь Василию Ивановичу. Кровати занималивсюкомнату.Сверху
перина,снизу горшок.Чиновник сказал, что спать ему что-то не
хочется, и сталрассказыватьосвоихрусскихвпечатлениях,
несколькоподробнее,чемвпоезде.Этобылоупрямоеи
обстоятельноечудовищеварестантскихподштанниках,с
перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехоммежду
толстымигрудями.Ночная бабочка металасьпо потолку, чокаясь
со своей тенью.--ВЦарицыне,--говорилчиновник,--теперь
имеютсятришколы:немецкая,чешскаяикитайская. Так, по
крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строитьтракторы.
На другой день сраннего утра и до пятипополуднипылили
пошоссе,лениво переходившему с холма на холм, а затемпошли
зеленойдорогойчерезгустойбор.ВасилиюИвановичу,как
наименеенагруженному,дали нести подмышкой огромный круглый
хлеб. Дочегоятебяненавижу,насущный!Ивсе-такиего
драгоценные,опытныеглаза примечали что нужно. На фоне еловой
черноты вертикально висит сухая иголка на невидимойпаутинке.
Опять ввалились впоезд, и опять было пустовмаленьком,
безперегородок,вагоне.ДругойШульцсталучитьВасилия
Ивановича играть на мандолине.Быломногосмеху.Когдаэто
надоело,затеялиславнуюзабаву, которой руководил Шрам; она
состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки,апод
лавкамиуже спрятаныбыли мужчины, и вот, когда из-под той или
другойвылезалакраснаяголовасушамиилибольшая,с
подъюбочнымнаправлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и
выяснялось, кто с кем попал впару.ТриждыВасилииИванович
ложилсявмерзкуютьму,итриждыникого не указывалось на
скамейке,когдаониз-поднеевыползал.Егопризнали
проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночьпровелинасоломенныхтюфякахв каком-то сарае и
спозаранку отправились сновапешком.Елки,обрывы,пенистые
речки.Отжары,отпесен,которыенадобыло беспрестанно
горланить, Василий Ивановичтакизнемог,чтонаполдневном
привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда нанем
сталишлепатьмнимыховодов.А еще через час ходьбывдруг и
открылось ему то самое счастье, о котором онкак-товполгрезы
подумал.
Этобылочистое, синее озеро с необыкновенным выражением
воды. Посередине отражалось полностью большоеоблако.Натой
стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью(которая
тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля вдактиль
стариннаячернаябашня.Таких,разумеется,видов в средней
Европе сколько угодно, но именно, именно этот, поневыразимой и
неповторимой согласованности его трех главных частей, поулыбке
его,покакой-тотаинственнойневинности,--любовьмоя!
послушнаямоя!--былчем-тотакимединственным, и родным и
давно обещанным, так понимал созерцателя, что ВасилийИванович
дажеприжал руку ксердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его
отдать.
Поодаль Шрам,тыкая ввоздухальпенштокомпредводителя,
обращал Бог весть на что внимание экскурсантов,расположившихся
кругомнатраве в любительских позах, а предводительсидел на
пне,задомкозеру,изакусывал.Потихоньку,прячасьза
собственнуюспину,ВасилийИвановичпошел берегом и вышел к
постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь,истовобия
хвостом,егоприветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею
в дом, пегий, двухэтажный, сприщуреннымокномподвыпуклым
черепичнымвекоминашелхозяина,рослогостарика, смутно
инвалиднойвнешности,стольплохоимягкоизъяснявшегося
по-немецки,чтоВасилийИванович перешел на русскую речь; но
тот понимал как сквозь сон и продолжал наязыкесвоегобыта,
своейсемьи.Наверхубылакомната для приезжих.-- Знаете,я
сниму ее на всю жизнь,-- будто бы сказал ВасилийИванович,как
тольковнеевошел.Внейничегонебылоособенного,--
напротив, это была самая дюжинная комнатка, с краснымполом,с
ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшимзеркалом,
наполовинуполнымромашкового настоя,-- но из окошка было ясно
видно озеро с облаком и башней,внеподвижномисовершенном
сочетаниисчастья.Нерассуждая,невникая ни во что, лишь
беспрекословно отдаваясь влечению, правда которогозаключалась
вегожесиле, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в
одну солнечную секунду понял, чтоздесь,вэтойкомнаткес
прелестнымдослез видом в окне, наконец-то так пойдетжизнь,
как он всегда этого желал. Как именно пойдет, чтоименноздесь
случится,онэтогонезнал,конечно,новсекругом было
помощью, обещанием и отрадой, так что немоглобытьникакого
сомнениявтом,чтоондолжентутпоселиться.Мигомон
сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобывБерлинне
возвращатьсяболее,каквыписатьсюдасвоенебольшое
имущество-- книги, синий костюм, еефотографию.Всевыходило
такпросто!У меня он зарабатывал достаточно на малуюрусскую
жизнь.
-- Друзьямои,--крикнулон,прибежавсновавнизна
прибрежнуюполянку.--Друзьямои, прощайте! Навсегда остаюсь
вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальшенееду.
Никуда не еду. Прощайте!
-- Тоестькакэто?--страннымголосомпроговорил
предводитель,выдержавнебольшуюпаузу,втечениекоторой
медленнолинялаулыбка на губах у Василия Ивановича, между тем
как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрелина
него.
-- А что?--пролепетал он.-- Я здесь решил... --Молчать!
-- вдругсострашнойсилойзаоралпочтовыйчиновник.--
Опомнись, пьяная свинья!
-- Постойте,господа,--сказалпредводитель,--одну
минуточку,-- и, облизнувшись, он обратился к ВасилиюИвановичу:
-- Выдолжнобыть, действительно, подвыпили,-- сказал он
спокойно.--Илисошлисума.Высовершаетеснами
увеселительнуюпоездку.Завтрапоуказанномумаршруту--
посмотрите у себя на билете -- мы всевозвращаемсявБерлин.
Речинеможетбытьо том, чтобы кто-либо из нас-- в данном
случае вы -- отказался продолжать совместный путь.Мысегодня
пелиоднупесню,--вспомните,чтотам было сказано. Теперь
довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.
-- Нас ждет пивов Эвальде,-- ласково сказал Шрам.--Пять
часовпоездом.Прогулки.Охотничийпавильон. Угольныекопи.
Масса интересного.
-- Ябудужаловаться,--завопилВасилийИванович.--
Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведьэто
какое-топриглашениенаказнь,-- будто добавил он, когда его
подхватили под руки.
-- Если нужно, мывас понесем,-- сказал предводитель,-- но
это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждогоизваси
каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый,как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый,
скрученный, Василий Иванович не мог дажеобернутьсяитолько
чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимоедеревьями,
ивотуженетего,и кругом чернеет бездейственно ропщущая
чаша. Как только сели в вагонипоезддвинулся,егоначали
избивать,--билидолго и довольно изощренно. Придумали, между
прочим, буравить ему штопором ладонь,потомступню.Почтовый
чиновник,побывавшийв России, соорудил из палки и ремня кнут,
которым стал действовать, как черт, ловко. Молодчина!Остальные
мужчины больше полагались на свои железные каблуки,аженщины
пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.
ПовозвращениивБерлинонпобывалуменя.Очень
изменился. Тихосел,положивнаколенируки.Рассказывал.
Повторялбезконца,чтопринужденотказаться от должности,
умолял отпустить, говорил, что больше не может, что силбольше
нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.
Мариенбад, 1937г.
http://vkontakte.ru/note1630465_11502442