Пьеса, продолжение, авторское отступление про дядю Кирилла и сандалии.
Небольшое упорядочение
Тут выяснилось, часть текста пропала, хотя, все это еще содержит много лишнего, отсекать лишнее буду потом
Пьеса. Ощущение Бога. Самоубийство. Авторский бред. Сандалии.
Текст в предыдущие кусочке кончается на анекдоте про еврейскую маму.
Потом идет коммент про хуйню, с которым трудно не согласиться, потом пост номер четыре, который начинается словами, "Должен Вам признаться, я тоже в отчании. "
Так вот, между ними есть продолжение кусочка про Баку и дядю Кирилла, который на маму глаз положил. Я этот кусочек полностью приведу, чтобы связность сохранить, хотя все это далеко от связности...
"Просто я слишком хорошо помню эти сандалии и звук этих сандалий, когда я летел вниз по лестнице, я не могу продолжать, это воспоминание держит меня. Это было в Баку. Там жил мой дед, отец моего отца, и мы несколько раз приезжали в Баку. И последний раз мы туда приезжали после смерти отца. И там был еще дядя Кирилл. И он был полковник в отставке, на войне он был разведчиком, его китель висел в шкафу и он нам его показывал, когда мы с мамой были у него в гостях. Он был товарищем моего деда, и, как я сейчас понимаю, он был не прочь жениться на моей маме, потерявшей своего мужа. Действовал он решительно. Он прокатил меня на колесе обозрения, когда мы были наверху, колесо остановилось, он сказал, что это сделали по его приказу, чтобы мы могли насладиться красотой вида ночного города сверху. Ну уж не знаю, отчего отстанавливалось колесо, и насколько был красив вид ночного города, но моя мама не вышла замуж за дядю Кирилла, она познакомилась с молодым бакинцем, которого мы взяли с собой, возвращаясь в Сибирь, отчетливо помню, как он начал отчаянно замерзать уже на вторые сутки пути, когда поезд въехал в снега и мороз покрыл инеем стекла в вагоне. Но не суть. В конце концов это не очень то моя история, это скорей история моей мамы, давайте не будем вплетать сюда маму. Чем отличается террорист от еврейской мамы? С террористом можно договориться. Мне же нужно договориться с читателем. Терпение. Все у нас будет. Только сначала - сандалии. Дядя Кирилл купил мне сандалии. Дядя Кирилл, это было заметно даже мне, одевался как франт, безупречные брюки, безупречная белая рубашка, безупречные плетеные легкие туфли, безупречная выбритось, безупречная речь. И вот, когда мы однажды гуляли с ним, он рассказывал мне о войне, мы зашли в магазин. И в магазине он купил мне сандалии. Совершенно суперские новые кожаные сандалии на кожаной же подошве. И выйдя из магазина он приказал мне снять мою старую обувь, и одеть сандалии. Старую обувь он тут же выкинул в мусорную корзину у входа в магазин. Это было вторжением в мою жизнь, но решительность его действий не оставляла мне выбора, в конце концов он был полковник в отставке, с кучей денег в кармане, он их не раз и не два нам показывал, он действительно действовал очень решительно, открывая маме и мне все свои лучшие стороны, а я был мальчик, ребенок, я не сопротивлялся, хотя мне было жалко моей родной обуви. Но решительность и быстрота, с которой был решен вопрос с обувью, сейчас я понимаю, моя старая обувь просто физически ранила его, ему было просто невозможно видеть себя со стороны рядом с мальчиком в такой обуви, решительность и быстрота победили, моя старая обувь исчезла с такой скоростью и необратимостью, что она так же исчезла из моей памяти, я просто не могу вспомнить, были ли это сандалии, или туфли, а может, это были тапочки. Бог с ней, со старой обуви. Сандалии были действительно великолепны. Подошва. Особенно замечательна была подошва, она была твердой и блестящий, даже еще на другой день она сохраняла свою твердость и блеск по краям. И они были очень звучные, эти сандалии, особенно, если бежать, если я бежал достаточно быстро, звук подошв сливался в упоительную частую дробь, отчего то мне нравился этот звук, я останавливался только тогда, когда подошвы начинали гореть и перекрывало горло. И вот однажды я пошел гулять и вступил в контакт с местыми мальчиками, и мы друг друга не поняли. И у меня осталось единственное место в этом городе, где я мог пережить унижение. И я вернулся домой. И вернулся к закрытым дверям. Отчего то это показалось мне катастрофой, просто жизненным тупиком, такой вариант просто не укладывался в моей стриженой голове, забыл сказать, дядя Кирилл уже в первый же день нашего знакомства отвел меня к своему другу - парикмахеру, вообще, все, кто бы нам не встречался были его друзья, и меня там мгновенно и очень красиво постригли. Я начал стучать в запертую дверь, подвывая от горя, я стучал сначала руками, кулаками, ладонями, костяшками пальцев, потом перешел к ногам, начал долбить в дверь сначала носками сандалий, это было больно, потом подошвами, это было тихо, потом, повернувшись к двери спиной я продолжал делать это уже каблуками. Это длилось, мне казалось, что длилось долго, очень долго, я не мог перестать, я был просто в отчаянии (тут недописано)".
Потом насчет отчаяния, далее по тексту, который пока не запощен, он последует прямо сейчас.
Тут выяснилось, часть текста пропала, хотя, все это еще содержит много лишнего, отсекать лишнее буду потом
Пьеса. Ощущение Бога. Самоубийство. Авторский бред. Сандалии.
Текст в предыдущие кусочке кончается на анекдоте про еврейскую маму.
Потом идет коммент про хуйню, с которым трудно не согласиться, потом пост номер четыре, который начинается словами, "Должен Вам признаться, я тоже в отчании. "
Так вот, между ними есть продолжение кусочка про Баку и дядю Кирилла, который на маму глаз положил. Я этот кусочек полностью приведу, чтобы связность сохранить, хотя все это далеко от связности...
"Просто я слишком хорошо помню эти сандалии и звук этих сандалий, когда я летел вниз по лестнице, я не могу продолжать, это воспоминание держит меня. Это было в Баку. Там жил мой дед, отец моего отца, и мы несколько раз приезжали в Баку. И последний раз мы туда приезжали после смерти отца. И там был еще дядя Кирилл. И он был полковник в отставке, на войне он был разведчиком, его китель висел в шкафу и он нам его показывал, когда мы с мамой были у него в гостях. Он был товарищем моего деда, и, как я сейчас понимаю, он был не прочь жениться на моей маме, потерявшей своего мужа. Действовал он решительно. Он прокатил меня на колесе обозрения, когда мы были наверху, колесо остановилось, он сказал, что это сделали по его приказу, чтобы мы могли насладиться красотой вида ночного города сверху. Ну уж не знаю, отчего отстанавливалось колесо, и насколько был красив вид ночного города, но моя мама не вышла замуж за дядю Кирилла, она познакомилась с молодым бакинцем, которого мы взяли с собой, возвращаясь в Сибирь, отчетливо помню, как он начал отчаянно замерзать уже на вторые сутки пути, когда поезд въехал в снега и мороз покрыл инеем стекла в вагоне. Но не суть. В конце концов это не очень то моя история, это скорей история моей мамы, давайте не будем вплетать сюда маму. Чем отличается террорист от еврейской мамы? С террористом можно договориться. Мне же нужно договориться с читателем. Терпение. Все у нас будет. Только сначала - сандалии. Дядя Кирилл купил мне сандалии. Дядя Кирилл, это было заметно даже мне, одевался как франт, безупречные брюки, безупречная белая рубашка, безупречные плетеные легкие туфли, безупречная выбритось, безупречная речь. И вот, когда мы однажды гуляли с ним, он рассказывал мне о войне, мы зашли в магазин. И в магазине он купил мне сандалии. Совершенно суперские новые кожаные сандалии на кожаной же подошве. И выйдя из магазина он приказал мне снять мою старую обувь, и одеть сандалии. Старую обувь он тут же выкинул в мусорную корзину у входа в магазин. Это было вторжением в мою жизнь, но решительность его действий не оставляла мне выбора, в конце концов он был полковник в отставке, с кучей денег в кармане, он их не раз и не два нам показывал, он действительно действовал очень решительно, открывая маме и мне все свои лучшие стороны, а я был мальчик, ребенок, я не сопротивлялся, хотя мне было жалко моей родной обуви. Но решительность и быстрота, с которой был решен вопрос с обувью, сейчас я понимаю, моя старая обувь просто физически ранила его, ему было просто невозможно видеть себя со стороны рядом с мальчиком в такой обуви, решительность и быстрота победили, моя старая обувь исчезла с такой скоростью и необратимостью, что она так же исчезла из моей памяти, я просто не могу вспомнить, были ли это сандалии, или туфли, а может, это были тапочки. Бог с ней, со старой обуви. Сандалии были действительно великолепны. Подошва. Особенно замечательна была подошва, она была твердой и блестящий, даже еще на другой день она сохраняла свою твердость и блеск по краям. И они были очень звучные, эти сандалии, особенно, если бежать, если я бежал достаточно быстро, звук подошв сливался в упоительную частую дробь, отчего то мне нравился этот звук, я останавливался только тогда, когда подошвы начинали гореть и перекрывало горло. И вот однажды я пошел гулять и вступил в контакт с местыми мальчиками, и мы друг друга не поняли. И у меня осталось единственное место в этом городе, где я мог пережить унижение. И я вернулся домой. И вернулся к закрытым дверям. Отчего то это показалось мне катастрофой, просто жизненным тупиком, такой вариант просто не укладывался в моей стриженой голове, забыл сказать, дядя Кирилл уже в первый же день нашего знакомства отвел меня к своему другу - парикмахеру, вообще, все, кто бы нам не встречался были его друзья, и меня там мгновенно и очень красиво постригли. Я начал стучать в запертую дверь, подвывая от горя, я стучал сначала руками, кулаками, ладонями, костяшками пальцев, потом перешел к ногам, начал долбить в дверь сначала носками сандалий, это было больно, потом подошвами, это было тихо, потом, повернувшись к двери спиной я продолжал делать это уже каблуками. Это длилось, мне казалось, что длилось долго, очень долго, я не мог перестать, я был просто в отчаянии (тут недописано)".
Потом насчет отчаяния, далее по тексту, который пока не запощен, он последует прямо сейчас.