Вопросы философии и психологии. Год XIV. Книга IV (69). Сентябрь-октябрь 1903 г.
Болезнь Н. В. Гоголя. - Чиж Владимир Федорович (1855-1922)
...О свойствах дарования Гоголя, вообще о его творчестве, писали столь авторитетные и компетентные критики, что весь вопрос исчерпан, и психиатр может высказать свое суждение лишь о том, как болезнь великого поэта влияла на его творчество.
Мы знаем, что малороссийским происхождением Гоголя "объясняемо было до известной степени его отношение к русской (великорусской) действительности". Пыпин говорит: "Привязанность Г. к своей родине была очень сильна, особливо в первые годы его литературной деятельности и вплоть до завершения второй редакции "Тараса Бульбы", но сатирическое отношение к русской жизни, без сомнения, объясняется не племенными его свойствами, а всем характером его развития".
На самом деле, остается непонятным, почему Гоголь иначе относится к великорусской действительности, чем к малороссийской; едва ли можно говорить о значении "развития" в том смысле, как его обычно употребляют по отношению к двадцатичетырехлетнему молодому человеку, упорно избегавшему всех воздействий, способствующих развитию. Когда Гоголь подготовлял или обрабатывал "Ревизора", он не жил в таких условиях, чтобы мог "развиваться", изменить свое мировоззрение, да наконец его "Выбранные места..." доказывают, что сатирическое отношение к великорусской действительности вовсе не было результатом "развития"; напротив, достигнув наибольшей зрелости, Гоголь находил, что все обстоит как нельзя лучше. Вообще, историки литературы, и даже столь почтенные и авторитетные, как Пыпин, не принимают во внимание чисто органических причин деятельности, придают большое значение среде, условиям жизни, идеям.Как психиатр и психолог, я решительно не могу согласиться с таким толкованием отношения Гоголя к русской действительности. Еще раз я припоминаю сказанное мне покойным психиатром Гудценом: психиатрия уже потому великая наука, что мы, психиатры, можем правильно понимать человека; ученые, государственные люди ошибочно судят о человеке, потому что всегда объясняют его деятельность соображениями, а мы знаем громадную роль чувствований и громадность влияния тела на душу. Иезуиты лучше, хотя только эмпирически, знали людей и умели управлять ими, потому что воздействовали на чувствования; психиатры, кроме того, знают власть тела над духом.
Как психиатр, я совершенно иначе объясняю значительное различие в отношении Гоголя к нашей и малороссийской жизни. Происхождение само по себе, конечно, тут не играло роли, и Гоголь очень рано так же безучастно относился к страданиям крепостных, выпоротых унтер-офицерш, обобранных купцов как в Малороссии, так и в Великоруссии. Так же ему страшно было подумать ехать в Россию, как и в "любимую" Украину. Различия в отношении к "родной" Украине и к москалям были обусловлены болезнью и ее развитием, в чем легко убедиться, вникнув, когда Гоголь писал свои художественные произведения из малороссийской и нашей жизни.
Те наблюдения малороссийской жизни, которые вылились в поэтические произведения первого периода, были собраны в юношеском возрасте, т. е. когда Гоголь приезжал домой из Нежина и в 1831 г. из Петербурга. Во время своего пребывания в Васильевке летом 1835 г. Гоголь уже не мог собрать наблюдений для полных нежности и не лишенных любовного отношения к созданным им лицам художественных произведений. Когда гениальный юноша наблюдал малороссийскую жизнь, он еще не был тоскующим, больным; его душа еще могла любить, болезнь не окрасила для него весь мир темными красками. Но и тогда он уже видел и Шпоньку, и Ивана Ивановича с Иваном Никифорычем; как ни ничтожны эти лица, в душе поэта было достаточно сердечной нежности и для этих "существователей", добродушно относившихся к гениальному юноше. Когда Гоголь увидел Акакия Акакиевича и Поприщина, он был еще очень молод, служил в департаменте уделов и министерстве внутренних дел, не перенес тяжелого приступа меланхолии, для него еще не все в жизни потеряло прелесть, у него еще многое вызывало приятные чувствования, а потому он еще мог многое любить и сумел и нас заставить полюбить и Акакия Акакиевича, и даже Поприщина.
Болезнь многострадального поэта прогрессирует; приятные чувствования все реже и реже возникают в душе гениального "великого меланхолика". Все более и более обширный круг явлений вызывает у него неприятные чувствования; болезнь все более и более сгущает мрачное облако, через которое гениальный наблюдатель видит и мир, и людей. Мрачное, вызванное болезнью настроение, конечно, должно было отразиться в произведениях поэта, в отношении его к окружающей действительности. Персонажи "Ревизора" изучались Гоголем, когда развивающаяся болезнь лишила его сердечной теплоты, окрасила все в темный цвет, и мы вместе с Щепкиным любим даже Держиморду, но уже "как и вообще всех людей". Припадки меланхолии или меланхолические состояния в той степени болезни, какие были у Гоголя, к нашему счастью, не ведут к умственному отупению, и многострадальный поэт оценил совет Пушкина описать покупку мертвых душ. Материалы для этого бессмертного произведения, по крайней мере по преимуществу, были собраны в 1834-1835 гг. и первой половине 1836 г., т. е. после тяжкого приступа меланхолии 1833 г. Мы видели, что меланхолическое состояние не покидало Гоголя и летом 1835 г., и весною 1836 г. Понятно, что в таком душевном состоянии гениальный наблюдатель уже не замечал Афанасия Ивановича, Акакия Акакиевича и т. д., а обратил свое внимание на более мрачные фигуры - Ноздрева, Собакевича, Манилова, Коробочку и Плюшкина. Даже мы, обыкновенные смертные, обращаем внимание на то, что соответствует нашему настроению; здоровый, веселый человек иначе относится к людям, иначе их понимает, чем мрачно настроенный неудачник. Все мы знаем, что в хорошем настроении мы иначе смотрим на наших знакомых, чем в дурном. Константину Левину после объяснения с Китти у Облонских все люди казались добрыми, умными, хорошими; он всех их любил, потому что сердце его было полно любви.
...Принято смеяться над старыми девами, никого не любящими, кроме кошек, но их следует пожалеть; кто не знавал добрых любящих девушек, вследствие их ненормального положения превратившихся в озлобленных обличительниц всех своих знакомых, бичующих беспощадно чужие слабости и недостатки. Увы, часто телесные процессы имеют громадное влияние на нашу душевную деятельность; конечно, на все это можно закрывать глаза, но с закрытыми глазами можно и заблудиться. Мы не знаем, почему некоторые старые девушки становятся энтузиастками; английские старые девы - тип крайне симпатичный; между аболиционистками, противницами вивисекций немало старых дев. Кто живал в Западном крае, тот знает, что такое девотка; их набожность и консерватизм, самый крайний, общеизвестны.
...Гоголь не ценил, не любил и не понимал своих великих произведений, потому что не любил и не ценил великих идей, выраженных в этих чудных созданиях его гения. Вследствие патологической организации нервной системы он ни в школе, ни в жизни не любил учиться и потому никогда не был истинно образованным человеком; ему не было доступно изумление перед истиной, негодование перед несправедливостью. По той же причине он не мог любить людей, не мог любить оскорбленных и униженных, хотя, как гениальный художник, сумел возбудить в нас любовь к Акакиям Акакиевичам и к Поприщиным. Эта чисто патологическая неспособность любить кого-либо, кроме самого себя, чего, конечно, не следует смешивать с эгоизмом, лишила больного поэта возможности сочувствовать страданиям миллионов крепостных, сочувствовать тем, которых секут. В самом деле, как мог больной поэт, которому ничто не доставляло радости, ничто не причиняло приятных ощущений, любить что-либо. Уже одни почти не прекращающиеся нервные страдания настолько отравляли жизнь, настолько сосредоточивали все внимание на самом себе, на собственном спасении, что ему ни до кого и ни до чего, кроме себя, не было дела. Гоголь как человек нисколько не возмущался крепостным правом, нисколько не возмущался клерикальным деспотизмом папского управления Римом. Стоны крепостных в России, так же как и вопли жертв папского деспотизма, не существовали для измученного своими страданиями поэта; он всецело был поглощен желанием избавиться от собственных мучений и ничуть не интересовался стремлениями и наших лучших умов, и всех благоразумных римлян улучшить общественный строй.
Меня в начале моей психиатрической деятельности очень удивляло, что душевнобольные совершенно безучастны к страданиям своих соседей. В клиниках и больницах я часто видел, что даже тяжко больные, например чахоткой или раком, с участием относились к страданиям своих соседей, по мере сил им помогали; смерть одного из больных действовала угнетающе на все отделение: у одних вызывала сожаление, других устрашала. Совсем не то наблюдается в заведениях для душевнобольных; маньяки танцуют и поют около умирающего, меланхолики так поглощены своей скорбью, что не замечают страданий соседа, параноики даже не удостаивают своим вниманием страданий своих сотоварищей по несчастью. Смерть больного решительно никого не интересует. Конечно, некоторые выздоравливающие душевнобольные относятся с сочувствием к страдающим больным. Прежде я удивлялся, с каким бессердечием неврастеники мучат окружающих, как они не обращают внимания на интересы своих близких, как всем они жертвуют для поправления своего здоровья. Впрочем, об этом я уже писал в моей работе "Нравственность душевнобольных".
Нет ничего удивительного, что больного Гоголя ничуть не интересовало положение крепостных в России, и он учил помещика ругать их "неумытыми рылами". Ни в его письмах, ни в воспоминаниях друзей Гоголя нет указаний, чтобы его интересовали жертвы деспотизма Григория XVI в Риме и Фердинанда II в Неаполе, хотя подвиги «короля-бомбы» и его любимца Делькаретти возмущали весь мир. Только здоровые могут любить свободу, истину, человечество, возмущаться произволом, стремиться к свету, облегчать страдания оскорбленных и униженных.
Про Гоголя следует сказать то же, что Фуйе говорит про Данте: "Гоголь - великий творец, потому что он был великий наблюдатель"; как великий наблюдатель, он не мог не заметить всех ужасов окружающей его действительности, конечно, в том периоде жизни, когда гений его сиял полным светом, т. е. до 1836 г. Как гениальный художник, он наблюдал отрицательные стороны нашей жизни; когда гений его уже ослабевал, он уже не мог наблюдать отрицательных явлений римской жизни, как о том свидетельствует его отрывок "Рим". Как больной человек, он ни умом ни сердцем не понимал и не сочувствовал тому, что так дорого всем нам и в "Ревизоре", и в "Мертвых душах".
...Сравнивая художественные произведения и теоретические работы Гоголя, можно лишь удивляться, что такой великий художник писал "детски напыщенные и утомительно-пустые" статьи, и притом по самым различным вопросам, начиная с преподавания географии и кончая объяснением Божественной литургии. Тут еще раз мы видим, что гениальность художника была совершенно чуждой, посторонней всей личности, всей духовной деятельности писателя; вне сферы художественного творчества нет не только гениальности, но даже талантливости, тонкости суждения, больших сведений.
Гениальность художественных произведений Гоголя мешает некоторым критикам Гоголя с должной трезвостью отнестись к его теоретическим работам; не говорю уже о политических симпатиях, вследствие которых восхваляются даже "Выбранные места...". Я не знаю авторитетного мнения в защиту теоретических работ Гоголя и вполне разделяю по этому вопросу мнение И. С. Тургенева. Уж не знаю, чем объяснить восторженный отзыв о "Выбранных местах..." г. Волынского; этот критик в "Выбранных местах..." нашел, что Гоголь "раскрыл свою могучую, вдохновенную любовь к родине то в бессмертных выражениях откровенной исповеди, в безутешном рыдании, в мучительных криках отчаяния, то в немногих простых и скромных словах - в тихом шепоте молитвы на коленях перед зажженной в углу лампадой"; он даже нашел в этой книге язык "пророческого вдохновения и поэтического энтузиазма". Не претендуя на авторитетность критика, я могу сказать, что такие отзывы могут лишь вызывать удивление и образованного человека, и специалиста-ученого.
Впрочем, судить о теоретических работах ученый может с не меньшей компетентностью, чем литературные критики, и не думаю, чтобы ученый мог не согласиться с И. С. Тургеневым, художником, вполне понимавшим дух научного исследования. Поэтому для меня несомненно, что и "Арабески", "сборник детски напыщенных и утомительно-пустых статей", и "Выбранные места..." - произведения душевнобольного. Только патологической организацией нервной системы Гоголя можно объяснить, что все им написанное, кроме его художественных произведений, недостойно его гения. Следует вполне согласиться с Ломброзо, считающим, что Гоголь проявил свою патологическую организацию именно тем, что он писал об очень различных вопросах и крайне поверхностно.
У нас и ввиду цензуры, и вследствие крайней ничтожности книжной торговли еще нет психопатической литературы, но за границей немало книг, а еще больше брошюр, написанных психопатами-графоманами. Один германский ученый показывал мне целую библиотеку таких сочинений, им собранную. Почти все такие произведения отличаются своей краткостью, представляют собой неоконченные, краткие рассуждения о весьма сложных вопросах. Графоман пишет о самых разнообразных вопросах, не останавливаясь долго на одном, и обо всем пишет крайне самоуверенно. Все эти произведения детски напыщенны и утомительно-пусты. Особенно охотно графоманы пишут о политике и морали, любят поучать и давать советы. Писания этих несчастных не обращают на себя внимания, потому что их произведения наполнены модными общими местами, а таланты между психопатами крайне, крайне редки.
Даже если согласиться с теми, которые и в "Выбранных местах..." находят много великих мыслей, все же нельзя отрицать, что в этой очень небольшой по размерам книге трактуется об очень многих и крайне разнообразных вопросах. Здесь, на четырнадцати печатных листах автор затрагивает следующие темы: религию, духовенство, высшее управление, просвещение, филантропию, театр, современное состояние России, что такое губернаторша, женщина в свете, любовь к Отечеству, домашнее хозяйство, сельское хозяйство, сельский суд и расправа, живопись, Карамзин, "Одиссея" Гомера, "Мертвые души", предметы для лирического поэта, значение болезней. Искусству (письма VII, X, XV, XVIII, XXIII, XXXI) посвящено несколько более трети всей книги; несомненно, эти письма составляют лучшую часть книги; все остальные вопросы разработаны весьма кратко. О просвещении говорится всего на трех страницах; я не встречал еще ни у одного здорового автора столь поверхностного отношения к столь важному вопросу, и мне даже не верится, чтобы здоровый умудрился изложить свой взгляд на просвещение на трех страницах и решился напечатать такую коротенькую статейку о деле такого громадного значения. Еще более поразительна и характерна краткость III письма: "О значении болезней"; все письмо занимает меньше страницы. Кто же не знает о значении болезней больше одной печатной страницы, и я не помню ни одной отдельной статьи о столь сложном вопросе, занимающей одну страницу. Так же поверхностно относится автор "Выбранных мест..." и к чисто этической теме "О помощи бедным" (письмо VI); все письмо занимает две страницы; казалось бы, что писатель, пожелавший поучать добру, должен бы более обстоятельно отнестись к этой важной теме. Если ему этот вопрос представляется столь простым, что все свои мысли о нем он может изложить на двух страницах, то он должен бы понять, что нас, простых смертных, чтение двух страниц просветит очень мало. Особенно характерно для этой удивительной книги, что даже о том, что хорошо было известно Гоголю и о чем он мог бы дать нам ценные, ясные указания, он говорит поразительно мало; даже о чтении русских поэтов перед публикой Гоголь пишет всего две страницы. Неужели Гоголь не мог даже эту тему разработать обстоятельно, не мог нас научить, что выбирать для чтения, как читать. Самые сложные вопросы морали и жизни, о которых сказано так много лучшими умами, рассматриваются с изумительной краткостью; письмо XXIX ("Чей удел на земле выше") занимает меньше страницы; неужели здоровый человек так может обсуждать этот вопрос; неужели хотя сколько-нибудь мыслящий человек не думал о том, чей удел выше, не думал много и мучительно.
...Наконец, "Выбранные места...", так же как и другие теоретические работы Гоголя, отличаются тем, что все, и даже самые сложные, вопросы разрешаются крайне просто, и притом в самой категорической, не допускающей возражения форме; нет никаких сомнений, недоразумений; все автором разъясняется на нескольких страницах или даже на нескольких строках. Ницше говорит вполне верно: "Возражение, осторожность, сомнение, ирония - суть признаки здоровья; все, что абсолютно, находится в области патологического". На основании своего свыше двадцатипятилетнего изучения душевнобольных я могу лишь подтвердить, что этот больной философ вполне прав. Едва ли есть книга, в которой так просто и так абсолютно решено было так много вопросов, как в "Выбранных местах...". Если из этой книги исключить, что автор говорит о себе, о своих болезнях, о своем спасении, бранит своего врага (он бранит Погодина три раза) и хвалит своих друзей, то есть опять-таки говорит о своих отношениях или по поводу них, то в книге останется мало новых мыслей. Почти все сказанное в ней было уже известно, но автор уже известные мнения излагает в крайне упрощенном виде и утрирует их до крайности.
...О сожженной рукописи второй части "Мертвых душ" нам известно мнение талантливого Ю. Самарина: "Что за странное, загадочное явление этот Иванов, как будто другая половина Гоголя. Обоих подняла необыкновенная сила и глубина духовных требований, требований, не осуществимых при современном строе общественной жизни, и оба оборвались на той минуте, когда, утомленные исканием, они захотели опередить время и взять в руки идеал, которого действительность не давала. Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаться, что он начинал подрумянивать действительность. Никогда не забуду я того глубокого и тяжелого впечатления, которое он произвел на Хомякова и меня раз вечером, когда он прочел нам первые две главы второго тома. По прочтении он обратился к нам с вопросом: "Скажите по совести только одно - не хуже первой части?" Мы переглянулись, и ни у него, ни у меня недостало духу сказать ему, что мы оба думали и чувствовали".
...О свойствах дарования Гоголя, вообще о его творчестве, писали столь авторитетные и компетентные критики, что весь вопрос исчерпан, и психиатр может высказать свое суждение лишь о том, как болезнь великого поэта влияла на его творчество.
Мы знаем, что малороссийским происхождением Гоголя "объясняемо было до известной степени его отношение к русской (великорусской) действительности". Пыпин говорит: "Привязанность Г. к своей родине была очень сильна, особливо в первые годы его литературной деятельности и вплоть до завершения второй редакции "Тараса Бульбы", но сатирическое отношение к русской жизни, без сомнения, объясняется не племенными его свойствами, а всем характером его развития".
На самом деле, остается непонятным, почему Гоголь иначе относится к великорусской действительности, чем к малороссийской; едва ли можно говорить о значении "развития" в том смысле, как его обычно употребляют по отношению к двадцатичетырехлетнему молодому человеку, упорно избегавшему всех воздействий, способствующих развитию. Когда Гоголь подготовлял или обрабатывал "Ревизора", он не жил в таких условиях, чтобы мог "развиваться", изменить свое мировоззрение, да наконец его "Выбранные места..." доказывают, что сатирическое отношение к великорусской действительности вовсе не было результатом "развития"; напротив, достигнув наибольшей зрелости, Гоголь находил, что все обстоит как нельзя лучше. Вообще, историки литературы, и даже столь почтенные и авторитетные, как Пыпин, не принимают во внимание чисто органических причин деятельности, придают большое значение среде, условиям жизни, идеям.Как психиатр и психолог, я решительно не могу согласиться с таким толкованием отношения Гоголя к русской действительности. Еще раз я припоминаю сказанное мне покойным психиатром Гудценом: психиатрия уже потому великая наука, что мы, психиатры, можем правильно понимать человека; ученые, государственные люди ошибочно судят о человеке, потому что всегда объясняют его деятельность соображениями, а мы знаем громадную роль чувствований и громадность влияния тела на душу. Иезуиты лучше, хотя только эмпирически, знали людей и умели управлять ими, потому что воздействовали на чувствования; психиатры, кроме того, знают власть тела над духом.
Как психиатр, я совершенно иначе объясняю значительное различие в отношении Гоголя к нашей и малороссийской жизни. Происхождение само по себе, конечно, тут не играло роли, и Гоголь очень рано так же безучастно относился к страданиям крепостных, выпоротых унтер-офицерш, обобранных купцов как в Малороссии, так и в Великоруссии. Так же ему страшно было подумать ехать в Россию, как и в "любимую" Украину. Различия в отношении к "родной" Украине и к москалям были обусловлены болезнью и ее развитием, в чем легко убедиться, вникнув, когда Гоголь писал свои художественные произведения из малороссийской и нашей жизни.
Те наблюдения малороссийской жизни, которые вылились в поэтические произведения первого периода, были собраны в юношеском возрасте, т. е. когда Гоголь приезжал домой из Нежина и в 1831 г. из Петербурга. Во время своего пребывания в Васильевке летом 1835 г. Гоголь уже не мог собрать наблюдений для полных нежности и не лишенных любовного отношения к созданным им лицам художественных произведений. Когда гениальный юноша наблюдал малороссийскую жизнь, он еще не был тоскующим, больным; его душа еще могла любить, болезнь не окрасила для него весь мир темными красками. Но и тогда он уже видел и Шпоньку, и Ивана Ивановича с Иваном Никифорычем; как ни ничтожны эти лица, в душе поэта было достаточно сердечной нежности и для этих "существователей", добродушно относившихся к гениальному юноше. Когда Гоголь увидел Акакия Акакиевича и Поприщина, он был еще очень молод, служил в департаменте уделов и министерстве внутренних дел, не перенес тяжелого приступа меланхолии, для него еще не все в жизни потеряло прелесть, у него еще многое вызывало приятные чувствования, а потому он еще мог многое любить и сумел и нас заставить полюбить и Акакия Акакиевича, и даже Поприщина.
Болезнь многострадального поэта прогрессирует; приятные чувствования все реже и реже возникают в душе гениального "великого меланхолика". Все более и более обширный круг явлений вызывает у него неприятные чувствования; болезнь все более и более сгущает мрачное облако, через которое гениальный наблюдатель видит и мир, и людей. Мрачное, вызванное болезнью настроение, конечно, должно было отразиться в произведениях поэта, в отношении его к окружающей действительности. Персонажи "Ревизора" изучались Гоголем, когда развивающаяся болезнь лишила его сердечной теплоты, окрасила все в темный цвет, и мы вместе с Щепкиным любим даже Держиморду, но уже "как и вообще всех людей". Припадки меланхолии или меланхолические состояния в той степени болезни, какие были у Гоголя, к нашему счастью, не ведут к умственному отупению, и многострадальный поэт оценил совет Пушкина описать покупку мертвых душ. Материалы для этого бессмертного произведения, по крайней мере по преимуществу, были собраны в 1834-1835 гг. и первой половине 1836 г., т. е. после тяжкого приступа меланхолии 1833 г. Мы видели, что меланхолическое состояние не покидало Гоголя и летом 1835 г., и весною 1836 г. Понятно, что в таком душевном состоянии гениальный наблюдатель уже не замечал Афанасия Ивановича, Акакия Акакиевича и т. д., а обратил свое внимание на более мрачные фигуры - Ноздрева, Собакевича, Манилова, Коробочку и Плюшкина. Даже мы, обыкновенные смертные, обращаем внимание на то, что соответствует нашему настроению; здоровый, веселый человек иначе относится к людям, иначе их понимает, чем мрачно настроенный неудачник. Все мы знаем, что в хорошем настроении мы иначе смотрим на наших знакомых, чем в дурном. Константину Левину после объяснения с Китти у Облонских все люди казались добрыми, умными, хорошими; он всех их любил, потому что сердце его было полно любви.
...Принято смеяться над старыми девами, никого не любящими, кроме кошек, но их следует пожалеть; кто не знавал добрых любящих девушек, вследствие их ненормального положения превратившихся в озлобленных обличительниц всех своих знакомых, бичующих беспощадно чужие слабости и недостатки. Увы, часто телесные процессы имеют громадное влияние на нашу душевную деятельность; конечно, на все это можно закрывать глаза, но с закрытыми глазами можно и заблудиться. Мы не знаем, почему некоторые старые девушки становятся энтузиастками; английские старые девы - тип крайне симпатичный; между аболиционистками, противницами вивисекций немало старых дев. Кто живал в Западном крае, тот знает, что такое девотка; их набожность и консерватизм, самый крайний, общеизвестны.
...Гоголь не ценил, не любил и не понимал своих великих произведений, потому что не любил и не ценил великих идей, выраженных в этих чудных созданиях его гения. Вследствие патологической организации нервной системы он ни в школе, ни в жизни не любил учиться и потому никогда не был истинно образованным человеком; ему не было доступно изумление перед истиной, негодование перед несправедливостью. По той же причине он не мог любить людей, не мог любить оскорбленных и униженных, хотя, как гениальный художник, сумел возбудить в нас любовь к Акакиям Акакиевичам и к Поприщиным. Эта чисто патологическая неспособность любить кого-либо, кроме самого себя, чего, конечно, не следует смешивать с эгоизмом, лишила больного поэта возможности сочувствовать страданиям миллионов крепостных, сочувствовать тем, которых секут. В самом деле, как мог больной поэт, которому ничто не доставляло радости, ничто не причиняло приятных ощущений, любить что-либо. Уже одни почти не прекращающиеся нервные страдания настолько отравляли жизнь, настолько сосредоточивали все внимание на самом себе, на собственном спасении, что ему ни до кого и ни до чего, кроме себя, не было дела. Гоголь как человек нисколько не возмущался крепостным правом, нисколько не возмущался клерикальным деспотизмом папского управления Римом. Стоны крепостных в России, так же как и вопли жертв папского деспотизма, не существовали для измученного своими страданиями поэта; он всецело был поглощен желанием избавиться от собственных мучений и ничуть не интересовался стремлениями и наших лучших умов, и всех благоразумных римлян улучшить общественный строй.
Меня в начале моей психиатрической деятельности очень удивляло, что душевнобольные совершенно безучастны к страданиям своих соседей. В клиниках и больницах я часто видел, что даже тяжко больные, например чахоткой или раком, с участием относились к страданиям своих соседей, по мере сил им помогали; смерть одного из больных действовала угнетающе на все отделение: у одних вызывала сожаление, других устрашала. Совсем не то наблюдается в заведениях для душевнобольных; маньяки танцуют и поют около умирающего, меланхолики так поглощены своей скорбью, что не замечают страданий соседа, параноики даже не удостаивают своим вниманием страданий своих сотоварищей по несчастью. Смерть больного решительно никого не интересует. Конечно, некоторые выздоравливающие душевнобольные относятся с сочувствием к страдающим больным. Прежде я удивлялся, с каким бессердечием неврастеники мучат окружающих, как они не обращают внимания на интересы своих близких, как всем они жертвуют для поправления своего здоровья. Впрочем, об этом я уже писал в моей работе "Нравственность душевнобольных".
Нет ничего удивительного, что больного Гоголя ничуть не интересовало положение крепостных в России, и он учил помещика ругать их "неумытыми рылами". Ни в его письмах, ни в воспоминаниях друзей Гоголя нет указаний, чтобы его интересовали жертвы деспотизма Григория XVI в Риме и Фердинанда II в Неаполе, хотя подвиги «короля-бомбы» и его любимца Делькаретти возмущали весь мир. Только здоровые могут любить свободу, истину, человечество, возмущаться произволом, стремиться к свету, облегчать страдания оскорбленных и униженных.
Про Гоголя следует сказать то же, что Фуйе говорит про Данте: "Гоголь - великий творец, потому что он был великий наблюдатель"; как великий наблюдатель, он не мог не заметить всех ужасов окружающей его действительности, конечно, в том периоде жизни, когда гений его сиял полным светом, т. е. до 1836 г. Как гениальный художник, он наблюдал отрицательные стороны нашей жизни; когда гений его уже ослабевал, он уже не мог наблюдать отрицательных явлений римской жизни, как о том свидетельствует его отрывок "Рим". Как больной человек, он ни умом ни сердцем не понимал и не сочувствовал тому, что так дорого всем нам и в "Ревизоре", и в "Мертвых душах".
...Сравнивая художественные произведения и теоретические работы Гоголя, можно лишь удивляться, что такой великий художник писал "детски напыщенные и утомительно-пустые" статьи, и притом по самым различным вопросам, начиная с преподавания географии и кончая объяснением Божественной литургии. Тут еще раз мы видим, что гениальность художника была совершенно чуждой, посторонней всей личности, всей духовной деятельности писателя; вне сферы художественного творчества нет не только гениальности, но даже талантливости, тонкости суждения, больших сведений.
Гениальность художественных произведений Гоголя мешает некоторым критикам Гоголя с должной трезвостью отнестись к его теоретическим работам; не говорю уже о политических симпатиях, вследствие которых восхваляются даже "Выбранные места...". Я не знаю авторитетного мнения в защиту теоретических работ Гоголя и вполне разделяю по этому вопросу мнение И. С. Тургенева. Уж не знаю, чем объяснить восторженный отзыв о "Выбранных местах..." г. Волынского; этот критик в "Выбранных местах..." нашел, что Гоголь "раскрыл свою могучую, вдохновенную любовь к родине то в бессмертных выражениях откровенной исповеди, в безутешном рыдании, в мучительных криках отчаяния, то в немногих простых и скромных словах - в тихом шепоте молитвы на коленях перед зажженной в углу лампадой"; он даже нашел в этой книге язык "пророческого вдохновения и поэтического энтузиазма". Не претендуя на авторитетность критика, я могу сказать, что такие отзывы могут лишь вызывать удивление и образованного человека, и специалиста-ученого.
Впрочем, судить о теоретических работах ученый может с не меньшей компетентностью, чем литературные критики, и не думаю, чтобы ученый мог не согласиться с И. С. Тургеневым, художником, вполне понимавшим дух научного исследования. Поэтому для меня несомненно, что и "Арабески", "сборник детски напыщенных и утомительно-пустых статей", и "Выбранные места..." - произведения душевнобольного. Только патологической организацией нервной системы Гоголя можно объяснить, что все им написанное, кроме его художественных произведений, недостойно его гения. Следует вполне согласиться с Ломброзо, считающим, что Гоголь проявил свою патологическую организацию именно тем, что он писал об очень различных вопросах и крайне поверхностно.
У нас и ввиду цензуры, и вследствие крайней ничтожности книжной торговли еще нет психопатической литературы, но за границей немало книг, а еще больше брошюр, написанных психопатами-графоманами. Один германский ученый показывал мне целую библиотеку таких сочинений, им собранную. Почти все такие произведения отличаются своей краткостью, представляют собой неоконченные, краткие рассуждения о весьма сложных вопросах. Графоман пишет о самых разнообразных вопросах, не останавливаясь долго на одном, и обо всем пишет крайне самоуверенно. Все эти произведения детски напыщенны и утомительно-пусты. Особенно охотно графоманы пишут о политике и морали, любят поучать и давать советы. Писания этих несчастных не обращают на себя внимания, потому что их произведения наполнены модными общими местами, а таланты между психопатами крайне, крайне редки.
Даже если согласиться с теми, которые и в "Выбранных местах..." находят много великих мыслей, все же нельзя отрицать, что в этой очень небольшой по размерам книге трактуется об очень многих и крайне разнообразных вопросах. Здесь, на четырнадцати печатных листах автор затрагивает следующие темы: религию, духовенство, высшее управление, просвещение, филантропию, театр, современное состояние России, что такое губернаторша, женщина в свете, любовь к Отечеству, домашнее хозяйство, сельское хозяйство, сельский суд и расправа, живопись, Карамзин, "Одиссея" Гомера, "Мертвые души", предметы для лирического поэта, значение болезней. Искусству (письма VII, X, XV, XVIII, XXIII, XXXI) посвящено несколько более трети всей книги; несомненно, эти письма составляют лучшую часть книги; все остальные вопросы разработаны весьма кратко. О просвещении говорится всего на трех страницах; я не встречал еще ни у одного здорового автора столь поверхностного отношения к столь важному вопросу, и мне даже не верится, чтобы здоровый умудрился изложить свой взгляд на просвещение на трех страницах и решился напечатать такую коротенькую статейку о деле такого громадного значения. Еще более поразительна и характерна краткость III письма: "О значении болезней"; все письмо занимает меньше страницы. Кто же не знает о значении болезней больше одной печатной страницы, и я не помню ни одной отдельной статьи о столь сложном вопросе, занимающей одну страницу. Так же поверхностно относится автор "Выбранных мест..." и к чисто этической теме "О помощи бедным" (письмо VI); все письмо занимает две страницы; казалось бы, что писатель, пожелавший поучать добру, должен бы более обстоятельно отнестись к этой важной теме. Если ему этот вопрос представляется столь простым, что все свои мысли о нем он может изложить на двух страницах, то он должен бы понять, что нас, простых смертных, чтение двух страниц просветит очень мало. Особенно характерно для этой удивительной книги, что даже о том, что хорошо было известно Гоголю и о чем он мог бы дать нам ценные, ясные указания, он говорит поразительно мало; даже о чтении русских поэтов перед публикой Гоголь пишет всего две страницы. Неужели Гоголь не мог даже эту тему разработать обстоятельно, не мог нас научить, что выбирать для чтения, как читать. Самые сложные вопросы морали и жизни, о которых сказано так много лучшими умами, рассматриваются с изумительной краткостью; письмо XXIX ("Чей удел на земле выше") занимает меньше страницы; неужели здоровый человек так может обсуждать этот вопрос; неужели хотя сколько-нибудь мыслящий человек не думал о том, чей удел выше, не думал много и мучительно.
...Наконец, "Выбранные места...", так же как и другие теоретические работы Гоголя, отличаются тем, что все, и даже самые сложные, вопросы разрешаются крайне просто, и притом в самой категорической, не допускающей возражения форме; нет никаких сомнений, недоразумений; все автором разъясняется на нескольких страницах или даже на нескольких строках. Ницше говорит вполне верно: "Возражение, осторожность, сомнение, ирония - суть признаки здоровья; все, что абсолютно, находится в области патологического". На основании своего свыше двадцатипятилетнего изучения душевнобольных я могу лишь подтвердить, что этот больной философ вполне прав. Едва ли есть книга, в которой так просто и так абсолютно решено было так много вопросов, как в "Выбранных местах...". Если из этой книги исключить, что автор говорит о себе, о своих болезнях, о своем спасении, бранит своего врага (он бранит Погодина три раза) и хвалит своих друзей, то есть опять-таки говорит о своих отношениях или по поводу них, то в книге останется мало новых мыслей. Почти все сказанное в ней было уже известно, но автор уже известные мнения излагает в крайне упрощенном виде и утрирует их до крайности.
...О сожженной рукописи второй части "Мертвых душ" нам известно мнение талантливого Ю. Самарина: "Что за странное, загадочное явление этот Иванов, как будто другая половина Гоголя. Обоих подняла необыкновенная сила и глубина духовных требований, требований, не осуществимых при современном строе общественной жизни, и оба оборвались на той минуте, когда, утомленные исканием, они захотели опередить время и взять в руки идеал, которого действительность не давала. Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаться, что он начинал подрумянивать действительность. Никогда не забуду я того глубокого и тяжелого впечатления, которое он произвел на Хомякова и меня раз вечером, когда он прочел нам первые две главы второго тома. По прочтении он обратился к нам с вопросом: "Скажите по совести только одно - не хуже первой части?" Мы переглянулись, и ни у него, ни у меня недостало духу сказать ему, что мы оба думали и чувствовали".