Глава I
Детство и юность. Семья и школа.
Университет. Первые странствия
...Учитель Алексеев был человек иного плана. Он увлекался своим предметом, но, к сожалению, предметом его увлечений было раскрытие «солярной системы» в нашем народном эпосе. Идя по следам Ореста Миллера, в свою очередь увлекшегося более знаменитым Максом Мюллером из Оксфорда, он убеждал нас в том, что Илья Муромец не кто другой, как сам Перун, а Владимир Красное Солнышко - бог, озаряющего землю светила - Хорс или Дажбог. Разделяя его уверенность, я все это с большой убежденностью изложил на экзамене в присутствии известного слависта Петра Лавровского и прибывшего для контроля попечителя Воскресенского. Последний был химик и, услышав нечто для его ушей необычное, он громко расхохотался, прибавляя: «Да вы с ума сошли». Лавровский вступился за меня и стал шептать что-то на ухо Воскресенскому. Последний смутился, покраснел и замолк, а мне поставили полную отметку. Вспоминая об этом на расстоянии чуть ли не полустолетия, я с удовольствием отвожу душу на этом смехе попечителя. На этот раз, вопреки поговорке, победа осталась на стороне смеющегося. Целый год мы посвятили изучению старых и новых богатырей, да еще проповедям Луки Жидяты и Илариона Киевского. Многие из нас твердили наизусть «Слово о полку Игореве», а некоторые, зараженные, подобно мне, уже стремлением к ученому педантизму, знали, что рассказать и про Даниила Заточника и про Вассиана Рыло. Немудрено, если, отведши столько времени на изучение былинного эпоса и древней письменности, наш учитель словесности принужден был по новой литературе довольствоваться одним литографированным учебником Линиченко, написанным, правда, слогом возвышенным и благородным, но мало рассудительным.
...Записавшись на юридический факультет, я думал одно время перевестись на словесный. От этого решения я отказался, попав на лекции проф[ессора] Рославского-Петровского. Этот старик, украшенный не одними сединами, но и звездами, в молодости написал недурной курс статистики. При мне он читал историю Древнего Востока. Во вступительной лекции он объявил нам, что содержанием его курса будет изучение имен фараонов 32-х династий, причем он будет пользоваться в одинаковой мере иероглифическими надписями и историком Манефоном. Эта интересная перспектива сразу отрезала у меня всякую охоту. От лекции Рославского-Петровского, которого, кстати, сказать, скоро не стало, так как он внезапно сошел с ума (не была ли сумасшествием и самая мысль читать первокурсникам намеченный им предмет), я попал в аудиторию Каченовского. Плавной речью он излагал свои соображения о влиянии международного права на изменение судеб человечества. Свидетель современной войны, в течение которой попраны не одно право, но и всякая нравственность, я, пожалуй, не прочь думать, что оба понятия стоят, скорее, в обратном отношении: не международное право изменяет судьбы человечества, а судьбы последнего влияют на изменение международного права. Но тогда я еще был слишком мало искушен событиями, чтобы не поверить на слово талантливому лектору, не разделить его восторга к предмету, правильное понимание которого будет иметь своим последствием людское счастье.
...Один из любимых лекторов был еврей, принявший протестантизм. Его звали Леонидом Евстафиевичем Владимировым. Он был красив, хорошо владел словом, выступал иногда в уголовных процессах, и мы шли за ним в суд столько, чтобы слышать его, сколько и молодого товарища прокурора, прибывшего из Москвы и скоро завоевавшего все симпатии. Это был не кто другой, как известный ныне всей России Анатолий Феодорович Кони. Мне удалось слышать его в одном из громких процессов, положивших начало его репутации. Ум, красота и благородство речи, богатство образов, тонкий, столько же психологический, сколько и юридический анализ, умение вовремя сделать удачную цитату - и выше всего этого искреннее искание судеб^оц правды, готовность найти смягчающее обстоятельство, желание не повредить подсудимому погоней за ораторскими эффектами и способность в блестящей импровизации, особенно выступавшей в ответных речах - все это вместе взятое заставляло смотреть на него, как на некое «чудо» столько же природы, сколько и искусства. Он не произносил громоносных речей по образцу публичных обвинителей Франции, он не насиловал также своего голоса, но сам этот голос был настолько звучен, произношение так отчетливо, что стоя даже в отдаленных рядах, легко было слышать всякое его слово. Я говорю: «стоя», так как публики набивалось так много, что негде было пасть яблоку.
Новые суды только что вводились в Харькове. Они приковывали к себе всеобщее внимание. Судоустройство и судопроизводство сделались впервые в России популярными предметами.