Миронов Б. Н. (1942--) Социальная история России периода империи (XVIII-начало XX в.): т. II. 2003
Глава X. Общество, государство, общественное мнение: становление гражданского общества
...«Россия (имеется в виду общество. - Б. М.) всегда была такая страна, - считал М. А. Дмитриев - один из видных представителей русской общественности второй четверти XIX в., - которая не имела своего голоса, да если бы и дали его, она сама не знала бы, что ей нужно. Чего просить или чего требовать. Мы чувствуем только инстинктивно, что нам нехорошо, а устройство не нашего ума дело! И потому все должно угадывать правительство!».* В 1860-е-1895 гг. верховная власть рассматривала общественность как младшего партнера, в 1895-1905 гг. - как соперника и конкурента за власть, а с 1906 г. - как своего могильщика. До 1880-х гг. общественность чаще всего соглашалась с ролью, которая ей отводилась верховной властью, хотя около 1825 г. между ними возникло отчуждение, перешедшее около 1848 г. во вражду, которая продолжалась до середины 1850-х гг. Примерно с середины 1890-х гг. общественность стала претендовать на равное партнерство с верховной властью и, не добившись этого, начала рассматривать самодержавие как своего злейшего врага. После 1906 г., разделив власть с императором, общественность взяла курс на установление своего полного господства над государством и в феврале 1917 г. добилась этого.
* Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 244. Дмитриев печалился, что дворянство не имело никаких прав и находилось в полной власти императора (С. 255-257).
...Бесспорно, что вина за отсутствие взаимопонимания лежала также и на правительстве, часто без достаточных оснований не доверявшем общественности. На это в 1905 г. указали Николаю II шесть патриархов российской бюрократии, полагавшие, что контрреформы Александра III способствовали эскалации революционного движения и социальной напряженности, что привлечение «общественников» во власть разумно и менее опасно, чем развитие событий по революционному сценарию.* Однако террор, развязанный в России революционерами в 1860-е гг. и продолжавшийся до 1917 г., от которого только за 1901-1911 гг. пострадало около 17 тыс. человек, среди них около половины были государственными служащими, моральная и материальная поддержка, которую он получал со стороны либеральной общественности (террористов прятали, финансировали, защищали на политических процессах и т. п., либералы отказались осудить терроризм с трибуны Государственной думы), также никак не могла способствовать взаимопониманию. Несмотря на все трения и противоречия, либералы даже из правительственных кругов и революционеры рассматривали друг друга в качестве союзников для давления на верховную власть. «Настоящего антагонизма между нами и революционерами нет, вот в чем дело. Непрерывная цепь связывает людей благонамеренных с заговорщиками», - констатировал, например, в 1879 г. либеральный ученый и высокопоставленный чиновник А. Н. Куломзин, товарищ министра государственных имуществ в 1879 г., а затем, в течение 20 лет, 1883-1902 гг., управляющий делами Комитета министров.
* Ганелин Р. Ш. Политические уроки освободительного движения в оценке старейших русских бюрократов. С. 122-137
...Мало того, общественность, по свидетельству современников, например Б. В. Савинкова, преклонялась перед террористами, которые в силу этого гордились своей деятельностью, чувствовали себя героями, смотрели на террор как на подвиг, религиозную жертву. Убийство эсерами министра внутренних дел В. К. Плеве вызвало радостное оживление в обществе: «Трудно описать гамму чувств, охвативших меня, да, наверно, и очень многих других людей, узнавших об этом событии: смесь радости, облегчения и ожидания великих перемен», - вспоминает А. Ф. Керенский в своих мемуарах. «Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу, - свидетельствует Савинков. - В Боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг». Состоятельные люди жертвовали значительные средства на революционное движение. Директор Департамента полиции А. А. Лопухин в 1904 г. на вопрос С. Н. Трубецкого: «Какой же смысл богатым и крупным купцам давать деньги революционерам на закупку оружия?» - ответил: «Желание играть роль и страх быть снесенным волной. Лучше стать во главе»
...А вот свидетельство Н. А. Бердяева: «В России образовался особенный культ революционной святости. Культ этот имеет своих святых, свое священное предание, свои догматы. И долгое время всякое сомнение в этом священном предании, всякая критика этих догматов, всякое непочтительное отношение к этим святым вело к отлучению не только со стороны революционного общественного мнения, но и со стороны радикального и либерального общественного мнения. Достоевский пал жертвой этого отлучения, ибо он первый вскрыл ложь и подмену в революционной святости. Он понял, что революционный морализм имеет обратной своей стороной революционный аморализм и что сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом».
...Правильно отмечается, что насилие со стороны государства и революционеров было взаимным, но была и большая разница: государство защищало законный порядок, а революционные террористы его методично и систематически разрушали, хотя и во имя светлого будущего. По словам лидера эсеров В. М. Чернова, в России политический террор существовал «как система, как партийно-организованный метод борьбы против самодержавия».
...Правительство считалось с общественным мнением в Западной Европе не в последнюю очередь потому, что начиная с 1760-х гг. казна имела внешний долг, который систематически увеличивался вплоть до 1917 г. Эта зависимость помогла общественности подвигнуть верховную власть на введение представительного учреждения. Как свидетельствует сестра известного либерального деятеля С. Н. Трубецкого: «В день обнародования Манифеста 18 февраля (1904 г., где осуждались попытки изменения самодержавных устоев государства. - Б. М.) представители группы финансистов, с которыми В. Н. Коковцов (министр финансов. - Б. М.) вел переговоры о заключении займа в Париже, явились к нему с тем, что при данных условиях: Манифеста и Указа (возложивших на Совет министров рассмотрение предложений, касающихся усовершенствования государственного благоустройства.- Б. М.) - заем нельзя будет реализовать. <...> Курс наш не упадет от неудач в Маньчжурии и даже, если бы вспыхнула война с Англией, но с „манифестом" Россия вступает на путь смуты, и ценности наши должны упасть. <...> Коковцов был против „представителей", но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при Манифесте. Пришлось согласиться на Рескрипт (министру внутренних дел А. Г. Булыгину от 18 февраля 1904 г. о подготовке к созыву совещательной Думы. - Б. М.). <...> Франция - кредитор России, и как таковой, может потребовать порядка, который бы ей обеспечил доходность ее капитала».
...«Россия (имеется в виду общество. - Б. М.) всегда была такая страна, - считал М. А. Дмитриев - один из видных представителей русской общественности второй четверти XIX в., - которая не имела своего голоса, да если бы и дали его, она сама не знала бы, что ей нужно. Чего просить или чего требовать. Мы чувствуем только инстинктивно, что нам нехорошо, а устройство не нашего ума дело! И потому все должно угадывать правительство!».* В 1860-е-1895 гг. верховная власть рассматривала общественность как младшего партнера, в 1895-1905 гг. - как соперника и конкурента за власть, а с 1906 г. - как своего могильщика. До 1880-х гг. общественность чаще всего соглашалась с ролью, которая ей отводилась верховной властью, хотя около 1825 г. между ними возникло отчуждение, перешедшее около 1848 г. во вражду, которая продолжалась до середины 1850-х гг. Примерно с середины 1890-х гг. общественность стала претендовать на равное партнерство с верховной властью и, не добившись этого, начала рассматривать самодержавие как своего злейшего врага. После 1906 г., разделив власть с императором, общественность взяла курс на установление своего полного господства над государством и в феврале 1917 г. добилась этого.
* Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 244. Дмитриев печалился, что дворянство не имело никаких прав и находилось в полной власти императора (С. 255-257).
...Бесспорно, что вина за отсутствие взаимопонимания лежала также и на правительстве, часто без достаточных оснований не доверявшем общественности. На это в 1905 г. указали Николаю II шесть патриархов российской бюрократии, полагавшие, что контрреформы Александра III способствовали эскалации революционного движения и социальной напряженности, что привлечение «общественников» во власть разумно и менее опасно, чем развитие событий по революционному сценарию.* Однако террор, развязанный в России революционерами в 1860-е гг. и продолжавшийся до 1917 г., от которого только за 1901-1911 гг. пострадало около 17 тыс. человек, среди них около половины были государственными служащими, моральная и материальная поддержка, которую он получал со стороны либеральной общественности (террористов прятали, финансировали, защищали на политических процессах и т. п., либералы отказались осудить терроризм с трибуны Государственной думы), также никак не могла способствовать взаимопониманию. Несмотря на все трения и противоречия, либералы даже из правительственных кругов и революционеры рассматривали друг друга в качестве союзников для давления на верховную власть. «Настоящего антагонизма между нами и революционерами нет, вот в чем дело. Непрерывная цепь связывает людей благонамеренных с заговорщиками», - констатировал, например, в 1879 г. либеральный ученый и высокопоставленный чиновник А. Н. Куломзин, товарищ министра государственных имуществ в 1879 г., а затем, в течение 20 лет, 1883-1902 гг., управляющий делами Комитета министров.
* Ганелин Р. Ш. Политические уроки освободительного движения в оценке старейших русских бюрократов. С. 122-137
...Мало того, общественность, по свидетельству современников, например Б. В. Савинкова, преклонялась перед террористами, которые в силу этого гордились своей деятельностью, чувствовали себя героями, смотрели на террор как на подвиг, религиозную жертву. Убийство эсерами министра внутренних дел В. К. Плеве вызвало радостное оживление в обществе: «Трудно описать гамму чувств, охвативших меня, да, наверно, и очень многих других людей, узнавших об этом событии: смесь радости, облегчения и ожидания великих перемен», - вспоминает А. Ф. Керенский в своих мемуарах. «Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу, - свидетельствует Савинков. - В Боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг». Состоятельные люди жертвовали значительные средства на революционное движение. Директор Департамента полиции А. А. Лопухин в 1904 г. на вопрос С. Н. Трубецкого: «Какой же смысл богатым и крупным купцам давать деньги революционерам на закупку оружия?» - ответил: «Желание играть роль и страх быть снесенным волной. Лучше стать во главе»
...А вот свидетельство Н. А. Бердяева: «В России образовался особенный культ революционной святости. Культ этот имеет своих святых, свое священное предание, свои догматы. И долгое время всякое сомнение в этом священном предании, всякая критика этих догматов, всякое непочтительное отношение к этим святым вело к отлучению не только со стороны революционного общественного мнения, но и со стороны радикального и либерального общественного мнения. Достоевский пал жертвой этого отлучения, ибо он первый вскрыл ложь и подмену в революционной святости. Он понял, что революционный морализм имеет обратной своей стороной революционный аморализм и что сходство революционной святости с христианской есть обманчивое сходство антихриста с Христом».
...Правильно отмечается, что насилие со стороны государства и революционеров было взаимным, но была и большая разница: государство защищало законный порядок, а революционные террористы его методично и систематически разрушали, хотя и во имя светлого будущего. По словам лидера эсеров В. М. Чернова, в России политический террор существовал «как система, как партийно-организованный метод борьбы против самодержавия».
...Правительство считалось с общественным мнением в Западной Европе не в последнюю очередь потому, что начиная с 1760-х гг. казна имела внешний долг, который систематически увеличивался вплоть до 1917 г. Эта зависимость помогла общественности подвигнуть верховную власть на введение представительного учреждения. Как свидетельствует сестра известного либерального деятеля С. Н. Трубецкого: «В день обнародования Манифеста 18 февраля (1904 г., где осуждались попытки изменения самодержавных устоев государства. - Б. М.) представители группы финансистов, с которыми В. Н. Коковцов (министр финансов. - Б. М.) вел переговоры о заключении займа в Париже, явились к нему с тем, что при данных условиях: Манифеста и Указа (возложивших на Совет министров рассмотрение предложений, касающихся усовершенствования государственного благоустройства.- Б. М.) - заем нельзя будет реализовать. <...> Курс наш не упадет от неудач в Маньчжурии и даже, если бы вспыхнула война с Англией, но с „манифестом" Россия вступает на путь смуты, и ценности наши должны упасть. <...> Коковцов был против „представителей", но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при Манифесте. Пришлось согласиться на Рескрипт (министру внутренних дел А. Г. Булыгину от 18 февраля 1904 г. о подготовке к созыву совещательной Думы. - Б. М.). <...> Франция - кредитор России, и как таковой, может потребовать порядка, который бы ей обеспечил доходность ее капитала».