Аугусто Роа Бастос, "Контражизнь", часть третья. Продолжение.
V.
Думал я о другом.
Пока я ел черимойю и выплевывал в окно черные косточки, я вспомнил воронов, планировавших над обезумевшими людьми, над сошедшим с рельс поездом.
Распоротая туша огромной гадюки, потрясавшей в воздухе хвостом. Белая птица, которая прямо поднималась в воздух, словно оперенная стрела.
Я внезапно увидел зеленые стволы, плававшие, словно тела утопленников в темной илистой воде реки.
Я увидел карликовый гибнущий поезд. Светловолосая голова машиниста появилась из кучи бревен, упавших на него. Но он был жив и смеялся, надеясь, что его вызволят из беды.
Это произошло много лет назад.
Мои воспоминания накладывались одно на другое. Резкий свист на миг разрушил сон моего детства.
Это было не более, чем легкое качание времени. Я бежал в лилипутском поезде в бесконечную ночь. Но никто не мог помешать моим воспоминаниям шести дюймов росту, увиденным с высоты гулливеровского роста, восстановить свой обычный размер, как только они приблизятся ко мне среди грохота и пыли.
Я хотел изменить направление прошлого. Но прошлое - это не что иное, как множество моментов настоящего, проглоченных прожорливой материей.
Они возникают, собираются внутри меня по первому зову. Они образуют лабиринты, они сбрызнуты лунной ржавчиной, они хотят создать свою легенду, но все, что им удается, - это сплести нечто, соответствующее реальности с точностью до наоборот.
VI.
Той ночью, когда мне было много дней и семь лет, я наполнил светляками фляжку, которую я использовал как фонарь, чтобы тайком испещрять бумагу каракулями. Идя по насыпи, тянувшейся от деревни до фабрики, я собрал кучу светлячков-муа в сумку, которую сделал из своей рубашки.
Темнота в комнате дрожала в муа, умиравших в чистой прозрачной бутылке.
Я мог писать до зари, пока не просыпался мой отец.
Слабого фосфорического блеска светлячков хватало не больше, чем на два часа. Они умирали от удушья, скучившись на дне, несмотря на то, что я дул в бутылку.
Уже тогда я спрашивал себя, было ли это неизбежно и необходимо, чтобы писание рождалось из смерти живой природы.
Мерцание мертвых светлячков, превращенное в перья для кого-то, кто начинал писать.
Я не чувствовал угрызений совести. Я входил в мир без новостей, без воспоминаний. Я делал то, что видел, как делается. Я учился одиночеству. Копировал.
Я изобрел огонь и пепел.
Светлячки быстро умирали. Их голубые трупики не годились для того, чтобы писать. Самое большое - чтобы думать, как же далеко я был от своих желаний. От желаний, которые оставались желаниями, пока не исполнялись.
Есть желания, которые длятся всю жизнь. Кто может надеяться, что они исполнятся?