IN MEMORIAM ПЕТРА ПАЛИЕВСКОГО
[один из немногих настоящих русских интеллектуалов]
В этом году Петру Васильевичу исполнилось бы 90 лет. Для меня он - один из немногих настоящих русских интеллектуалов. Берите любой его текст для подтверждения. При этом текст будет написан легко и ясно, а гуманитарное содержание будет изложено с безупречной, почти "математической", логикой: к его силлогизмам не подкопался бы даже Набоков, как он это проделал с Чернышевским. Стиль и метод Палиевского - мощный инструмент, иногда оружие. Да вот посмотрите, как "работает" Палиевский, текст которого я использовал ещё в 2005 году для анализа одного общественного явления.
Мамлеев, Головин, Джемаль, Дугин начинали свою интеллектуально-тусовочную карьеру как одержимые "элитизмом". Лимонов, кажется, всегда был стихийным демократом-леваком. Но уже после "Это я, Эдичка" он стал очень похож на "южинских", жаждущиих власти сначала в "референтной группе", потом - расширять любыми методами промывки мозгов. Использовали женщин и последователей для устройства жизни и раскрутки. Именно к методам стоит присмотреться. Они были специально изобретены западными т.н. авангардистами.
Вот несколько пассажей (с сокращениями) из замечательной статьи ("К понятию гения") Петра Палиевского 1969 года.
В наши дни развилось одно явление, которое стоило бы получше изучить. Это - гений без гения, но обладающий всеми признаками гениальности и умеющий заставить считать себя гением. Сам этот тип пришел из 20-х годов. Раньше он не был так заметен, то есть существовал, но был не выявлен и только с того времени, можно сказать, расцвел. Своих первых наблюдателей он поразил вот каким свойством: совершенным, как будто бескорыстием и терпеливым, ожесточенным ожиданием славы. Он требовал ответить: гениально ли то, что он делает, а если нет и есть сомнения, пусть их ему изложат и скажут почему.
И надо сказать, что этот оборот был замечательным изобретением. Он приводил в замешательство, и к ему не сразу удавалось подобрать ответ. Пока собравшиеся соображали и наконец спохватывались, что не этот бы вопрос подобало ставить художнику (и вообще "властителю дум" - Pank.), а совсем другой, именно: можно ли найти в нем новую и просветляющую правду, - пока длилось их смущенное недоумение, было уже, как правило, поздно. Гений успевал организовать несколько скандалов, и имя его быстро обрастало слухами о мучительной сложности и о трагических исканиях души.
Против этого не было тогда найдено - да и до сих пор не существует - достаточного противоядия. Наоборот, гению обычно удавалось сделать так, что его начинали судить "по законам им самим поставленным", то есть обсуждать не существо малоприятных его созданий, а вопрос - гений он или нет; образовывались партии "гения" и "не гения", где находили себе выход многие темпераменты; и в довершении всего оказывалось, что в отстаивании своего права гений готов был действительно пойти на отчаянные лишения и даже мученичество, так что и критика по отношению к нему начинала словно бы отдавать кощунством ("травля"). С этого момента он становился неприкасаемым и, прихватив двух-трех единомышленников, твердо всходил на Олимп.
Чтобы представить себе действие этого типа, стоит припомнить какой-нибудь сохранившийся его след, например, бунинский портрет Хлебникова. Можно не согласиться с ним, но дело здесь не в личности.
"Хлебникова, - вспоминает Бунин, - имя которого было Виктор, хотя он переменил его на какого-то Велимира, я иногда встречал... Это был довольно мрачный малый, не то хмельной, не то притворявшийся хмельным... Он слыл известным футуристом, кроме того, и сумасшедшим. Однако был ли впрямь сумасшедшим? Нормальным он, конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшего, спекулировал своим сумасшествием".
Далее Бунин рассказывает, как Хлебников бил иногда морду своему содержателю П., за чей счет и у кого он жил.
У П. Хлебников поселился на письменном столе, перетащив туда подушки; там он писал свои "Доски Судьбы" с "мистическим числом 317", но был удален хозяйкой. Тогда... "его приютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался "Досками Судьбы". Прожив у него недели две, Хлебников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях... Через некоторое время из Астрахани получилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно приехать за Хлебниковым: иначе, писала она, Хлебников погибнет. П., разумеется, полетел в Астрахань первым же поездом. Приехав туда ночью, нашел Хлебникова, и тот тотчас повел его за город, в степь, а в степи стал говорить, что ему "удалось снестись со всеми 317-ю Председателями", что это великая важность для всего мира, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в обморок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здесь он после долгих поисков, уже совсем поздней ночью, нашел Хлебникова в каком-то кафе. Увидев П., Хлебников опять бросился на него с кулаками: "Негодяй! как ты посмел воскреснуть! Ты должен был умереть! Я ведь уже снесся по всемирному радио со всеми Председателями и избран ими Председателем Земного Шара!"
Веселая сценка. Предположим, что она - анекдот, и к тому же злобный. Но: не напоминает ли нам обращение Хлебникова с П. каких-то других, более широких отношений? Не видна ли здесь модель для многих будущих выступлений гениев в аудиториях ХХ века?
Это спокойствие, угрюмая уверенность, что ему обязаны помогать;.. умение вовремя "хватить по голове" - и правильно, как же иначе: раз позволяешь, получай и знай, что это посещение бога, дар. Чудесно также "нормальным он, конечно, никак не был... Однако был ли впрямь сумасшедший?"
Что гений обязан косить умом, кажется, ни у кого уже сомнений не вызывает, так прочно это с той поры распространилось: в каких только романах не расхаживает этот одинокий чудак, которого мерзкие мещане все норовят упечь в сумасшедший дом, а он только тихо и беспомощно улыбается (недавний вариант "Герцог" Сола Беллоу). При этом ничуть как будто и не предполагается, что эта сумасшедшинка может иметь другую, куда более интересную струну: стойкое и целенаправленное использование или, вернее, исполнение беспомощности - в уверенности, что ей рано или поздно будут, как зачарованные помогать, иначе - серьезную и смело рассчитанную игру, в которой можно и проиграть, если попадешь на достаточно трезвых людей, но можно и выиграть все, добравшись до какого-нибудь центра массовой информации, - и тогда уже не выпускать его, пропагандируя себя и себе подобных до полного зачумления.
Далее в статье приводится немало конкретных примеров. Приведем еще только один, вдруг ставший снова актуальным в начале ХХI века.
Гениев разоблачали. Одни - покаянно и "теоретически", как в "Докторе Фаустусе" Томас Манн, другие - собственной насмешливостью уничтожая "иронию гениев", как в "Мастере и Маргарите" Михаил Булгаков. Но есть приемы чрезвычайно стойкие, которым до самовыявления еще далеко. Это, собственно, и не приемы уже, а целые переживания или настроения, под защиту которых может укрыться едва ли не любой из гениев, чуть только заинтересуются его подлинностью, да так, что в ответ заинтересовавшимся ничего не останется, как замолчать.
Эти настроения-легенды поддерживаются ревнивее других, и касаться их, особенно в общем (как ни странно) выражении, можно лишь с большой осмотрительностью. Одна, пожалуй, центральная из них, называется - гонимые.
Рисуется она так. В мерцающей тиши кабинета, вдали от тупой, занятой обжорством и самоварами толпы, художник (или ученый) (сегодня еще - идеолог, публицист, лидер общественной организации) совершает свой одинокий подвиг, для их же блага. Его не понимают, травят, смеются, тычут пальцами, требуют отчета. Но он все равно не сдается...
Распространяется эта легенда чаще всего беллетристикой, т.е. литературой летучих вопросов...
Раскроем, например, повесть двух авторов, раньше и лучше других умеющих схватить атмосферу идей, - "Трудно быть богом" братьев Стругацких.
"Бог", как не трудно догадаться, это не бог, а современный молодой гений, на этот раз ученый - по имени Румата. Он, собственно, даже из будущего (повесть фантастическая), откуда послал его Институт экспериментальной истории в одну из одичалых стран прошлого, так сказать, в типическое "средневековье".
Задача его, кажется, ограничена, и руководство института проявило известное благоразумие, запретив ему вмешиваться силой в дела убогих лупоглазых мещан. Но эти последние, естественно, делают все, чтобы загнать и затравить гения, не дать ему провести над собой эксперимент.
И вот, насмотревшись на бессмысленное обжорство, занятия любовью и непрерывное отвратительное гоготание невежд, Румата не выдерживает. Он выхватывает меч, этакий светлый Дюрандаль, и врубается в толщу тупиц. Сцена прорубания передана скупо, но впечатляюще:
"Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели... - Он замялся. (Это его друг объясняет потом, как все произошло. - П.П.) - Словом, видно было, где он шел. Пашка замолчал и стал кидать ягоды в рот одну за другой.
- Ну? - тихонько сказала Анка.
- Пришли во дворец... Там его и нашли.
- Как?
- Ну... он спал. И все вокруг... тоже... лежали".
Иначе говоря, от тех, кто не понял светлых помыслов Руматы, осталось одно крошево. Р.Нудельман в послесловии по этому поводу написал: "Когда Румата Эсторский выходит в свой последний кровавый путь, мы испытываем... облегчение... Фантастика Стругацких в произведениях, предлагаемых сейчас читателю, достигает высшего уровня - становится философской".
В этом году Петру Васильевичу исполнилось бы 90 лет. Для меня он - один из немногих настоящих русских интеллектуалов. Берите любой его текст для подтверждения. При этом текст будет написан легко и ясно, а гуманитарное содержание будет изложено с безупречной, почти "математической", логикой: к его силлогизмам не подкопался бы даже Набоков, как он это проделал с Чернышевским. Стиль и метод Палиевского - мощный инструмент, иногда оружие. Да вот посмотрите, как "работает" Палиевский, текст которого я использовал ещё в 2005 году для анализа одного общественного явления.
Мамлеев, Головин, Джемаль, Дугин начинали свою интеллектуально-тусовочную карьеру как одержимые "элитизмом". Лимонов, кажется, всегда был стихийным демократом-леваком. Но уже после "Это я, Эдичка" он стал очень похож на "южинских", жаждущиих власти сначала в "референтной группе", потом - расширять любыми методами промывки мозгов. Использовали женщин и последователей для устройства жизни и раскрутки. Именно к методам стоит присмотреться. Они были специально изобретены западными т.н. авангардистами.
Вот несколько пассажей (с сокращениями) из замечательной статьи ("К понятию гения") Петра Палиевского 1969 года.
В наши дни развилось одно явление, которое стоило бы получше изучить. Это - гений без гения, но обладающий всеми признаками гениальности и умеющий заставить считать себя гением. Сам этот тип пришел из 20-х годов. Раньше он не был так заметен, то есть существовал, но был не выявлен и только с того времени, можно сказать, расцвел. Своих первых наблюдателей он поразил вот каким свойством: совершенным, как будто бескорыстием и терпеливым, ожесточенным ожиданием славы. Он требовал ответить: гениально ли то, что он делает, а если нет и есть сомнения, пусть их ему изложат и скажут почему.
И надо сказать, что этот оборот был замечательным изобретением. Он приводил в замешательство, и к ему не сразу удавалось подобрать ответ. Пока собравшиеся соображали и наконец спохватывались, что не этот бы вопрос подобало ставить художнику (и вообще "властителю дум" - Pank.), а совсем другой, именно: можно ли найти в нем новую и просветляющую правду, - пока длилось их смущенное недоумение, было уже, как правило, поздно. Гений успевал организовать несколько скандалов, и имя его быстро обрастало слухами о мучительной сложности и о трагических исканиях души.
Против этого не было тогда найдено - да и до сих пор не существует - достаточного противоядия. Наоборот, гению обычно удавалось сделать так, что его начинали судить "по законам им самим поставленным", то есть обсуждать не существо малоприятных его созданий, а вопрос - гений он или нет; образовывались партии "гения" и "не гения", где находили себе выход многие темпераменты; и в довершении всего оказывалось, что в отстаивании своего права гений готов был действительно пойти на отчаянные лишения и даже мученичество, так что и критика по отношению к нему начинала словно бы отдавать кощунством ("травля"). С этого момента он становился неприкасаемым и, прихватив двух-трех единомышленников, твердо всходил на Олимп.
Чтобы представить себе действие этого типа, стоит припомнить какой-нибудь сохранившийся его след, например, бунинский портрет Хлебникова. Можно не согласиться с ним, но дело здесь не в личности.
"Хлебникова, - вспоминает Бунин, - имя которого было Виктор, хотя он переменил его на какого-то Велимира, я иногда встречал... Это был довольно мрачный малый, не то хмельной, не то притворявшийся хмельным... Он слыл известным футуристом, кроме того, и сумасшедшим. Однако был ли впрямь сумасшедшим? Нормальным он, конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшего, спекулировал своим сумасшествием".
Далее Бунин рассказывает, как Хлебников бил иногда морду своему содержателю П., за чей счет и у кого он жил.
У П. Хлебников поселился на письменном столе, перетащив туда подушки; там он писал свои "Доски Судьбы" с "мистическим числом 317", но был удален хозяйкой. Тогда... "его приютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался "Досками Судьбы". Прожив у него недели две, Хлебников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях... Через некоторое время из Астрахани получилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно приехать за Хлебниковым: иначе, писала она, Хлебников погибнет. П., разумеется, полетел в Астрахань первым же поездом. Приехав туда ночью, нашел Хлебникова, и тот тотчас повел его за город, в степь, а в степи стал говорить, что ему "удалось снестись со всеми 317-ю Председателями", что это великая важность для всего мира, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в обморок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здесь он после долгих поисков, уже совсем поздней ночью, нашел Хлебникова в каком-то кафе. Увидев П., Хлебников опять бросился на него с кулаками: "Негодяй! как ты посмел воскреснуть! Ты должен был умереть! Я ведь уже снесся по всемирному радио со всеми Председателями и избран ими Председателем Земного Шара!"
Веселая сценка. Предположим, что она - анекдот, и к тому же злобный. Но: не напоминает ли нам обращение Хлебникова с П. каких-то других, более широких отношений? Не видна ли здесь модель для многих будущих выступлений гениев в аудиториях ХХ века?
Это спокойствие, угрюмая уверенность, что ему обязаны помогать;.. умение вовремя "хватить по голове" - и правильно, как же иначе: раз позволяешь, получай и знай, что это посещение бога, дар. Чудесно также "нормальным он, конечно, никак не был... Однако был ли впрямь сумасшедший?"
Что гений обязан косить умом, кажется, ни у кого уже сомнений не вызывает, так прочно это с той поры распространилось: в каких только романах не расхаживает этот одинокий чудак, которого мерзкие мещане все норовят упечь в сумасшедший дом, а он только тихо и беспомощно улыбается (недавний вариант "Герцог" Сола Беллоу). При этом ничуть как будто и не предполагается, что эта сумасшедшинка может иметь другую, куда более интересную струну: стойкое и целенаправленное использование или, вернее, исполнение беспомощности - в уверенности, что ей рано или поздно будут, как зачарованные помогать, иначе - серьезную и смело рассчитанную игру, в которой можно и проиграть, если попадешь на достаточно трезвых людей, но можно и выиграть все, добравшись до какого-нибудь центра массовой информации, - и тогда уже не выпускать его, пропагандируя себя и себе подобных до полного зачумления.
Далее в статье приводится немало конкретных примеров. Приведем еще только один, вдруг ставший снова актуальным в начале ХХI века.
Гениев разоблачали. Одни - покаянно и "теоретически", как в "Докторе Фаустусе" Томас Манн, другие - собственной насмешливостью уничтожая "иронию гениев", как в "Мастере и Маргарите" Михаил Булгаков. Но есть приемы чрезвычайно стойкие, которым до самовыявления еще далеко. Это, собственно, и не приемы уже, а целые переживания или настроения, под защиту которых может укрыться едва ли не любой из гениев, чуть только заинтересуются его подлинностью, да так, что в ответ заинтересовавшимся ничего не останется, как замолчать.
Эти настроения-легенды поддерживаются ревнивее других, и касаться их, особенно в общем (как ни странно) выражении, можно лишь с большой осмотрительностью. Одна, пожалуй, центральная из них, называется - гонимые.
Рисуется она так. В мерцающей тиши кабинета, вдали от тупой, занятой обжорством и самоварами толпы, художник (или ученый) (сегодня еще - идеолог, публицист, лидер общественной организации) совершает свой одинокий подвиг, для их же блага. Его не понимают, травят, смеются, тычут пальцами, требуют отчета. Но он все равно не сдается...
Распространяется эта легенда чаще всего беллетристикой, т.е. литературой летучих вопросов...
Раскроем, например, повесть двух авторов, раньше и лучше других умеющих схватить атмосферу идей, - "Трудно быть богом" братьев Стругацких.
"Бог", как не трудно догадаться, это не бог, а современный молодой гений, на этот раз ученый - по имени Румата. Он, собственно, даже из будущего (повесть фантастическая), откуда послал его Институт экспериментальной истории в одну из одичалых стран прошлого, так сказать, в типическое "средневековье".
Задача его, кажется, ограничена, и руководство института проявило известное благоразумие, запретив ему вмешиваться силой в дела убогих лупоглазых мещан. Но эти последние, естественно, делают все, чтобы загнать и затравить гения, не дать ему провести над собой эксперимент.
И вот, насмотревшись на бессмысленное обжорство, занятия любовью и непрерывное отвратительное гоготание невежд, Румата не выдерживает. Он выхватывает меч, этакий светлый Дюрандаль, и врубается в толщу тупиц. Сцена прорубания передана скупо, но впечатляюще:
"Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели... - Он замялся. (Это его друг объясняет потом, как все произошло. - П.П.) - Словом, видно было, где он шел. Пашка замолчал и стал кидать ягоды в рот одну за другой.
- Ну? - тихонько сказала Анка.
- Пришли во дворец... Там его и нашли.
- Как?
- Ну... он спал. И все вокруг... тоже... лежали".
Иначе говоря, от тех, кто не понял светлых помыслов Руматы, осталось одно крошево. Р.Нудельман в послесловии по этому поводу написал: "Когда Румата Эсторский выходит в свой последний кровавый путь, мы испытываем... облегчение... Фантастика Стругацких в произведениях, предлагаемых сейчас читателю, достигает высшего уровня - становится философской".