Еще до октябрьского переворота революционные партии сбросили Россию со счетов, уже тогда ей противопоставлено было новое божество - революция. После же захвата власти большевиками, Россия и русское имя попали в число запретных слов. Запрет продолжался, как известно, до середины 30-х годов. Первые семнадцать-восемнадцать лет были годами беспощадного истребления русской культурной элиты, уничтожения исторических памятников и памятников искусства, искоренения научных дисциплин, вроде философии, психологии, византиноведения, изъятия из университетского и школьного преподавания русской истории, замененной историей революционного движения. Не было в нашей стране дотоле таких издевательств надо всем носившим русское имя. Если потом, перед второй мировой войной, его реабилитировали, то с нескрываемой целью советизации. “Национальное по форме, социалистическое по содержанию” - таков был лозунг обнажавший хитроумный замысел. (Из работы "Русское и великорусское" русского историка и публициста Николая Ивановича Ульянова (1904-1985)).
...за эти два года мы ввели так называемый нэп, а в связи с этим национализм русский стал нарастать, усиливаться, родилась идея сменовеховства, бродят желания устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, т.е. создать так называемую “единую и неделимую”. И, таким образом, в связи с нэпом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила - великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне... (Из доклада Сталина на XII съезде РКП(б), 17-25 апреля 1923).
В завершение, несколько примеров из центральной печати тех лет, иллюстрирующих характер борьбы за “ликивидацию пережитков” и с “великорусским шовинизмом”:
“Писатели должны выкинуть за борт литературы мистику, похабщину, национальную точку зрения...” (“Правда”, 1 января 1925 г.) Между национальной точкой зрения и похабщиной поставлен знак равенства.
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? Что же! Вечная память тебе. Не жила ты, а только охала В полутемной и тесной избе. Костылями скрипела и шаркала, Губы мазала в копоть икон, Над просторами вороном каркала, Берегла вековой тяжкий сон. Эх, старуха! Слепая и глупая! Разорил твою хижину внук ... Злые гады над дальним болотом Пусть шипят ему: “сгинь, изувер”! Скрепляемый кровью и потом, Не дрогнет СССР. (В. Александровский, стих “Русь и СССР”, “Правда” от 13 авг. 1925)
Со всех углов на вас глазея, Вас тужится в силки поймать Уезднейшая мать-Рассея, Татарская, блатная мать. ... О, скоро ли рукою жестокой Рассеюшку с пути столкнут? ... Он жив доселе, тихий омут... Живехонький, как ни крути. Да, выправить мозги такому Труднее, чем чинить пути. ... Да, чтобы в прах его рассеять Нам надо буйно жизнь ломать . . . . . . . Уезднейшая мать-Рассея, Татарская, блатная мать. (А. Безыменский, журнал “30 дней”, М. 1925, 4, с. 34-35)
Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам Двух лавочников славить, Их за прилавками Октябрь застал.
Случайно им Мы не свернули шею. Я знаю, это было бы подстать. Подумаешь, Они спасли Рассею! А может, лучше было б не спасать? (Джек [Яков Моисееевич] Алтаузен, “30 дней”, М. 1930, 8, с. 66)
Бешено, Неуемно бешено, Колоколом сердце кричит: Старая Русь повешена, И мы - ее палачи. (В. Александровский)