«Сто лет одиночества»
невольно старит вечность время,
невольно камни устают,
невольно мыслящее темя
над волей ищет свой приют
.
.
Одиночество - надуманное чувство. Одиночество - чувство, возникающее из-за сложившихся обстоятельств. Где-то возникала картина, сюжетом которой является обстоятельство. Где-то образовались границы миров - к ним необходимо прикоснуться не только писателю, но и человеку. Человеку необходимо видеть мир, почувствовать его шероховатость на кончиках пальцев, рассмотреть его цвета глазами, пройтись по контурам обособленностей, по сути, не означающих ничего, ведь границ не существует, то лишь игра воображения. Известное дело, у всех, наверное, бывают моменты, когда смерть милее жизни. Но обязательно настанет миг, когда уже не к кому будет обращаться. Человека больше нет, и справедливости больше нет. А что есть справедливость? - чепуха. Просто слово, набор букв, опять-таки выдуманный человеком. Как же много он выдумывает, - человек. Словно вся его цель в жизни состоит из того, что - выдумывать. В чём же причина, почему необходимо что-то добавлять своё в этот мир, почему нельзя брать из окружающего? Верно причина в том, что видит он в очень узком спектре. Щель слишком узка, в которую он всегда смотрит на мир. Даже чересчур. И причина не в палочках и колбочках на сетчатке глаза, не в зрительном восприятии, каким бы основным оно не являлось в большинстве случаев. Чело и век - в частях не слившихся, но не существующих друг без друга, скрепляют крючками параллели вереницы вопросов, а чувства сшивают их нитями. Мир внутри, словно лоскутное одеяло. Интерпретации мира внешнего обязательно трактуются исходя из внутренних образов. Но, чёрт возьми, сходные мироощущения не отождествляют судьбы. И тогда человек тычет пальцем в неузнаваемый образ и говорит, - эти, не похожи друг на друга. Они не похожи на меня. Это излишне безупречные герои. Безупречна их порочность. Безупречны скрываемые чувства. Их влечёт друг к другу, и так идеально. Нет связующих для процветания любви, для её всхода. Но они, как Адам и Ева, обнаружили, что их общество приятно друг для друга. И их ошибки идеальны. Их разлука, которая видна, если, придержав текущую страницу, заглянуть в конце, тоже безупречна. - Чёрт возьми, говорю себе, эти люди - такие идеальные ошибки. Которые словно маленькие вихри возникают во времени, чтобы через век затихнуть. Исчезнуть. Навсегда. - Природа клокочет внутри, взрывается, рвёт и мечет, и это больно; и она - сопутствующее в жизни столь давно, что стала привычной. Плохо скрываемая маска безутешности так же видна окружающим. Почему я не могу характеризовать себя «идеальным»? Почему я теряю мысль, когда её озвучиваю? Честное слово, до слёз хочется общения, хочется не только поглощать слова, но и самому озвучивать их. Не получается. Не получается. Идеальный мир во вне. Но не внутри. Я - остановившееся время, разве что не идеально остановившееся. Образ безупречности тут же иссушающийся, ветшающий, поражающийся плесенью в местах соприкосновения со мной верно и последовательно старается меня изрыгнуть, словно клеточную вакуоль, в которой скопились свободные радикалы - поражённые гнилью надежды и мечты. Я слишком многого хочу, чтобы быть способным сдерживать желания. И они гниют. Некогда возникший из ниоткуда сад мечтаний, в котором было хорошо гулять, где не было никого кроме выдуманных героев, и идеальных образов, и, который рос так же быстро, как взрослел я; который вдоволь дарил мне часов уединения, и все немногочисленные слова, изливавшиеся из моих уст, склонялся принимать столь безупречными, что тут же превращал в неувядающие плоды; стал заброшенным. Недавно (или давно?) я хотел вновь туда зайти, но мне помешала изгородь, которой никогда не было. И эта непонятно кем сооружённая калитка запертая на ключ. В голову и мысль не пришла перелезть через ограду. Сад стал таким чужим и старым, что меня это напугало. Неужели такова его судьба? Неужели его безутешная наивность принимать мои любые слова была лишь временна? Помню, однажды я спросил, а вернее сказал моему самому большому и любимому тутовому дереву, - завтра я собираюсь уйти. Надоела мне эта жизнь и всё такое. Нет, не в смысле на время, а вообще. Понимаешь? «Уйду». - А оно в ответ в тот же час обросло спелыми плодами. И я просыпался из этого сада с фиолетовыми пальцами и губами. Да, да. Именно просыпался. Потому что от туда нельзя уйти, можно лишь проснуться. Крамольная мысль меня не покидает с тех пор, как сад стал мне чужим: - «Почему же он меня так и не отпускал, а заставлял возвращаться вновь и вновь, соблазнял спелой айвой, абрикосом, виноградом, вяжущими плодами боярышника; почему столь немногочисленные слова замещались обилием плодов? И почему детская наивность столь легко принимала мысль о его судьбе?»
Как же идеален человек тем, что он неидеален: в плотских утехах, в сковывающих обязательствах поддерживать беседу. Почему люди не молчат? Неужели нельзя написать книгу о тишине? Это же ведь просто: - или не для человека? Почему он должен говорить слова любви и словно оправдывать её существование. Почему должны быть высказаны слова встречи, словно оправдать её факт и поверить в то, что встреча состоялась? Почему обязательно, если в предложении стоит слово «почему», на конце должен стоять знак вопроса? Неужели книгу обязательно писать? Ведь может же человек, бывает, случается такое, что не находит слов прощания, не находит слов любви. Но эти картины становятся неизвестны другим. Они исчезают во времени. Гвоздь ржавеет, стена обрушается, погребая под собой полотно, с застывшими на нём красками несформировавшихся чувств. Такой стеной становится для меня дневник. Молчаливый Пьеро поддерживает костер, сжигая слова несостоявшейся любви, не оправдавшихся чувств, недосказанных мыслей. Слова на тлеющих листах, разлетаясь по ветру, развевают дым зависти к этому идеальному миру, где ходят идеальные люди, которые безупречны в том, что они неидеальны.