На улице Тобольской
Вот такой текст - скажите, не слишком развесистый? Может, стоило ограничиться просто рассказом о бабушке на ул. Тобольской? Или наоборот, углУбить и расширить? :)
НА УЛИЦЕ ТОБОЛЬСКОЙ
На улице Тобольской росли тополя. Сегодня рядом со мной - прекрасная Иудейская пустыня, которая цветёт весной неудержимо, и вдруг память показывает, как в кино, тополя на Тобольской. Пахнет тонко и тепло...
Небольшая аллейка в глубине улицы, у 99-й школы, потом дома, дворы и пустырь у дома Архитекторов и дорога к бабушке. Через школу.
Я выходила из дому на Отакара Яроша, просачивалась мимо детского садика, пробегала пустырь, оскальзываясь на бугорках, обходила длинный дом Архитекторов, и тут начинались топольки, и другой, уютный «тобольский» воздух...
После школы можно было идти в другую сторону, наслаждаясь упоительной свободой, беззаботностью, в самом верном направлении - к бабушке. Через школьный стадион, там еще стояли баскетбольные вышки, и трудно было совладать с желанием на них покачаться, взобраться на самый верх, бросив портфель внизу...
А дальше открывалось небо и начинался дивный роскошный двор с тоненькими деревцами у бабушкиного дома, мимо прогуливались мелкие люди с родителями. Оставалось только подняться в тихий подъезд, на второй этаж, и бабушка открывала дверь.
Как рассказать полотно тончайших воспоминаний, сотканных из бабушкиного коричневого покрывала с бахромой на тахте, из любви и уюта, из круглого стола и удивительного красного борща... Из слова «вилялянчель» (виолончель). Ну не могла бабушка его правильно выговорить привыкшим к идишу языком, хотя из Саши Черного она читала наизусть целыми строфами...
Она очень плохо видела, но довоенная профессия почтальона, наверное, приблизила её к печатной продукции и начитана она была чрезвычайно, только читать ей можно было все меньше...
Всё моё детство и школьные годы я ходила на Тобольскую домой к бабушке, смотрела на мир с высоты третьего этажа в широкое окно, обедала, и даже ночевала иногда на уютнейшей тахте в мире, а потом возвращалась домой к нам с мамой, на пятый этаж.
Из окна открывался мир, и весной и в метель, люди шли по своим делам вдвоём и по одиночке. Тамошний двор тоже был прекрасен, но двор на Тобольской был самый уютный.
Окна бабушкиной квартиры выходили на проспект Ленина, прямо под окнами шла широкая жестяная полоса, над крышами магазинчиков первого этажа, и мне казалось, что здание нацепило на себя широкий железный пояс перпендикулярно талии.
На боку здания, отделяя фасад и дворик, бежали мозаичные футболисты. Они и сегодня продолжают бежать, а козырёк железного пояса зачем-то обрезали, здание узнать еще можно по футболистам и дворику.
Песочница, совочек красный, ведерко сине и голубое небо в облаках...
Бабушка меня и на руки поднимала, хотя ей было нельзя поднимать тяжести, да что там меня - она притаскивала такие сумки с базара, что маманегорюй... Хотя она была маленькая и худенькая.
Иногда бабушка возвращалась с базара, не добыв что-то особенно важное и рассказывала: «Когда она (продавщица) увидела мой нос...» и не продала бабушке что-то очень вожделенное, сметану или жирную селёдку... Нос был еврейский.
Слушая подобные истории, я закипала как мелкий чайник, хотелось пойти туда, на базар и защитить бабушку но базар был далеко и бабушка брать меня с собой отказывалась. Но случай защитить бабушку представился мне довольно скоро, поближе к дому, прямо в уютном тобольском дворе.
Вышел погулять мальчик, - нам обоим было лет по пять, и что-то ему не понравилось, сказал он вдруг что-то гадкое про мою бабушку. Что-то антисемитское. Есть такие паршивые слова, которые даже процитировать не могу. Язык не поворачивается.
Куда я по нему попала, точно не помню, но врезала сразу, на такие слова я реагировала всеми доступными способами лет примерно с трёх. А может, и раньше.
Мальчика стоял с совочком, дальше не помню, провал в памяти... он остался в недоумении с совочком. Но уже в сидя в песочнице... И я свалила тут же от греха подальше. Годков мне было хотя немного, примерно пять, но что бывает за применение несанкционированной грубой физической силы, уже откуда-то знала. Пошла я домой к бабушке, прямо на второй этаж, обед обедать. И ничего не стала ей рассказывать, - зачем расстраивать пожилого родного человека?..
Бабушка меня не наказывала ни за что и никогда. Она готовила дивный винегрет, борщ, котлетки и говорила, что мама у меня «легкомисленная». Это она так за маму волновалась - что мужа нету, а настроение хорошее. Это у нас семейное...
Короче говоря, бабушка усадила меня за винегрет с котлеткой и тут ей позвонили. Она взяла трубку, выслушала с некоторым удивлением, и сказала мне, что ей нужно срочно поговорить с мамой одного мальчика по делу... Что она скоро придёт, ушла и заперла за собой дверь.
Минут через двадцать я заметалась. То есть, какое-то время я сидела спокойно, а потом стала хотеть на свободу.
О том, что это скромное желание называется клаустрофобией, я в свои небольшие годы была не была в курсе, но запертые стены меня возмущали как любая несправедливость. А кипучая натура требовала действий по освобождению себя и немедленно.
Окно я открыла легко и воздух свободы меня немного успокоил, но недостаточно. Потому что из закрытого помещения надо было выбираться. Перед окном была жестяная довольно широкая и на вид устойчивая полоса, Как приглашение к выходу...
Я влезла на батарею, оттуда на подоконник, переползла через него и оказалась на воле. То есть, на широкой полосе примерно в полтора метра шириной.
Справа внизу была улица, очень свободная и открытая повсюду, слева - стенка, устойчивая и прямая, я сразу за нее стала держаться. И пошла прямо, то есть, налево от бабушкиного окна. Медленно, осторожно, левой рукой придерживаясь за стену. Через метра три по пути встретилось окно, оно было заперто. И тут мне, наконец, стало страшно. А что, если там, впереди, все окна будут заперты?..
Насчет вернуться обратно и речи не было, потому что развернуться на этой узенькой, как я стала понимать, полосочке, было опасно. Свалиться с неё не хотелось, и я пошла вперед мелкими шажочками. Если бы я умела молиться, то сейчас было самое время...
И слава богу, в следующем окне показалась удивленная старушка в платочке, я постучала в окно, сказала: «Откройте, пожалуйста...» Карлсон, блин...
Старушка дрожащими руками раскрыла окно, я перелезла через подоконник и почувствовала, что ноги не очень держат, но они справились - спрыгнула на пол. Спасибо этой неведомой старушке, она меня спасла и даже не стала, видимо, от изумления, ни о чем спрашивать, просто показала, где находится прихожая и отперла дверь. А там я вприпрыжку понеслась по лестнице и спустилась во двор. Свобода...
Во дворе на скамейке гуляли соседские бабушки и моя тоже стояла, беседуя увлеченно. При виде меня она онемела - я вышла не из нашего, а из соседнего подъезда...
Но почему-то так и не задала ни одного вопроса. Ни тогда, ни потом. И мама меня ни за что не ругала. Да кстати, у неё тоже не было такой вредной привычки... Но скорее всего, бабушка не стала маме меня закладывать, потому что неизвестно, как бы дальше пошло, могла бы и не пустить к ней больше ребенка - если не справляется, гиперактивные мы и танки наши быстры...
Поэтому то, что я бестолочь, пришлось объяснять себе самостоятельно. Полезный такой навык, остался со мной на будущее. Хотя не скажу, чтобы это хоть раз помогло...
А в окно со второго этажа я выпрыгнула и довольно удачно уже в другие времена, во взрослом возрасте в городе Иерусалиме, когда все ключи нечаянно унесли, а меня заперли. Воздух свободы манит, ничего не поделаешь, поэтому с этих пор я живу на всякий случай только на первом этаже...
О чем это я... о бабушке. Так хочется с ней поговорить...
Ба, у меня хорошее настроение, хотя да, все пока по-прежнему. И моя «легкомисленная» мама более-менее, вот вчера передавала через меня привет «нашему богу»...
Она уже не всех помнит по именам, но ничего, у них там дивный врач из Харькова родом, лет шестидесяти. Мама его называет «хороший мальчик с бородой». Кстати, он тоже с улицы Тобольской.