О том, что значит быть русским... Ч-2
взял у t_kasatkina
Достоевский о всемирности и всечеловечности русского человека
На исключительную роль в человечестве, на роль объединителей человечества, по мысли Достоевского, претендовало множество народов. Но они видели себя завершением человечества, замковым камнем свода, куполом. Они ощущали свою национальную идею как исключительную, такую, для которой все остальные народы с их частными идеями должны были послужить лишь материалом (а порой и - расходным материалом).
Такова, по Достоевскому, идея французского социализма (восходящая в самой основе своей еще к идее Римской империи) - идея насильственного единения человечества без Христа, адепты которой провозгласили своим лозунгом: «Свобода, равенство, братство - или смерть» (25, 7) - то есть вместо Посредника-Христа, соединяющего людей любовью, дающего им почувствовать другого как себя самого, поставили посредником разделяющий людей карающий закон, замещающий и вытесняющий собой любовь. (Ныне мы видим, как идея эта развилась и захватила мир - и как закон претендует на то, чтобы всеобъемлюще определять собою отношения людей - даже супругов, даже родителей и детей. Как закон, своим давлением и угрозой, стремится заставить их любить…)
Такова и германская идея своей предназначенности к руководству миром: «германец, верящий слепо, что в нем лишь обновление человечества <…>, уверен <…>, что никто не может стать вместо него в главе мира и его возрождения. Верит он этому гордо и неуклонно; верит, что выше германского духа и слова нет иного в мире и что Германия лишь одна может изречь его. Ему смешно даже предположить, что есть хоть что-нибудь в мире, даже в зародыше только, что могло бы заключать в себе хоть что-нибудь такое, чего бы не могла заключать в себе предназначенная к руководству мира Германия» (25, 7-8).
В таком же духе были восприняты и высказывания Достоевского о русском народе. А. Градовский в статье, на которую отвечает Достоевский в выпуске «Дневника писателя» 1880 года, посвященном «Пушкинской речи», писал: «Еще слишком много неправды, остатков векового рабства засело в нем (то есть в народе нашем), чтоб он мог требовать себе поклонения и, сверх того, претендовать еще на обращение всей Европы на путь истинный, как это предсказывает г-н Достоевский» (26, 170).
Но Христос - камень в основании здания, здание человечества не завершается Им, но на Нем зиждется. И русский народ - не купол над народами (полагающий предел их росту), но чаша для народов, предоставляющая им бесконечный простор для самоосуществления. Национальная идея русского народа не исключительна, она состоит именно в том, чтобы включить в себя все национальные идеи без исключения. Она не есть то, что полагает естественный конец всякому развитию, но есть то, что дает ему единственно возможное основание для реализации себя в полноте. О русской идее Достоевский напишет: «Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю»[1] (25, 100).
Русская идея не в том, чтобы править человечеством или завершить его, а в том, чтобы служить человечеству и нянчить его («Братья Карамазовы» пронизаны идеей человечества как Божьего дитятки, взрастающего на земле: «все - дитё», - скажет Митя Карамазов), растить его, как сад, становящийся в перспективе единым многоцветным древом.
Недаром именно русским святым - старцем Силуаном Афонским - в XX веке было представлено видение христианской иерархии как перевернутой иерархии, той, где купол становится чашей, где то, что мыслилось верхней точкой устремления, оказывается нижней точкой опоры[2]. Вот как описывает этот опыт старца архимандрит Софроний:
«Христос, как Творец, т.е. причина, по-славянски - вина бытия, и в этом смысле, как “Виновник” бытия мира, взял на Себя тяготу - грех всего мира. Он - вершина опрокинутой пирамиды, вершина, на которую давит тягота всей пирамиды бытия. <…>
Христианин идет вниз, туда - в глубину опрокинутой пирамиды, где сосредоточивается страшное давление, где взявший на Себя грех мира - Христос.
Когда сердца касается благодать Божия, тогда в нем начинает действовать сила любви Христовой, и влекомая этой любовью душа действительно опускается на глубину опрокинутой пирамиды, стремясь ко Христу, уподобляясь Ему. В пределах своих сил человек берет на себя тяготу братьев. <…>
На дне опрокинутой пирамиды, глубочайшее дно-вершина которой взявший на Себя грех и тяготу всего мира, по любви к миру распятый Христос, совсем особая жизнь, совсем особый свет, особое благоухание. Туда любовью увлекается подвижник Христов. Любовь Христова своего избранника мучает, тяготит и делает его жизнь невыносимо тяжелой, доколе не достигнет она своего последнего желания, и пути к достижению этой последней цели она избирает необычные.
“Молиться за людей - это кровь проливать”.
И мы видели и свидетельствуем, что блаженный старец Силуан, молясь за людей, за мир, за все человечество, за всего Адама, в этой молитве отдал свою жизнь.
Такая молитва есть покаяние за грехи людей, и, как покаяние, есть взятие на себя тяготы их, и, как молитва за весь мир, есть в какой-то мере несение тяготы мира»[3].
Спасение всегда приходит снизу, потому что Христос - внизу…
Достоевский задолго до архимандрита Софрония описал сам процесс переворота пирамиды, превращения купола в чашу, момент, когда личность, стремившаяся вверх, вдруг осознает всем существом, что верх - это низ, что первые - это последние, что осуществившему в себе в полноте свою личность, свое предназначение остается только одно - отдать эту личность всем: «Что же, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы; к этому тянет нормально человека» (5, 79).
Русский народ зачастую упрекают в отсутствии личности. То, что кажется этим наблюдателям безличностью, - есть слабое мерцание самого высшего развития личности, свет этой необычной личности - не личности-аспекта, не личности-ветви, но личности-матрицы, личности-ствола - прорывающийся сквозь густую наносную грязь. Русский народ является, по сути, для Достоевского зерном начинавшейся в истории, но и по сию пору не реализованной «новой, неслыханной дотоле (т.е. до пришествия Христова - Т.К.) национальности - всебратской, всечеловеческой, в форме общей вселенской Церкви» (26, 169).
Неумение русского народа отстаивать свои национальные и свои личные интересы (и даже если такие попытки делаются - всегда как бы стыдиться этих попыток, всегда чувствовать, что нет в этом ни правоты, ни правды) происходит отсюда же - ветвь может захотеть отъединиться и обособиться от ствола, ствол не может захотеть отъединиться от ветви. Ствол не так прекрасен и ярок по сравнению с ветвями, ствол как бы не проявлен, ствол самоотдается ветвям. Русский народ был стволом империи и на этом стволе пышно расцветали личности - и национальные, и человеческие. Можно сказать, что он играет служебную роль… Можно сказать, что он играет роль несущую… но - лишь в конце концов - «это подчеркните». Можно сказать, что это проигрышная позиция. Но «тем-то и сильна великая нравственная мысль, тем-то и единит она людей в крепчайший союз, что измеряется она не немедленной пользой, а стремит их в будущее, к целям вековечным, к радости абсолютной» (26, 164).
Мы видим здесь, что Достоевский всегда говорит о полной реализации мерцающих в народной личности потенций - в вечности, не во времени. Но вечность - это не бесконечно далекое будущее, это - осуществление истинного смысла личности, всегда готовое к проявлению в настоящем (Достоевский называл это «Золотой век в кармане»). Текущее мгновение бытия - это всегда открытый для нас выход в вечность. Каждое текущее мгновение, каждое совершаемое действие может стать нашим самоосуществлением - явлением нами окружающим не наносной грязи, но красоты вечного света. Этот выход из мгновения в вечность редко удается реализовать нациям в целом, но гораздо чаще - личностям. Именно поэтому Достоевский придавал огромное значение «единичным случаям», поступкам отдельных людей, часто ни для кого не заметным, в которых как бы концентрировалась и являла себя душа народа.
В первом выпуске «Дневника писателя» за 1876 год он пересказывает следующую историю: «- “Герои, - вы, господа романисты, все ищете героев, сказал мне на днях один видавший виды человек, - и, не находя у нас героев, сердитесь и брюзжите на всю Россию, а вот я вам расскажу один анекдот: жил-был один чиновник, давно уже, в царствование покойного Государя, сперва служил в Петербурге, а потом, кажется, в Киеве, там и умер, - вот, по-видимому, и вся его биография. А между тем, что бы вы думали: этот скромный и молчаливый человечек до того страдал душой всю жизнь свою о крепостном состоянии людей, о том, что у нас человек, образ и подобие Божие, так рабски зависит от такого же, как сам, человека, что стал копить из скромнейшего своего жалования, отказывая себе, жене и детям почти в необходимом, и по мере накопления выкупал на волю какого-нибудь крепостного у помещика, - в десять лет по одному, разумеется. Во всю жизнь свою он выкупил таким образом трех-четырех человек и, когда помер, семье ничего не оставил. Всё это произошло безвестно, тихо, глухо. Конечно, какой это герой: это “идеалист сороковых годов” и только, даже, может быть, смешной, неумелый, ибо думал, что одним мельчайшим частным случаем может побороть всю беду; но все-таки можно бы, кажется, нашим Потугиным быть подобрее к России и не бросать в нее за всё про всё грязью”. Я помещаю здесь этот анекдот (кажется, совсем не идущий к делу) лишь потому только, что не имею поводов сомневаться в его достоверности. И, однако, вот бы нам каких людей! Я ужасно люблю этот комический тип маленьких человечков, серьезно воображающих, что они своим микроскопическим действием и упорством в состоянии помочь общему делу, не дожидаясь общего подъема и почина» (22, 25).
Достоевский здесь не только показывает проявление души народа в жизни и подвиге одного человека, он на протяжении всего «Дневника писателя» будет подспудно настаивать на том, что когда один человек дает возможность явиться свету народной души в своих никем не замеченных действиях, в своей тихо, без общественного шума и одобрения прошедшей жизни, это становится началом просветления всей нации, впущенный в одном месте свет распространяется неудержимо - и через двадцать лет после скромных и незаметных - но зачинающих - действий этого «человечка» вся страна освобождает крестьян…
И кто знает, сколько таких зачинающих действий «маленьких человечков» мы не замечаем сегодня вокруг нас…
Для западников (а разделение нас на западников и славянофилов, тысячу раз похороненное, увы, никуда не ушло и до сих пор) русский народ есть косность, косная материя, бесформенная и безвидная, которую должно оформить внешним образом наложенными на нее европейскими идеями. Достоевский называет попытки такого оформление развратом, подчеркивая, что он вовсе не утверждает этим, что европеец развратен, а говорит лишь, что такое внешнее натягивание мертвых форм на совсем иную, живую, несущую в себе собственные формы сущность - есть разврат (то есть разворот, утрата своего истинного пути).
Для Достоевского русский народ есть дух, становящийся колыбелью любой формы. Нельзя сформировать личность внешним образом, наложением на нее внешних форм, скорлуп, мертвых слепков другой личности - личность есть прорвавшееся из глубин человека видимое присутствие в нем Бога, видимое присутствие того аспекта Божества, который именно ему дано воплотить. Не может ствол влиться в формы ветвей. Внешняя форма есть маска, не просто скрывающая лицо, но искажающая истинный облик. Достоевский будет говорить о безличности как раз не народа, а западника, русского скитальца; безличности, являющейся следствием его отрыва от народной души: внешние формы не создадут личности, а связь с исходящим из глубин формирующим духом почти утрачена. Но в стремлении западника послужить Западу, в его способности понять и признать правду, иногда глубоко внутренне принять западные формы, перевоплотиться в них, Достоевский видит как раз остаточное действие направляющего народного духа.
Суть Христа в том, что Он посредник - посредник между Богом и человеком, открывающий человеку красоту и милость - человечность - Божества, а Богу - божественность человека. Суть Христа в том, что он - Любовь, а любовь и Есть - посредник между двумя или многими; тот, кто показывает им их единство, скрытое в их разности и другое, дополняющее единство, проистекающее именно из их разности. Суть русского народа, по Достоевскому, - в том, что это народ-посредник, умеющий увидеть, принять и объяснить, явить всем остальным каждую национальную личность в ее красоте и правде. Вот что имеет в виду писатель, вопрошая: «Почему же нам не вместить последнего слова Его?» (26, 148). Последнего - то есть выражающего не один из Его аспектов, а самую суть, стержень Его существа.
В.В. Путин в своем четырехчасовом телевизионном общении с гражданами в 2011 году, как бы обидевшись за принижение мирового значения России, произнес: «Россия никакой не мост (имелось в виду - между Востоком и Западом - Т.К.), она самостоятельная сила».
Но самостоятельная сила самых мощных духовных сил нашего мира - именно в том, что они - мосты и двери, связующие звенья между разным, которое должно стать единым, не утратив всего своего многообразия и многоразличия. Христос сам про Себя говорит, что Он - путь и дверь. Богоматерь мы прославляем как небесную лествицу и мост, переводящий нас от земли на небо. Так и величайшее значение России, по мысли Достоевского, в том, что она - чаша миру и мост между мирами. И отказаться - внутренне отказаться - от этого значения для нее - все равно, что отречься от себя самой.
[1] Это, по видимости поэтическое, описание на самом деле очень технологично. Здесь подробно и технически точно описан процесс собирания тела Христова (целиком вошедшего в человечество) из разрозненных и часто противостоящих друг другу его аспектов - личностей и народов.
[2] Кстати, неотразимые, по мнению ряда философов, и разделяемые Достоевским, по мнению ряда литературоведов, постулаты Ивана Карамазова имеют вид неотразимости, только если читатель (или слушатель) принимает первоначальную посылку и считает Бога точкой устремления. Алеша, первоначально поставленный Иваном «на свою точку», вырывается из под гипноза «неотразимых» рассуждений как раз потому, что ухватывает ложь (абсолютизацию одного из аспектов правды) первоначальной посылки и указывает на Бога как на точку опоры.
[3] Старец Силуан. Сретенский монастырь, 1999. С. 330-332.