Елена Шварц, "Город жизни" - с иллюстрациями и комментариями, ч. 2
Реакция мира и правительства
На следующий день после захвата города все «пикейные жилеты» Европы во всех кафе мира щебетали «фью-фью-фью-ме», в заголовках всех газет свиристело имя доселе неизвестного городка.
В Италии новость о захвате вызвала энтузиазм в народе и раздражение правительства. Тем более что Нитти был заранее информирован о готовящейся акции и сразу же отдал приказ всеми силами противодействовать ей. Генерал Диаз заверил его, что инсургентам не пройти через заграждения. Но правительственные войска оказались не в силах остановить мятежников. Не потому ли, что сочувствовали им? Нитти поручил генерал-майору Пьетро Бадольо, начальнику Генерального штаба, принять меры. Бадольо повиновался, хотя и предупредил премьера, что Д’Аннунцио пользуется огромной популярностью и поддержкой, что «его считают новым Гарибальди». Бадольо, как почти все боевые генералы, и сам был знаком с Д’Аннунцио и был очарован мягкостью его манер и обаянием. Чары Д’Аннунцио действовали на всех или почти на всех - независимо от пола.
В качестве первого предупреждения в Карнарский залив прибыл броненосец «Сан Марко».
Нитти оказался в смешном положении, и можно было опасаться, что армия вообще перестанет повиноваться правительству. Д’Аннунцио внезапно превратился в глазах официоза из героя войны в бунтовщика и «врага народа».
Д’Аннунцио был уверен, что правительство будет вынуждено признать аннексию Фьюме или уйти в отставку, но этого не произошло. 15 сентября на заседании парламента премьер заявил, что все солдаты, находящиеся во Фьюме и не вернувшиеся в течение пяти дней, будут считаться дезертирами. Союзники могли подумать, что итальянские власти тайно поддерживают захват города, и потому Нитти, опровергая эти подозрения, всячески подчеркивал свою непричастность.
Больше всех был разъярен американский президент Вудро Вильсон, он был уверен, что за спиной Д’Аннунцио стоит правительство Италии, пренебрегающее решениями Версальской конференции, и объявил тревогу на американском флоте, базировавшемся на Адриатике.
Фьюманская авнтюра раздражала великие державы и вызывала недовольство Югославии, которая, тем не менее, воздерживалась от военных действий.
В России и среди европейских левых Европы захват породил надежду на то, что «из искры возгорится пламя» - он перерастет в революцию. Берлинские дадаисты (Грош, Хюльзенбек и Баадер), восхищенные безумной смелостью Д’Аннунцио, прислали приветственную телеграмму, поздравляя с «великой дадаистской акцией».
Муссолини, перефразируя Гарибальди, выдвигает лозунг «Фьюме или смерть!». Он пишет в газете «Пополо д’Италия»: «Столица Италии сейчас не на Тибре, она в Карнаро. Там наше настоящее правительство, которому мы впредь будем повиноваться».
Пока что он полностью солидаризируется с Д’Аннунцио. «Фьюме, - пишет он, - есть восстание великой пролетарки (то есть Италии. - Е. Ш.) против нового священного союза плутократии». Но сам будущий Дуче пассивен.
Через два года, в августе 1921-го, Гумилев, собираясь открыть «Дом поэтов», готовил постановку сценки «Взятие Фьюме». Для него это было примером активного вмешательства поэта в жизнь, ее преображения не только на бумаге. Но, увы, его собственная попытка из области поэзии переместиться в политическую реальность закончилась трагически. Он был арестован как раз перед открытием «Дома поэтов» и вскоре расстрелян.3
Осень в осаде
Новые отряды стекались во Фьюме отовсюду. Из Рима прибыл Джованни Джурьяти, страстный и непримиримый ирредентист, глава общества «Тренто и Триест», герой войны, которого Команданте поселил во дворце и назначил главой кабинета. Много лет спустя он станет министром освобожденных территорий и секретарем фашистской партии. Ловкий и способный политик, он сделал все, чтобы навести в городе хоть какой-то порядок.
Прибыли и два боевых генерала, решившие поддержать Команданте, - Санте Чеккерини, герой битвы при Монтелло, и Коррадо Тамайо. Поспешили на помощь и товарищи по оружию - среди них и командир торпедного катера Луиджи Риццо, вместе с которым Д’Аннунцио участвовал в морской атаке на австрийский флот в бухте Буккари.4 В первые же дни прилетели прославленные летчики, герои войны - Кабруна, Ченси, Гранцароло, Казагранде, Карминиани и Кайеро. Таким образом, в распоряжении Д’Аннунцио оказалось сразу несколько боевых эскадрилий. По поручению Команданте самолеты иногда летали в Триест или в Далмацию, речи Д’Аннунцио слетали к тамошним жителям с небес.
Город был окружен войсками. Самолет, посланный правительством, тоже разбрасывал листовки - с приказом генерала Кавильи считать всех легионеров дезертирами. Д’Аннунцио выступил с негодующей речью. Известный футурист Маринетти в одной из своих статей остроумно назвал воинов Фьюме «дезертирами вперед» (в будущее), атакующими неведомого врага.
Лозунгом дня стало не очень приличное выражение «me ne frego», которое можно условно перевести «мне плевать». Легионеры - так стали называть добровольцев Фьюме - повторяли его по любому поводу (с тех пор в итальянский язык вошло выражение «менефрегизм»). Плевать на то, что все против нас! Этот девиз вышили на голубом вымпеле легионеров. И эту надпись сбрасывали летчики на Триест. «Мои люди не боятся ничего и даже слов», - сказал Д’Аннунцио.
«Мы одни против всех - у нас есть только отвага и больше ничего!» - с такими словами обратился Команданте к легионерам.
В блокнот он записал: «Обладание городом похоже на обладание пылкой женщиной».
Почти каждый день он произносил речи с балкона дворца.
«В итальянском Фьюме я понял различие между написанной речью и импровизацией.
<...> Народ кричал и неистовствовал, вызывая меня. Под окнами обезличенная человеческая масса бурлила, вскипала, взрывалась, как расплавленная материя.
Я должен был отвечать их устремлению, должен был поддержать их надежду, сделать их верность еще более слепой, возбудить их любовь ко мне, все более раскаленную - ко мне одному. И все это только благодаря моему присутствию, моему голосу, жестам, моему бледному лицу, моему подслеповатому взору.
<...> Сила, которую невозможно было сдержать, поднималась в груди, сжимала горло, мне казалось, что между зубами и языком возникает свечение. Я начинал кричать.
Мои помощники подбегали, распахивали двери. Я как стрела устремлялся на балкон. Шел ли я к зверям, к душам? Да, к народу.
Я видел своим единственным глазом небесную звезду. Обрывок облака, карнарскую бурную толпу, луч божественного присутствия.
Говорил <...>, доводя свою страсть до неслыханного исступления».
20 сентября состоялся небольшой военный парад в честь «освобождения» города. Д’Аннунцио подъехал на машине и смешался с народом. Маринетти, который тоже примчался во Фьюме в первые же дни, был поражен тем, как легко и непринужденно правитель сходится со всеми - с детьми, с солдатами и, уж конечно, с женщинами. Ардити в черных рубашках с черными же знаменами, украшенными черепом и костями, стрелки, летчики прошли, чеканя шаг, по площади Данте*. Замыкали парад бронемашины, ощетинившиеся пулеметами, будто нацеленные на принимающего парад Команданте. Толпа веселилась, женщины сходили с ума от радости. Д’Аннунцио произнес речь и затем дал слово Маринетти. После парада началось всеобщее празднование. «Город жизни», как назвал Фьюме Д’Аннунцио, действительно жил - весело и безоглядно.
* - в настоящее время в хорватской Риеке нет площади Данте (Piazza Dante), а есть "Trg 111. brigade Hrvatske vojske" (trg - площадь, остальное понятно без перевода).
Из богатой итальянской топонимики в городе осталась, пожалуй, только одна, зато главная площадь - Корзо (итал. - широкая улица, проспект).
На карте показан путь от "пьяцца Данте" через Корзо к губернаторскому дворцу, в том числе по лестнице, отдалённо напоминающей модель Потёмкинской:
Ну, и немного современности:
24 августа 2009, Риека, утро
Та самая лестница, ведущая ко дворцу
Ещё одно фото губернаторского дворца, из которого Команданте правил городом. Обратите внимание на торпеды, лежащие при входе:
Торпеды лежат неспроста. Их изобретатель Роберт Уайтхед создавал первые боевые машины в конце 1860-х годов в тогда ещё австро-венгерском Фиуме (см. http://ru.wikipedia.org/wiki/Торпеда_Уайтхеда)
Ну, и последнее фото этой серии. В День независимости Украины как было не развернуть в некогда самом свободном городе мира флаг пока ещё не слишком свободного Берегсаса?
Команданте был окружен всеобщим обожанием. (Впрочем, в Италии его чаще называли Поэтом. Д’Аннунцио - единственный, кто удостоился такой чести после Данте.)
Вот слова футуриста Марио Карли, в то время одного из легионеров: «Стоило только прикоснуться к ореолу его интенсивной духовности, и ты чувствовал внутреннее опьянение, которое ощущается в присутствии святых, и порождает способность к жертве и героизму даже в самых эгоистических и грубых натурах».5
А Леон Кохницки, бельгийский поэт польского происхождения, вскоре назначенный министром иностранных дел, увидев Команданте в первый раз, написал: «Три раза протрубили фанфары. И вот появляется создатель „Хвалений“6 на коне, в крагах и шпорах, его грудь окована тугим свитером ардити. Какая выездка! Какая живость во взгляде! Он не старше своих бойцов. Ему двадцать лет, как и им».7
Во Фьюме все подчинялись Команданте, военные и гражданские, но полиция по-прежнему ходила в старой австрийской униформе. Впрочем, она ни во что не вмешивалась. Почти все жители города были страстными приверженцами новой власти, и только администрация сохраняла проавстрийские симпатии.
Многие наголо брили голову, чтобы походить на Команданте, другие, наоборот, отращивали волосы до невероятной длины. В моду во Фьюме вошли черные фески, крылатки и черные галстуки, и даже женщины носили на поясе кинжалы. Почти все легионеры нюхали или курили наркотики, среди них очень широко распространилась гомосексуальная практика. Но и в женщинах недостатка не было: чуя добычу, со всей Италии в город хлынули проститутки. Никто ничего не стеснялся. Это была своего рода «героическая оргия», как выразился один из фьюманцев*.
* Вопрос знатокам: неужели такой сюжет не вдохновил ни одного кинорежиссёра, хотя бы порнографа? Куда смотрели Феллини, Пазолини, Марко Феррери, ну или Тинто Брасс или Джо д"Амато? - О.С.
Молодой левый писатель и йог Джованни Комиссо, тоже приехавший во Фьюме, писал, что всюду «цвела любовь без границ».
Д’Аннунцио окружал себя странными личностями - безоглядными идеалистами, миллионерами, приехавшими в поисках приключений, молодыми людьми, относившимися к нему как к идолу и оракулу. «Судьба сделала меня князем молодости в конце жизни», - сказал он однажды. Культ молодости царил в городе, и знаменитый фашистский гимн «Молодость» был создан во Фьюме. Его, как и черные фески, позаимствовали фашисты. Вместе с тем город любви и молодости стал предвестником будущего поколения «детей цветов».
Отступление в сторону Келлера
Говоря о Фьюме, нельзя не сказать о Гвидо Келлере, молодом человеке двадцати четырех лет, примкнувшем к маршу по дороге, взявшем на себя первое время обязанности адъютанта и секретаря Д’Аннунцио. На войне Келлер отличился отвагой, мужеством и решительностью. При этом он был едва ли не самым эксцентричным существом из всех встреченных нашим героем и одним из самых ярких персонажей эпохи, не страдавшей от их отсутствия.
Он был намного моложе Д’Аннунцио, но при этом - единственный во Фьюме - с ним на «ты». Бельгийский аристократ, ставший летчиком в эскадрилье Франческо Баракка и прославившийся экстравагантными поступками, он чем-то походил на самого Габриеле. Он сочетал в себе эстета и человека действия. Маринетти говорил, что Келлер похож на португальца (смуглый) и на Д’Артаньяна. Черная борода и всклокоченные волосы делали его устрашающим. Постоянно нюхал кокаин. Организовал для персональной защиты Команданте из самых буйных громил «гвардейскую роту», названную «Отчаянной».
Когда во Фьюме стало плохо с продовольствием, он летал на самолете в деревни и просто воровал что попадалось. Это называлось «корсарством» и всячески поощрялось Д’Аннунцио. Однажды Келлер украл большую свинью и живьем погрузил ее на борт, но тяжесть туши проломила фюзеляж, и при посадке Келлеру пришлось использовать бедное животное вместо шасси.
Келлер основал во Фьюме школу йоги («Союз свободных душ, стремящихся к совершенству»), там почитались священными свастика и пятилепестковая роза. Свастика тогда еще не стала символом фашизма. Она была просто знаком солнца, общим для многих культур. Занятия проходили под открытым небом на виду у всех. Часто Келлера видели застывшим в медитации под деревом. На плече у него всегда сидел прирученный орел, которого он назвал своим именем Гвидо. Кроме того, он проповедовал нудизм и часто появлялся на людях обнаженным или фотографировался, сидя на ночной посудине. К этому предмету он имел особенное пристрастие и однажды специально летал на Рим, чтобы в знак презрения сбросить его на парламент. В каком-то смысле он был предшественником абсурдистов и в еще большей степени - детей цветов. Маринетти назвал Гвидо Келлера «душой Фьюме».
Келлер мечтал полететь в Москву, чтобы соединить два города, живущих духом в противовес гниющей механистической цивилизации Запада. И впрямь, многое во Фьюме напоминало атмосферу первых лет революции в России. Постоянный эксперимент - во всем. В искусстве (футуристический театр), в еде - Келлер придумывал странные блюда (вроде салата с медом), в музыке, в сакрализации политики, наконец.
После Фьюме он был пилотом в Турции и Берлине, а потом отправился в Южную Америку, где пытался бороться с гегемонией США.
Он погиб в 1929 году, тридцатипятилетним, попав в автокатастрофу, и был похоронен в усадьбе Д’Аннунцио Витториале, на мемориальном кладбище.
В городе распространилась свобода нравов, повсюду открывались бордели, и скоро венерические болезни поразили множество легионеров. Д’Аннунцио пытался утихомирить своих воинов, утверждая, что сам сохраняет «францисканскую чистоту».
Но вряд ли кто-нибудь в это верил. Команданте часто приглашал к себе проституток, порой по четыре женщины в день. Несмотря на приезд Луизы Баккара, он завел интрижку с певичкой Лили де Монтресор и щедро осыпал ее деньгами и подарками. Душа его требовала музыки и изящества, а тело, по его собственному выражению, - «дикого разврата». К тому же, не отставая от легионеров, он еще сильнее пристрастился к кокаину. Этот наркотик задешево продавали на всех углах. Летчики нюхали его даже в воздухе.
Как мотыльки на огонь одинокой свечи, во Фьюме устремились авантюристы, политики, художники и музыканты. А также шпионы всех стран и провокаторы.
Анархисты поверили в то, что здесь зажжется свет свободы, который осветит всю Италию, а за ней и весь мир. Приехали и крайние социалисты разных стран, помимо итальянских, в числе которых были такие известные, как Энрико Малатеста, Джачинто Серрати и Никола Бомбаччи. Бомбаччи заявил: «Даннунцианское движение - революционно, поскольку Д’Аннунцио - революционер». И ссылался на слова Ленина, услышанные им в Москве: «Д’Аннунцио - единственный революционер в Италии» (правда, Ленин хотел не столько похвалить Д’Аннунцио, сколько упрекнуть итальянских социалистов в бездействии). В городе было немало просоветских элементов. Советское правительство, и в частности Ленин, питали надежды на создание социалистической республики, острова в море чистогана. ЧК засылало своих агентов, - например, известно, что одним из них был некий инженер Водовозов. Но, по-видимому, все ограничилось сбором информации.
И хотя Команданте разрешил распевать на улицах «Бандьера росса», он не хотел, чтобы его смешивали с большевиками. «Учение Ленина потонуло в крови, пусть здесь большевистский репейник превратится в итальянскую розу, розу любви». («Бывают странные сближения». Эти слова Д’Аннунцио таинственно соотносятся со строками Владислава Ходасевича, буквально повторяя их: «Привил-таки классическую розу / К советскому дичку».)
Кроме всего прочего, Команданте разрешил разводы, и из всей Италии к нему устремились желающие развестись (в Италии развод станет возможным только в семидесятые годы XX века).
Во Фьюме господствовала атмосфера праздника, а во время праздника снимаются все запреты и табу, смещаются границы реальности и сна, жизни и искусства. Такое понимание шло от самого Команданте, считавшего фьюманское дело (помимо политики) восстанием против пошлой реальности. Это был город-эксперимент, и туда стекались авангардисты всех мастей.
Отступление в сторону Маринетти
Филиппо Томмазо Маринетти (его инициалы предвещают футуризм, что первым заметил Бенедикт Лившиц, сообщив об этом удивленному Маринетти во время его визита в Россию) вместе со своим сподвижником Феруччо Векки, едва узнав о захвате города, с риском для жизни бросился в окруженный город. Пробирались ночью, обходили патрули во тьме, прыгали с обрывов. На берегу Карнарского залива наняли рыбачью лодку и 16 сентября приплыли во Фьюме. «Габриеле обнял меня», - вспоминал Маринетти.
К этому времени футуризм стал политическим движением и почти слился (правда, ненадолго) с фашизмом. Хотя на самом деле был ближе к анархизму - но фашизм набирал силу и футуристы надеялись, уцепившись за него, прийти к власти. И сам фашизм в это время казался своего рода радикальным социализмом с ярко выраженным националистическим оттенком. Но имперские тенденции отталкивали Маринетти и от фашизма и от Д’Аннунцио.
Отношение Маринетти к Д’Аннунцио поражает своей противоречивостью: диапазон от восторга до отвращения. В 1908 году Маринетти издал проникнутую восхищением и ревностью небольшую монографию о Д’Аннунцио, в которой пересказывает множество сплетен о поэте. Однако позже восстал против былого кумира. В манифесте «Мы отвергаем наших маэстро символизма, любовников луны...» он писал: «Необходимо любой ценой победить Габриеле Д’Аннунцио, потому что он сделал более утонченными четыре яда, которые мы хотим совершенно уничтожить. 1 - болезненнную и ностальгирующую по прошлому поэзию. 2 - романтический сентиментализм, истекающий лунным светом и стремящийся к Женщине-Красоте, идеальной и фатальной. 3 - одержимость роскошью, треугольник адюльтера, перец инцеста <...>. И 4-й - профессорскую страсть к прошлому и манию старины и коллекций».8 Он даже назвал Д’Аннунцио «кретином с проблесками слабоумия», в ответ получив еще более футуристическое определение - «фосфоресцирующий кретин». Но через десять лет Маринетти приехал во Фьюме и был благосклонно принят распространителем четырех ядов.
Футурист мечтал о всемирной революции, о гибели старого мира. На парламентских выборах весной 1919 года одним из пунктов его программы было - продать все произведения искусства, созданные в Италии за долгие века, чтобы, во-первых, доказать всему миру преимущество итальянского духа, а во-вторых - покончить с пошлым буржуазным туризмом, освободить путь новому искусству и с помощью вырученных денег решить все финансовые проблемы страны. То есть «превратить в живую силу мертвые богатства». Но управлять миром, по убеждению Маринетти, должны художники, «пролетариат гениев», такие, как он сам и Д’Аннунцио. Лишь они способны сотрясти традиционные ценности.
Русская революция для итальянских футуристов была тоже неприемлема. Да, поначалу она опиралась на новое искусство, на русский футуризм в том числе. Поначалу все демонстрации и митинги оформлялись авангардистами. Но народ не принял этого искусства. Так, пишет Маринетти, очевидцы рассказывали, что в Одессе солдаты топтали ногами плакаты, сделанные художницей-кубисткой Александрой Экстер. Итальянский футурист не мог понять, что состоявшаяся революция уже не нуждается в деструктивном дионисийском искусстве. Стабилизируясь и создавая новую государственность, она тяготеет к консерватизму, тем более, что он понятнее победившему классу. Маринетти видел в русской революции наступление варварства, царство «естественного человека», уход в прошлое, а не полет в будущее. Как будто читал Блока: «…мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей!». Он испугался русской дикости, но разве не к ней стремился он сам, призывая уничтожать музеи? Да и Блок писал о той страшной разрушительной силе, которая таится внутри всякого народа и в сердце каждого человека.
Несмотря на совершенно разные эстетические и политические устремления и на то, что они принадлежат к разным поколениям, между Маринетти и Д’Аннунцио заметно странное сходство. Они - антиподы и в то же время двойники. Но двойники странного свойства - как оригинал и пародия. Оба - творцы и доблестные солдаты. Они познакомились давно, еще когда Д’Аннунцио вел предвыборную кампанию в Абруццах, собираясь попробовать себя в роли сенатора. Маринетти поразила его маленькая элегантная фигурка посреди грубой и полупьяной толпы, к которой поэт обращался со страстной и высокоученой речью.
Маринетти воевал в Альпах сначала в особом подразделении футуристов-велосипедистов (однако вместо велосипедов их ждали грязные и мокрые окопы, голод и холод), потом в артиллерии. Был тяжело ранен, в госпитале его навестил Д’Аннунцио с красными розами в руках и со словами «ваши мысли красного цвета, дарю вам поэтому красные цветы». Маринетти заметил, что Д’Аннунцио «постарел лицом, в очках. Но ловкий, живой, мускулистый».
После этого они встретились только во Фьюме.
Оба женолюбы и «мачо», только Маринетти во всем грубее. Он написал книжку «Как соблазнить женщину», которая была в рюкзаках многих солдат во время войны.
Оба любили славу, все делали напоказ и для популярности. В каком-то смысле Маринетти - тень Д’Аннунцио. Они не любили друг друга. Маринетти клеймил Д’Аннунцио за «пассатизм», за устремленность в прошлое. Действительно, Маринетти весь в будущем, а Д’Аннунцио - в прошлом, которое для него живо, и в настоящем, всегда в упоении момента, подгоняемый катящейся в будущее волной прошлого («Я всегда на гребне мига...»). Оба без ума от самолетов и автомобилей, но для Маринетти они - предвестники будущего и само будущее, а для Д’Аннунцио - настоящее.
Сходство порой доходило до смешного. Д’Аннунцио снимал в Венеции дом, который называли «Казетта Росса»*, а Маринетти (он был богат) купил в Милане роскошный дом, в котором когда-то останавливался Гарибальди, под названием «Каза Росса».
* - речь идёт об этом доме. "Слева от Палаццо-Корнер Казетта-Росси - бывшая мастерская скульптора Антонио Кановы. Во время Первой мировой войны в ней жил писатель Габриэле д'Аннунцио" - так утверждает фотограф Марк Розенберг в своём блоге - О.С.
И оба закончили военную службу в одном чине - подполковник. (Правда, Маринетти получил этот чин гораздо позже, ему довелось служить и во Вторую мировую - в России. Известно, что подчиненное ему подразделение одно время располагалось в деревне Кантемировка, на Дону.)
Маринетти как грубый двойник, вероятно, пугал Д’Аннунцио.
Во Фьюме футуристы задержались недолго. Сначала они были в восторге от всего происходящего. Но, встретившись с Команданте, Маринетти нашел, что тот не вполне серьезно относится к своему великому начинанию и в частности с умилением говорит о грабящих поезда легионерах, которым радостно помогают железнодорожные служащие. Его насторожило большое количество монархистов и националистическая окраска всего происходящего. Ведь он мечтал о всемирной революции.
Маринетти обзавелся формой добровольца, украсив себя берсальерской шляпой с перьями, и произносил повсюду республиканские речи. Д’Аннунцио это раздражало. «Нечего морочить голову легионерам, достаточно моих речей», - сказал он. Внезапный отъезд футуристов объяснялся по-разному - необходимостью присутствовать в Милане или тем, что Д’Аннунцио сам, желая от них избавиться, попросил передать Муссолини письмо. Во всяком случае, пробыв чуть меньше трех недель, они покинули Фьюме на поезде.
«Во Фьюме я пережил самую острую радость за всю мою жизнь - мешок австрийских крон был обесценен горсткой наших чентезимо. <…> Д’Аннунцио артистически, с помощью творческого гения, сделал Фьюме итальянским городом» - так говорил Маринетти на съезде фашистов, умалчивая о разногласиях. В тот момент Фьюме для него был доказательством того, что художники должны и могут править. «Артократия» в противовес плутократии обязана восторжествовать.
И сам Д’Аннунцио, будучи художником жизни, понимал, что захват города должен был стать таким же произведением искусства, как и вся его жизнь. Он снова обрел молодость, за которую, как признавался, готов был отдать даже стихи «Альционы».9