Маркус Вольф - наверное, единственный деятель в бывшей ГДР, который «не сдал своих». Часть 2
- Интересно было бы ваше сравнение России тридцатых-сороковых годов с Россией сегодняшней. Речь не о скрупулезном социально-экономическом анализе, человек ведь воспринимает страну не только разумом, но и, что называется, «кожей чувствует», эмоционально ощущает. Что изменилось к лучшему, что - к худшему?
- Что касается тридцатых годов… Мы вросли в эту жизнь, она стала нашей жизнью. Было ощущение подъема, положительных перемен. Может быть, это были особенности Москвы, потому что в Москве были большие перемены: строилось метро, улучшилось снабжение, были отменены карточки. Мы активно участвовали в общественной жизни, сначала как пионеры, потом как комсомольцы. И родители наши, наверное, так же ощущали перемены. А то, что начинало тогда происходить вокруг, и что коснулось и многих наших знакомых, близких, преподавателей наших, отцов некоторых школьных товарищей, это было что-то мрачное и непонятное. Но это не меняло положительного восприятия перемен.
Если говорить о сегодняшних впечатлениях, у меня ведь не было большого «прыжка во времени», не было разрыва между прошлым и настоящим. Я регулярно приезжал в СССР - в командировки, на отдых. Трижды был в Сибири. У меня всегда было желание уехать подальше от столиц, поближе к простым людям.
Очень болезненно я переживал время так называемой перестройки. Потому что я чувствовал: все то, что стало для нас неотъемлемой частью жизни и нашего мышления, переворачивается и приводит не к добру, а к ухудшению жизни многих близких нам людей. Значительную часть девяностого и девяносто первого годов мы провели в Москве, и просто было больно наблюдать, как столица России становится грязной, становится нищей, бедной. Что касается политики, многое было не по нутру.
А нынешний мой приезд принес много приятных неожиданностей. И очень короткое время, что мы провели в Казани, в Татарстане, и эти дни здесь, в Башкортостане, как-то совсем по-другому, и для меня неожиданно, показали, что тут - это мое впечатление, по крайней мере, - развитие идет в здоровом направлении. Вот жена в Москве одна бы побоялась ходить по улицам, а здесь что-то у нее такого ощущения нет. Все, что глазом можно охватить за такое короткое время… Деревни значительно отличаются в лучшую сторону от тех, что поближе, скажем, к Москве. Я помню, в Болгарии года два тому назад мы по стране ездили, просто страшно было смотреть, как внешне изменились сельские места. В общем удивило то, что я видел здесь, - и эти прекрасные санатории, которые нам показывали, и то, что прямо в Уфе, и - это для меня особенно интересно - что сейчас в Кушнаренково.
- Насколько я помню, в одном из ваших интервью обсуждался такой тезис: разведслужбы ГДР и СССР, аккумулировавшие интеллектуальную элиту общества, видели, что в нашем социализме «что-то не так», но не проявили должной настойчивости, чтобы с их мнением посчиталось руководство. А если бы проявили? И руководство внесло необходимые политические коррективы? Могла ли выжить социалистическая система? И вообще, есть ли будущее у социалистической идеи?
- Это не совсем так. Для того, чтобы увидеть негативные стороны жизни и их причины, не нужно было иметь ни разведку, ни контрразведку, достаточно было выйти на улицу и поговорить с людьми. То неладное в социализме, что я все сильнее и сильнее ощущал, в меньшей степени базировалось на нашей профессиональной информации. У меня были контакты с директорами предприятий, с преподавателями, да просто походы в магазин - я еще это делал, а многие из наших лидеров это, к сожалению, не делали. Ну и, конечно, у меня - через брата - были особо близкие отношения с деятелями культуры, писателями. Они, сторонники социализма, многое ощущали глубже.
Так что беда не в изъянах работы разведки и контрразведки, беда в самой политической системе, которая сложилась под сильным влиянием сталинских искажений. Ощущалась острая нехватка демократических регуляторов и в жизни самой партии, и в жизни государства, общества. Это была главная причина.
Разведка давала, конечно, информацию, аналитические документы, соответствующие действительности и касающиеся основ, особенно по экономическим проблемам. И контрразведка, которая обычно ситуацию немного приукрашивала, в последнее время давала объективную картину положения и настроений в стране. Мы надеялись, что кое-кого в руководстве эти материалы разбудят. Этого не случилось.
Я был сторонником идей Горбачева, идей реформ, перестройки, гласности. И считал, что это нужно ГДР, считал, что если бы мы последовали по пути этих идей, то были бы перемены и мы могли бы строить государство на социалистической основе. Но сейчас я думаю, что причины несостоятельности, неспособности социалистической системы соперничать с капиталистической были заложены намного глубже.
Я до сих пор считаю, что ни социалистические идеи, ни то, что было задумано Карлом Марксом и другими социалистами, не являются чем-то нереальным, утопией. Что касается политической системы, то социализму демократия должна быть свойственна. А законы рынка не «прикреплены» только к капитализму. Были и в соцстранах элементы рынка, после ХХ съезда КПСС, и в ГДР были интересные идеи и практические шаги в направлении рыночной экономики, но потом это было опять повернуто назад. И что касается культуры, творчества, свободы личности, реализации талантов - здесь тоже социализм дает все возможности.
Не считаю своей задачей идти в анализе причин до Октябрьской революции, до каких-то шагов, скажем, Ленина, которые исказили социалистическую идею, но думаю, что небольшими коррективами, как это пытался сделать Горбачев, не удалось бы спасти социализм.
- По свидетельству западной прессы, в восточных землях Германии, на территории бывшей ГДР нарастают ностальгические настроения относительно коммунистического прошлого. Социологи даже термин придумали: «остальгия». Как вы оцениваете эти настроения в обществе?
- Большинство жителей Восточной Германии не хотело бы вернуться в прошлое, в ГДР. Но сохранить то хорошее, что было при социализме, - да, такое желание есть у многих. Несмотря на титанические усилия прессы, не удалось все недавнее прошлое восточных земель сделать черным, все осквернить. Такая попытка была, и дальше усилия в этом направлении предпринимаются. Но то положительное, что было в нашем прошлом, в памяти людей живо. И тут, пожалуй, можно оперировать термином «ностальгия».
По-утреннему прохладный бар в «Президент-отеле», тихая музыка, мерная речь, позвякивают в бокале кубики льда. А память возвращает во вчерашний день, на жаркий кушнаренковский холм. Что-то тревожит. Может быть, отпечатанные на сетчатке глаз руины того дома, где размещалась школа Коминтерна? В девяностых здесь случился большой пожар. И пока нет денег, чтобы восстановить здание.
Что-то тревожит. Наше прошлое, выгоревшее дотла? Потерявшая приют и оскудевшая память? Скользкий лед будущего?
Мы отменили слово «товарищ». А в обществе похолодало, и людей разносит как галактики в ближнем космосе. И хочется, чтобы друзья не умирали. По крайней
мере, при жизни.
Мораль стала чересчур пластичной. Надо бы, чтобы кто-то (именно кто-то, я постою в сторонке) остался тверд. Пластилиновые атланты не удержат тяжелеющее небо.
Великое и подлое время. В августе девяносто первого мальчишки в окрестностях московского Белого дома с голыми руками бросались на бэтээры, а отдельные господа делили и умножали в уме, подсчитывая личные дивиденды.
А раньше был Архыз, переговоры об объединении Германии. Вполне можно было в будущем договоре «выгородить» гарантии безопасности для тех, кому Горбачев еще недавно тепло пожимал руку. В том числе и для Вольфа, его коллег и агентуры. Говорят, Гельмут Коль был готов принять такие условия. И очень удивился, когда об этом никто в руководстве СССР даже не заикнулся. Время великое и подлое.
Сдали товарища Маркуса. Он мог бы остаться где-нибудь за границей, благополучно «перезимовать», но вернулся в Германию. В одной из своих книг Вольф вспоминает, как обхаживал его некий господин из ЦРУ, обещая вечно теплую Калифорнию и надеясь с его помощью выкопать «крота», работавшего в американской разведке. Как выходил на контакт с ним Израиль. И западногерманские контрразведчики, разумеется, очень желали получить из его рук список агентов. Вольф никого не сдал.
И сейчас некоторые коллеги во въедливых интервью стараются уронить «главного шпиона ГДР» с пьедестала порядочности. Ведь были же соблазненные агентами секретарши, пресловутый «метод Ромео», были же самоубийства сотрудничавших со «Штази» высокопоставленных западногерманских чиновников накануне провала?
На войне как на войне?
- Читатели сочтут меня большим чудаком, если я, имея такую редкую возможность общаться с мэтром разведки, не задам хотя бы пару вопросов о работе ведомства, которое вы возглавляли более тридцати лет. Есть общечеловеческая этика, есть этика профессиональная, которая чаще всего просто детализирует общегражданскую. Иногда нормы профессионального поведения выламываются за рамки морали. Вот если судить по голливудским боевикам, так в работе разведчика нормы общественной нравственности вообще «не ночевали». Что вы могли бы сказать о работе вашей разведслужбы с этой точки зрения?
- Тут я, может быть, выпадаю из ряда своих коллег, в первую очередь - западных, но я не считаю профессию разведчика какой-то особой в этическом плане. Я заведомо свои задачи считал политическими задачами. Меня направили журналистом на радио, и эту работу, как многие полагают, я неплохо делал, создал посольство в Москве, а потом меня отправили в разведку, чтобы делать то, что мы делали, по мотивам, которые я считаю добросовестными и честными.
Конечно, разведка как любая другая профессия имеет свою специфику. Там вопросы конспирации, вопросы связи, есть и некоторые психологические аспекты, которые отличают эту профессию от других. Капиталистические разведки выполняют задачи своей страны в интересах конкретного государства, иногда это выглядит с общечеловеческой стороны не очень благовидно. Но большого различия я бы не делал, по сравнению, скажем, с работой дипломатов.
- Внешняя разведка ГДР всегда славилась своей агентурной сетью. По вашим наблюдениям, что преимущественно толкало завербованных вами за рубежом людей на сотрудничество? Были это меркантильные мотивы или какие-то особенные патриотические, или идеологические?
- В отличие от тех стереотипов, которые ныне постоянно распространяются, я скажу, что самые ценные наши агенты и источники работали исходя из своих убеждений, не обязательно идеологических. Они считали, что наша политика больше соответствует их внутренним стремлениям, чем политика западногерманского государства, а особенно - по сравнению с тем, что делают в мире американцы. Это один из основных мотивов.
Вот если взять такого успешного нашего агента, как Райнер Рупп, который пробрался в руководство НАТО. Его склонили к сотрудничеству в конце шестидесятых годов: студенческие волнения, война во Вьетнаме определенным образом сказывались на умонастроениях западноевропейской молодежи. А в дальнейшем, в ходе сотрудничества, убеждения Райнера только окрепли.
- Реставрация капитализма дорого далась социалистическим странам, определенный урон нанесен и разведке, и контрразведке - в агентурной работе, в подготовке кадров. Как ни больно это говорить, но сужу по печальному опыту своей страны. Недавние события в Ингушетии, наверное, были следствием, прежде всего, недостатка агентурной информации. Как вы считаете, серьезны потери разведслужб?
- Ну, наверное. Но здесь я могу оперировать только ощущениями, реальных данных у меня нет. Меня сейчас больше спрашивают о западных спецслужбах, особенно в связи с террористическим покушением 11 сентября на нью-йоркские небоскребы. Я однозначно говорю, что, конечно, авианосцами, самолетами, танками бороться с терроризмом абсолютно бессмысленно. Здесь нужно то, что называют «человеческой разведкой». Вот тут, видимо, и не хватило профессионализма…
- Вы назвали однополярный мир, складывающийся после нью-йоркских терактов 11 сентября, опасным. Как он будет развиваться? Каких глобальных последствий ждать?
- Это так сложно предсказать… Я по природе своей оптимист, но сохранить оптимизм, вглядываясь в ближайшее будущее, трудно. Особенно после последних событий в Ираке - тут ведь и проявилось то, к чему приводит однополярность. Даже такие всегда довольно близкие к американской политике страны, как Франция и Германия, явно были против этой авантюры, и Организация Объединенных Наций не приняла такого решения, которое давало бы американцам законное основание, но, тем не менее, они решили действовать. И я опасаюсь, что в ближайшем будущем ситуация не изменится. Может быть, объединенная Европа сможет создать какой-то противовес, но ведь политика с позиции силы всегда преобладала, и в ХХ веке, и сейчас в ХХI веке она не исчезла, а даже наоборот. И противовеса этой односторонней политике, политике с позиции силы я пока не вижу.
- Милан Кундера в романе «Неспешность» использовал такой образ исторической ретроспекции. Сначала события эпохи звучат как концерт из многих произведений многих авторов, потом, с течением времени, это лишь набор музыкальных фраз нескольких композиторов и, наконец, в общественном сознании остается от эпохи лишь одна пронзительная нота. Какой нотой, на ваш взгляд, прозвучит для будущих поколений ХХ век? Что станет его квинтэссенцией?
- Можно назвать два момента. Первый - это, конечно, фашизм, Вторая мировая война, свержение фашизма. Второй, на мой взгляд, это проигранный шанс - Октябрьская революция. Многие видели в ней шанс для человечества, мои родители в том числе. А этот шанс мы проиграли.
ХХ век начал с активной механизации средств производства. Паровозы, автомобили, конвейеры. Чудеса техники.
Потом переключился на человека. Это очень удобно: нажал какую-нибудь кнопку в душе, и тончайший и изощренный механизм, эта вселенная на двух ногах, пойдет туда, куда укажут. Один пойдет, десять, сто, миллионы.
Конвейер по производству «человека механизированного» эксплуатировал примитивные обывательские желания. Мещанское царство, накрытое теплым одеялом неопозитивизма: истинно, хорошо, нравственно то, что полезно. Вот и поймешь тут ницшеанскую тоску по великому, яркому, героическому. Гибель богов в отдельно взятой душе. И христианство - все больше лишь скорлупка, защищающая от страха смерти.
Конвейер набирал обороты по обе стороны идеологической границы. Там: «много народу, все маршируют». Здесь: «маленький винтик в большой машине». И здесь и там - концлагерь, как универсальное средство борьбы с инакомыслием за чистоту - расы, социума, идеологии.
Однако двигали конвейеры разные идеи. И материал был разным. Война стала моментом истины. Конвейер сломался. Если бы навсегда…
Мир стал иным. И остался прежним. Где-то шуршит на роликах лента и ухают штамповочные машины. Но есть надежда. Пока друзья не умирают.
Виктор СКВОРЦОВ.
- Что касается тридцатых годов… Мы вросли в эту жизнь, она стала нашей жизнью. Было ощущение подъема, положительных перемен. Может быть, это были особенности Москвы, потому что в Москве были большие перемены: строилось метро, улучшилось снабжение, были отменены карточки. Мы активно участвовали в общественной жизни, сначала как пионеры, потом как комсомольцы. И родители наши, наверное, так же ощущали перемены. А то, что начинало тогда происходить вокруг, и что коснулось и многих наших знакомых, близких, преподавателей наших, отцов некоторых школьных товарищей, это было что-то мрачное и непонятное. Но это не меняло положительного восприятия перемен.
Если говорить о сегодняшних впечатлениях, у меня ведь не было большого «прыжка во времени», не было разрыва между прошлым и настоящим. Я регулярно приезжал в СССР - в командировки, на отдых. Трижды был в Сибири. У меня всегда было желание уехать подальше от столиц, поближе к простым людям.
Очень болезненно я переживал время так называемой перестройки. Потому что я чувствовал: все то, что стало для нас неотъемлемой частью жизни и нашего мышления, переворачивается и приводит не к добру, а к ухудшению жизни многих близких нам людей. Значительную часть девяностого и девяносто первого годов мы провели в Москве, и просто было больно наблюдать, как столица России становится грязной, становится нищей, бедной. Что касается политики, многое было не по нутру.
А нынешний мой приезд принес много приятных неожиданностей. И очень короткое время, что мы провели в Казани, в Татарстане, и эти дни здесь, в Башкортостане, как-то совсем по-другому, и для меня неожиданно, показали, что тут - это мое впечатление, по крайней мере, - развитие идет в здоровом направлении. Вот жена в Москве одна бы побоялась ходить по улицам, а здесь что-то у нее такого ощущения нет. Все, что глазом можно охватить за такое короткое время… Деревни значительно отличаются в лучшую сторону от тех, что поближе, скажем, к Москве. Я помню, в Болгарии года два тому назад мы по стране ездили, просто страшно было смотреть, как внешне изменились сельские места. В общем удивило то, что я видел здесь, - и эти прекрасные санатории, которые нам показывали, и то, что прямо в Уфе, и - это для меня особенно интересно - что сейчас в Кушнаренково.
- Насколько я помню, в одном из ваших интервью обсуждался такой тезис: разведслужбы ГДР и СССР, аккумулировавшие интеллектуальную элиту общества, видели, что в нашем социализме «что-то не так», но не проявили должной настойчивости, чтобы с их мнением посчиталось руководство. А если бы проявили? И руководство внесло необходимые политические коррективы? Могла ли выжить социалистическая система? И вообще, есть ли будущее у социалистической идеи?
- Это не совсем так. Для того, чтобы увидеть негативные стороны жизни и их причины, не нужно было иметь ни разведку, ни контрразведку, достаточно было выйти на улицу и поговорить с людьми. То неладное в социализме, что я все сильнее и сильнее ощущал, в меньшей степени базировалось на нашей профессиональной информации. У меня были контакты с директорами предприятий, с преподавателями, да просто походы в магазин - я еще это делал, а многие из наших лидеров это, к сожалению, не делали. Ну и, конечно, у меня - через брата - были особо близкие отношения с деятелями культуры, писателями. Они, сторонники социализма, многое ощущали глубже.
Так что беда не в изъянах работы разведки и контрразведки, беда в самой политической системе, которая сложилась под сильным влиянием сталинских искажений. Ощущалась острая нехватка демократических регуляторов и в жизни самой партии, и в жизни государства, общества. Это была главная причина.
Разведка давала, конечно, информацию, аналитические документы, соответствующие действительности и касающиеся основ, особенно по экономическим проблемам. И контрразведка, которая обычно ситуацию немного приукрашивала, в последнее время давала объективную картину положения и настроений в стране. Мы надеялись, что кое-кого в руководстве эти материалы разбудят. Этого не случилось.
Я был сторонником идей Горбачева, идей реформ, перестройки, гласности. И считал, что это нужно ГДР, считал, что если бы мы последовали по пути этих идей, то были бы перемены и мы могли бы строить государство на социалистической основе. Но сейчас я думаю, что причины несостоятельности, неспособности социалистической системы соперничать с капиталистической были заложены намного глубже.
Я до сих пор считаю, что ни социалистические идеи, ни то, что было задумано Карлом Марксом и другими социалистами, не являются чем-то нереальным, утопией. Что касается политической системы, то социализму демократия должна быть свойственна. А законы рынка не «прикреплены» только к капитализму. Были и в соцстранах элементы рынка, после ХХ съезда КПСС, и в ГДР были интересные идеи и практические шаги в направлении рыночной экономики, но потом это было опять повернуто назад. И что касается культуры, творчества, свободы личности, реализации талантов - здесь тоже социализм дает все возможности.
Не считаю своей задачей идти в анализе причин до Октябрьской революции, до каких-то шагов, скажем, Ленина, которые исказили социалистическую идею, но думаю, что небольшими коррективами, как это пытался сделать Горбачев, не удалось бы спасти социализм.
- По свидетельству западной прессы, в восточных землях Германии, на территории бывшей ГДР нарастают ностальгические настроения относительно коммунистического прошлого. Социологи даже термин придумали: «остальгия». Как вы оцениваете эти настроения в обществе?
- Большинство жителей Восточной Германии не хотело бы вернуться в прошлое, в ГДР. Но сохранить то хорошее, что было при социализме, - да, такое желание есть у многих. Несмотря на титанические усилия прессы, не удалось все недавнее прошлое восточных земель сделать черным, все осквернить. Такая попытка была, и дальше усилия в этом направлении предпринимаются. Но то положительное, что было в нашем прошлом, в памяти людей живо. И тут, пожалуй, можно оперировать термином «ностальгия».
По-утреннему прохладный бар в «Президент-отеле», тихая музыка, мерная речь, позвякивают в бокале кубики льда. А память возвращает во вчерашний день, на жаркий кушнаренковский холм. Что-то тревожит. Может быть, отпечатанные на сетчатке глаз руины того дома, где размещалась школа Коминтерна? В девяностых здесь случился большой пожар. И пока нет денег, чтобы восстановить здание.
Что-то тревожит. Наше прошлое, выгоревшее дотла? Потерявшая приют и оскудевшая память? Скользкий лед будущего?
Мы отменили слово «товарищ». А в обществе похолодало, и людей разносит как галактики в ближнем космосе. И хочется, чтобы друзья не умирали. По крайней
мере, при жизни.
Мораль стала чересчур пластичной. Надо бы, чтобы кто-то (именно кто-то, я постою в сторонке) остался тверд. Пластилиновые атланты не удержат тяжелеющее небо.
Великое и подлое время. В августе девяносто первого мальчишки в окрестностях московского Белого дома с голыми руками бросались на бэтээры, а отдельные господа делили и умножали в уме, подсчитывая личные дивиденды.
А раньше был Архыз, переговоры об объединении Германии. Вполне можно было в будущем договоре «выгородить» гарантии безопасности для тех, кому Горбачев еще недавно тепло пожимал руку. В том числе и для Вольфа, его коллег и агентуры. Говорят, Гельмут Коль был готов принять такие условия. И очень удивился, когда об этом никто в руководстве СССР даже не заикнулся. Время великое и подлое.
Сдали товарища Маркуса. Он мог бы остаться где-нибудь за границей, благополучно «перезимовать», но вернулся в Германию. В одной из своих книг Вольф вспоминает, как обхаживал его некий господин из ЦРУ, обещая вечно теплую Калифорнию и надеясь с его помощью выкопать «крота», работавшего в американской разведке. Как выходил на контакт с ним Израиль. И западногерманские контрразведчики, разумеется, очень желали получить из его рук список агентов. Вольф никого не сдал.
И сейчас некоторые коллеги во въедливых интервью стараются уронить «главного шпиона ГДР» с пьедестала порядочности. Ведь были же соблазненные агентами секретарши, пресловутый «метод Ромео», были же самоубийства сотрудничавших со «Штази» высокопоставленных западногерманских чиновников накануне провала?
На войне как на войне?
- Читатели сочтут меня большим чудаком, если я, имея такую редкую возможность общаться с мэтром разведки, не задам хотя бы пару вопросов о работе ведомства, которое вы возглавляли более тридцати лет. Есть общечеловеческая этика, есть этика профессиональная, которая чаще всего просто детализирует общегражданскую. Иногда нормы профессионального поведения выламываются за рамки морали. Вот если судить по голливудским боевикам, так в работе разведчика нормы общественной нравственности вообще «не ночевали». Что вы могли бы сказать о работе вашей разведслужбы с этой точки зрения?
- Тут я, может быть, выпадаю из ряда своих коллег, в первую очередь - западных, но я не считаю профессию разведчика какой-то особой в этическом плане. Я заведомо свои задачи считал политическими задачами. Меня направили журналистом на радио, и эту работу, как многие полагают, я неплохо делал, создал посольство в Москве, а потом меня отправили в разведку, чтобы делать то, что мы делали, по мотивам, которые я считаю добросовестными и честными.
Конечно, разведка как любая другая профессия имеет свою специфику. Там вопросы конспирации, вопросы связи, есть и некоторые психологические аспекты, которые отличают эту профессию от других. Капиталистические разведки выполняют задачи своей страны в интересах конкретного государства, иногда это выглядит с общечеловеческой стороны не очень благовидно. Но большого различия я бы не делал, по сравнению, скажем, с работой дипломатов.
- Внешняя разведка ГДР всегда славилась своей агентурной сетью. По вашим наблюдениям, что преимущественно толкало завербованных вами за рубежом людей на сотрудничество? Были это меркантильные мотивы или какие-то особенные патриотические, или идеологические?
- В отличие от тех стереотипов, которые ныне постоянно распространяются, я скажу, что самые ценные наши агенты и источники работали исходя из своих убеждений, не обязательно идеологических. Они считали, что наша политика больше соответствует их внутренним стремлениям, чем политика западногерманского государства, а особенно - по сравнению с тем, что делают в мире американцы. Это один из основных мотивов.
Вот если взять такого успешного нашего агента, как Райнер Рупп, который пробрался в руководство НАТО. Его склонили к сотрудничеству в конце шестидесятых годов: студенческие волнения, война во Вьетнаме определенным образом сказывались на умонастроениях западноевропейской молодежи. А в дальнейшем, в ходе сотрудничества, убеждения Райнера только окрепли.
- Реставрация капитализма дорого далась социалистическим странам, определенный урон нанесен и разведке, и контрразведке - в агентурной работе, в подготовке кадров. Как ни больно это говорить, но сужу по печальному опыту своей страны. Недавние события в Ингушетии, наверное, были следствием, прежде всего, недостатка агентурной информации. Как вы считаете, серьезны потери разведслужб?
- Ну, наверное. Но здесь я могу оперировать только ощущениями, реальных данных у меня нет. Меня сейчас больше спрашивают о западных спецслужбах, особенно в связи с террористическим покушением 11 сентября на нью-йоркские небоскребы. Я однозначно говорю, что, конечно, авианосцами, самолетами, танками бороться с терроризмом абсолютно бессмысленно. Здесь нужно то, что называют «человеческой разведкой». Вот тут, видимо, и не хватило профессионализма…
- Вы назвали однополярный мир, складывающийся после нью-йоркских терактов 11 сентября, опасным. Как он будет развиваться? Каких глобальных последствий ждать?
- Это так сложно предсказать… Я по природе своей оптимист, но сохранить оптимизм, вглядываясь в ближайшее будущее, трудно. Особенно после последних событий в Ираке - тут ведь и проявилось то, к чему приводит однополярность. Даже такие всегда довольно близкие к американской политике страны, как Франция и Германия, явно были против этой авантюры, и Организация Объединенных Наций не приняла такого решения, которое давало бы американцам законное основание, но, тем не менее, они решили действовать. И я опасаюсь, что в ближайшем будущем ситуация не изменится. Может быть, объединенная Европа сможет создать какой-то противовес, но ведь политика с позиции силы всегда преобладала, и в ХХ веке, и сейчас в ХХI веке она не исчезла, а даже наоборот. И противовеса этой односторонней политике, политике с позиции силы я пока не вижу.
- Милан Кундера в романе «Неспешность» использовал такой образ исторической ретроспекции. Сначала события эпохи звучат как концерт из многих произведений многих авторов, потом, с течением времени, это лишь набор музыкальных фраз нескольких композиторов и, наконец, в общественном сознании остается от эпохи лишь одна пронзительная нота. Какой нотой, на ваш взгляд, прозвучит для будущих поколений ХХ век? Что станет его квинтэссенцией?
- Можно назвать два момента. Первый - это, конечно, фашизм, Вторая мировая война, свержение фашизма. Второй, на мой взгляд, это проигранный шанс - Октябрьская революция. Многие видели в ней шанс для человечества, мои родители в том числе. А этот шанс мы проиграли.
ХХ век начал с активной механизации средств производства. Паровозы, автомобили, конвейеры. Чудеса техники.
Потом переключился на человека. Это очень удобно: нажал какую-нибудь кнопку в душе, и тончайший и изощренный механизм, эта вселенная на двух ногах, пойдет туда, куда укажут. Один пойдет, десять, сто, миллионы.
Конвейер по производству «человека механизированного» эксплуатировал примитивные обывательские желания. Мещанское царство, накрытое теплым одеялом неопозитивизма: истинно, хорошо, нравственно то, что полезно. Вот и поймешь тут ницшеанскую тоску по великому, яркому, героическому. Гибель богов в отдельно взятой душе. И христианство - все больше лишь скорлупка, защищающая от страха смерти.
Конвейер набирал обороты по обе стороны идеологической границы. Там: «много народу, все маршируют». Здесь: «маленький винтик в большой машине». И здесь и там - концлагерь, как универсальное средство борьбы с инакомыслием за чистоту - расы, социума, идеологии.
Однако двигали конвейеры разные идеи. И материал был разным. Война стала моментом истины. Конвейер сломался. Если бы навсегда…
Мир стал иным. И остался прежним. Где-то шуршит на роликах лента и ухают штамповочные машины. Но есть надежда. Пока друзья не умирают.
Виктор СКВОРЦОВ.