Я забыла написать про Эйфелеву башню, кажется
Цвет: белый, серо-синий
Вода: Сена
Париж начался с нашей маленькой квартирки, которая оказалась идеально французской, как раз для того, чтобы снимать кино, или медленно тянуть вино из-о-дня в день, предаваясь счастью с истинно французским шармом. Маленькая квартирка на станции Alesia, в одной из комнаток которой жила прекрасная Мари, щебетавшая на англйском легким французским говорком и употребляющая вино как воду, а другая молниеносно подверглась захламлению усилиями трех простых русских девочек, не потерявшая, однако, от этого своего шарма: скрипучий паркет, худые высокие окна с витой решеткой, красная штора на четыре белых стены; если выглянуть в окно, то во всех окнах ты можешь наблюдать непрекрытую личную французскою жизнь - насчет разделения приватного и публичного они, кажется, вообще не щепетильны. Так мы и жили девять дней - какая некруглая дата, - отдаваясь течению времени - или течению Сены, из-зпод полуопущенных век ведя наш скромный шикарный быт: наутро, после королевства одеял, подушек и валиков, на кухне всегда ждет бутылка вина - ( старайтесь брать маленькую с вечера, иначе день незаметно перетечет в бурный вечер,так не начавшись) - и вкусный завтрак: багет, арахисовое масло, шоколад, (если кому-то еще хочется сладкого в этой сладкой жизни), неизменно прекрасно сваренный кофе в кофеварке,(где бы такую разыскать?) - постоянство - признак мастерства, - клубника с молоком, винный сыр, сыр-к-вину, который неизбежно превратился в незаменимый сыр-ко-всему, терпкий запах снаружи, а внутри - нежная сливочная масса, попробуйте; иногда я жаждала мяса, и жарила себе эскалоп, засыпая солью и перцем так, чтобы было вкусно запивать вином, и машу всегда манил этот пряный мясной сок.
В общем, завтраки всегда были легкие, проходили в разговорах и смехе, и дни были легкие, и мы гуляли, забредали в храмы искусств и просто в храмы, в маленькие улочки и в большие, искали мне поесть, пока я не становилась гнусной химерой, проложили свою набережную, возвели своими ногами свои мосты поверх существующих, - а в глазах всегда должно было быть небо, парижское широкое небо, с розовым и белым облачным дымом, а у меня еще точно - колокольни и шпиль Нотр-Дама.
Чтобы описать Париж, не нужно выдумывать высокопарных эпитетов, а нужно лишь взять два цвета - белый, цвет домов и мостов, цвет белой меловой пыли набережных и стен Сакрикера, и серо-синий, благородный фрапнцузский синий, цвет дверных проемов и цветов, распускающихся на кафеле парадной, цвет человеческой жизни, цвет плоти парижа, живого города, а не одной большой метафоры, как сказал Грегоровиус; взять их, тонко разделить витыми решетками, и пустить реку -Сену, реку поразительно не синего цвета, но прозрачного, морского оттенка, отдающего в зелень и золото; по ее набережным гроздями сидят люди, пьют вино, и мы среди них, у нас с собой ручной штопор, нас таких много, привычных к камню набережных Сены, так много, тех, кто, шатаясь по Парижу, пьет свое вино, первый глоток всегда за этот город; если опорожнить все эти бутылки в Сену, она выйдет из берегов - но не станет красной, разве что темной, болотной, ведь красный остался в этом городе только в блюдцах-геранях на окнах, увитых черными решетками, да в случайных мазках чужих картин.
Итак, Париж - это Сена, это река, а значит, и мост, Париж - мост мостов, мост Согласия, мост Сен-Мишель, Мост Дез-ар, мост с левого берега на правый, от тебя до меня, от тебя до нее, от тебя - ко всему прочитанному, впитанному, жаждущему ожить.
«Встречу ли я Магу? Сколько раз, стоило выйти из дому и по улице Сен
добраться до арки, выходящей на набережную Конт, как в плывущем над рекою
пепельно-оливковом воздухе становились различимы контуры, и ее тоненькая
фигурка обрисовывалась на мосту Дез-ар; случалось, она ходила из конца в
конец, а то застывала у железных перил, глядя на воду. И так естественно
было выйти на улицу, подняться по ступеням моста, войти в его узкий выгнутый
над водою пролет и подойти к Маге, а она улыбнется, ничуть не удивясь,
потому что, как и я, убеждена, что нечаянная встреча -- самое чаянное в
жизни.
Самое чаянное в жизни - бродить по мостам, которые выдержали вес бестелесной Маги, выдержали вес Кортасара - метр девяносто два и сросшиеся брови, и печать безумия на челе.
Однако, как ни странно, читать книги в Париже уже - поздно, что успел прочитать, то ты и ухватил, и с этим багажом будешь шататься по улочкам, так тебя манящим за счет призрачных теней былого, к чему велика страсть быть причастным. Правда, страсть эта не приносит удовлетворения интеллектуала, но оставляет лишь ощущение мистической причастности, чувство, которое будет дрожать в тебе все 9 дней - и дальше, обостряясь в моменты, когда ухо улавливает наслоение знакомых имен, когда добрый друг милостиво указывает тебе пальцем на то, что всегда было у тебя под носом, и что ты не замечал, а другой добрый друг ведет тебя через очередной мост к долгожданному старому знакомству; от всех этих вещей нутро делает кульбит у самого горла и застывает в мутной дрожи ощущения мистической ясности реальности.
Кортасар вяло перекатывался с метафоры на аллюзию в моей голове, пока мы сидели на набережных, и я пыталась не слушать болтовню девочек, и зачем-то причащаться к литературному наследию в городе, его пораждающем, но потом оставила это нужное дело, ведь лучше не читать про метафизический реки, а плавать в них, ну или хотя бы сидеть на бережку, да и если бы я хотела слиться с героями кортасара или хэма, мне бы пришлось шататься по ночным набережным в сарказме интеллектуального безумия и целоваться с бродяжкой, или полдня есть, а следующие полдня описывать съеденную еду так, чтобы у людей слюнки текли, а вместо этого я просто пила вино на набережной, и к концу нашей парижской жизни перестала пьянеть вообще, чего нельзя сказать о девочках, в чьей крови алкоголь накопился и превысил допустимую норму, а ведь они всегда были крепкими орешками по части спиртного.
Лишь один раз я натолкнулась на упругое нечто знакомого кортасаровского мистического реализма, когда упорно искала Сен-Жермен - чтобы оттуда свернуть на улицу Сен, конечно же! - и маша поинтересовалась, действительно ли я не догадываюсь, какую улицу мы ищем. Сен-Жермен - скажи это по-русски, -и вот уже новый узелок на карте случайностей, в переплетении рук, на страницах книги, очередная улыбка через года. «..так кинься же вниз, ласточка, с острым, как ножницы, хвостом, которым ты стрижешь небо над Сен-Жермен-де-Пре..»
Иногда я чувствую себя до ужаса безолаберной: когда Варя сказала, что может сводить меня на могилу Кортасара, я осознала, что мне даже бы и на ум не пришло, что он похоронен в Париже. Что он похоронен. Что он существовал, и что можно будет приблизиться к его телу ближе, чем через страницы книг. Это было самое сильное переживание за все время, проведенное там. Я боялась увидеть черный безликий кусок гранита, по которому я как-то должна буду поверить, что тут лежишь ты, и еще мне было стыдно, что я пришла с пустыми руками - ни желтого цветка, не репродукции клее ни даже листа платана не подобрала, стыд, да и только. Но когда я увидела твою могилу - белый мрамор, исписанный испанским, засыпанный билетиками от метро, куски сахара, по которым ползали муравьи, - то поняла, что у меня еще будет время наверстать упущенное.. Когда ты смотришь на его могилу - это как будто ты держишь его за руку вокруг этого нагромождения черного безликого гранита. Даже сейчас, когда я пишу об этом, хочется выплакать то.что я тогда почувствовала. Но муравьи, ползающие по кускам сахара, меня очень напугали. Ты всю жизнь боролся со страшной, мистической стороной своей жизни, но после смерти оказался бессилен. Муравьи, ползающие по его могиле - и внутри пробегает холодок от ощущения мистической необратимости, и от него не так то прост отмахнуться.
«то, что мы называли любить друг друга, для меня было стоять перед тобою, Мага, с желтым цветком в руке, а ты держала две зеленые свечи, и ветер сек наши лица медленным дождем отречений и разлук и засыпал шквалом использованных билетиков на метро.»
Вечером мы вваливались в нашу квартирку, освещенные искусством, огромными умиротворяющими холстами Моне, или желтыми и синими мазками Ван Гога, человечностью Родена или песочными замками Нотр-Дама, прошались с огромной луной у самого порога, луной, которая идеально подходила как огромный небесный фонарь, что готике парижских соборов, что узкой улице на окраине старого города. Вечером всегда была непременная бутылка ночного вина, которая иногда давала умиротворение, иногда - развязывала языки, а иногда бачинала бурлить в горле жаждой спора.
Все это совершенно невозможно описать, как видите, хотя я и потратила много времени и места. Париж у каждого свой, и, хотя мы не отходили друг от друга двадцать четыре часа все эти дни, это не помешала нам, я уверена, увезти с собой разное. Если возвращаться В Париж - то для того ,чтобы жить: мучительно хочется отстоять право на этот город, понять бы еще, у кого и при каких обстоятельствах это надо бы сделать.
Последний мазок Парижа, пожалуй, будет выглядеть так:
Желтоватой костью по краям тянуться дома, с темно-зелеными пятнами деревьев, которые обрастают листьями и обретают переменчивый объем, когда на них попадает свет от корабликов, плывущих по воде. Широким валиком нарисованы небо и Сена, слившиеся в одном серо-синем цвете, мягком воздухе, с желтоватой рябью дорожек по воде. По горизонту, тонкой кистью плотным густым слоем черной краски выресован Дез-ар, который настолько густ в пепелном воздухе, что, кажется, его можно взять за края со всей недоступной мне осторожностью и бережно перенести на любую другую картину, как тонкий черный силуэт, черный ажур; за Дез-ар белая кость другого моста, а за ним - мост заката, от края до края, персик и розовое вино - вот таких примерно цветов. Невозможно об этом писать, потому что, стоит мне отвести взгляд. Как небо и вода меняются, мост остается черным, но и его я не могу описать, смех ли! - впрчоем, я точно знаю. что никто бы не смог передать это лучше, чем через тепло человеческой руки: привести за руку, посадить рядом с собой на самый край острова Сите, на стрелку, оставив позади луну, Нотр-дам, огромную раскидистую иву, ву за ви лё брике? - и дать смотреть на барельеф Парижа.
Пить вино, заедая его клубникой, знать, что там, где я силюсь разглядеть фигурку Маги, а другой рукой нащупать тепло деревянных досок, Маша видит что-то совсем другое, не менее важное, заставляющее желать возвращения, пропевать раз за разом
Еt nous te demandons
Asile!