Латинская святость
Я не отрицаю, что западные христиане любят Христа. И даже признаю это. И более того, уважаю людей, которые на всех перекрестках поставили Кресты и статуи Богоматери и тех, кто ухаживает за ними. Но, после посещения нескольких городов и, соответственно, соборов в Нормандии, мне показалось что органы этой любви находятся у нас "в разных местах". Или, может быть лучше сказать, любим мы по-разному. Вот как, например, монголы трутся носами, а европейцы целуются. Другие они, эти радушные кюре и прихожане в сверкающей химчисткой одежде.
Я не находился долго рядом с латинянами, поэтому мне легче воспользоваться образами данными до меня и другими, более опытными людьми. Мне тоже показалось, что их вера юридически очерчена, более чувственна, чем безстрастное православие, более холодна. Именно об этом, кажется, говорили те православные, кто писал о латинстве.
Но я стараюсь не о том, чтобы повторить зады чьих-то мыслей. А о замечательной встрече с настоящим французским юродивым. Краткой, но яркой.
Я и двое спутников, возвращаясь в Германию из Лесненского монастыря, заехали в Амьен, поклониться главе Иоанна Крестителя. Спутники отошли и я ждал их на перекрестке в подряснике и с крестом. По улице шел человек, лет 55 в пиджаке и рубашке, с большим католическим распятием на груди. Увидев меня, он радостно воскликнул: Ортодокс! И что-то быстро говорил по-французски показывая на наши кресты. Потом сказал: алле! и показал на собор. Сложил руки лодочкой, воздел голову к небу, а потом показал, что причащается облаткой. После этого сделал чрезвычайно умиленное лицо и опять позвал меня в собор. Понятно, что звал молиться Боженьке.
Этого блаженного почувствовал я таким близким и родным, как будто только что вышел с ним на паперть приходского храма. Он и внешне не был похож на благочестивых католиков, которых мы во множестве видели. Скорее уж на нечерноземного мужичка, в помятом пиджачишке и клетчатой рубахе. Я кивал ему, улыбаясь и думал: что уж если Христос и не посреди нас, то точно где-то поблизости.
Когда мы подошли к собору, у статуи Христа Пантократора на главной паперти, лежали живые цветы.
Я не находился долго рядом с латинянами, поэтому мне легче воспользоваться образами данными до меня и другими, более опытными людьми. Мне тоже показалось, что их вера юридически очерчена, более чувственна, чем безстрастное православие, более холодна. Именно об этом, кажется, говорили те православные, кто писал о латинстве.
Но я стараюсь не о том, чтобы повторить зады чьих-то мыслей. А о замечательной встрече с настоящим французским юродивым. Краткой, но яркой.
Я и двое спутников, возвращаясь в Германию из Лесненского монастыря, заехали в Амьен, поклониться главе Иоанна Крестителя. Спутники отошли и я ждал их на перекрестке в подряснике и с крестом. По улице шел человек, лет 55 в пиджаке и рубашке, с большим католическим распятием на груди. Увидев меня, он радостно воскликнул: Ортодокс! И что-то быстро говорил по-французски показывая на наши кресты. Потом сказал: алле! и показал на собор. Сложил руки лодочкой, воздел голову к небу, а потом показал, что причащается облаткой. После этого сделал чрезвычайно умиленное лицо и опять позвал меня в собор. Понятно, что звал молиться Боженьке.
Этого блаженного почувствовал я таким близким и родным, как будто только что вышел с ним на паперть приходского храма. Он и внешне не был похож на благочестивых католиков, которых мы во множестве видели. Скорее уж на нечерноземного мужичка, в помятом пиджачишке и клетчатой рубахе. Я кивал ему, улыбаясь и думал: что уж если Христос и не посреди нас, то точно где-то поблизости.
Когда мы подошли к собору, у статуи Христа Пантократора на главной паперти, лежали живые цветы.