(no subject)
В комнате папы телевизор работает всегда. Он - повелитель пульта. Сегодня он смотрит первый канал. Громко. На экране некие аналитики, в целом похоже на авангардную постановку шварцевского Дракона.
"Козырек" - говорит папа. "Белое" - говорит папа. "Часы" - говорит папа. "Кремень" - говорит папа.
Я понимаю, что в этой шифровке есть какой-то смысл, но не могу его уловить.
- Возьми фонарик, - говорит мама, - и поищи за кроватью. Там должна быть такая белая кепка - он ее вечно выкидывает за кровать, а потом ищет.
Я не спрашиваю, зачем моему парализованному папе на кровати белая кепка, но вижу, что на подоконнике лежит ещё одна - бейсболка Тишь, забытая в этом доме когда-то давно, лет десять назад.
Вынимаю из-за кровати белую, пыльную кепку.
- В стирку, - говорит мама.
Мы перестилаем постель - я скатываю в валик старое покрывало, поверх которого лежит простыня, поверх которой лежат впитывающие пеленки, поверх которых разостланы полотенца - чтобы не слишком часто менять всё целиком. Но сейчас - всё целиком. Я подсовываю этот валик как можно плотнее к телу, а на освободившееся место стелю чистое покрывало, чистую простыню, пеленки, полотенце... Потом мы переваливаем папу на перестеленное и мама исхитряется всё это время прикрывать ещё одним полотенцем то, что я видела раз в жизни - когда в 14 лет вломилась без стука в комнату родителей с какой-то страшно важной для меня новостью.
Я не смотрю, но всё равно ощущаю себя плохим сыном Ноя.
Мы выходим из комнаты.
- Нравится мне эта армяночка, - говорит мама, проходя мимо телевизора.
Я смотрю на экран и вижу женщину, голос которой бесит меня минимум весь последний час - у нее худое лицо и брови, нарисованные посреди намертво зацементированного ботоксом лба.
- У нее глаза живые, - говорит мама.
- Просто у нее всё остальное сдохло, - говорю я.
- Не надо о политике, - говорит мама.
И я затыкаюсь.
Мы говорим о нашей собаке, умершей лет пятнадцать назад. о чужой кошке, умершей лет десять назад, о моем латышском дяде, умершем лет двадцать назад, о моем латышском троюродном брате, в которого я была влюблена в одиннадцать - ему шестьдесят, он в Израиле, звонил, передавал привет.
Возвращаюсь в Москву.
"Козырек" - говорит папа. "Белое" - говорит папа. "Часы" - говорит папа. "Кремень" - говорит папа.
Я понимаю, что в этой шифровке есть какой-то смысл, но не могу его уловить.
- Возьми фонарик, - говорит мама, - и поищи за кроватью. Там должна быть такая белая кепка - он ее вечно выкидывает за кровать, а потом ищет.
Я не спрашиваю, зачем моему парализованному папе на кровати белая кепка, но вижу, что на подоконнике лежит ещё одна - бейсболка Тишь, забытая в этом доме когда-то давно, лет десять назад.
Вынимаю из-за кровати белую, пыльную кепку.
- В стирку, - говорит мама.
Мы перестилаем постель - я скатываю в валик старое покрывало, поверх которого лежит простыня, поверх которой лежат впитывающие пеленки, поверх которых разостланы полотенца - чтобы не слишком часто менять всё целиком. Но сейчас - всё целиком. Я подсовываю этот валик как можно плотнее к телу, а на освободившееся место стелю чистое покрывало, чистую простыню, пеленки, полотенце... Потом мы переваливаем папу на перестеленное и мама исхитряется всё это время прикрывать ещё одним полотенцем то, что я видела раз в жизни - когда в 14 лет вломилась без стука в комнату родителей с какой-то страшно важной для меня новостью.
Я не смотрю, но всё равно ощущаю себя плохим сыном Ноя.
Мы выходим из комнаты.
- Нравится мне эта армяночка, - говорит мама, проходя мимо телевизора.
Я смотрю на экран и вижу женщину, голос которой бесит меня минимум весь последний час - у нее худое лицо и брови, нарисованные посреди намертво зацементированного ботоксом лба.
- У нее глаза живые, - говорит мама.
- Просто у нее всё остальное сдохло, - говорю я.
- Не надо о политике, - говорит мама.
И я затыкаюсь.
Мы говорим о нашей собаке, умершей лет пятнадцать назад. о чужой кошке, умершей лет десять назад, о моем латышском дяде, умершем лет двадцать назад, о моем латышском троюродном брате, в которого я была влюблена в одиннадцать - ему шестьдесят, он в Израиле, звонил, передавал привет.
Возвращаюсь в Москву.