Вирджиния Вулф "Миссис Деллоуэй".
Рвать на цитаты с таким-то стилем можно каждый абзац, но при том, опять же из-за стиля - невероятное чувство облегчения, когда дочитаешь до конца. Это у меня, как с Набоковым. И оторваться нельзя, и продолжать не хочется. Красиво, ужасно красиво, но болезненно и сумасшдеше местами, что, кажется, еще добавляет обаяния это нервной прозе.
Вобщем, примерно так:
"Ни о ком на свете больше не станет она говорить: он такой или этакий.
Она чувствует себя бесконечно юной; одновременно невыразимо древней. Она
как нож все проходит насквозь; одновременно она вовне, наблюдает. Вот она
смотрит на такси, и всегда ей кажется, что она далеко-далеко на море,
одна; у нее всегда такое чувство, что прожить хотя бы день - очень-очень
опасное дело...Единственный дар ее - чувствовать, почти угадывать людей, думала она,
идя дальше. Оставьте ее с кем-нибудь в комнате, и она сразу выгнет спину,
как кошка; или она замурлычет..."
"И слова загасли. Так гаснет ракета; искры чуть
поцарапают ночной свод и сдаются тьме, и тьма опускается, проливается на
очертания домов и башен; в ней затихают и тонут бледные, печальные скаты.
Но вот они все исчезли, а ночь по-прежнему ими полна; утратив краски,
растеряв окна, они тем настойчивей существуют и выдают ночи то, чего ни за
что не понять простодушной открытости дня: тревогу и страхи вещей,
собравшихся во тьме, теснящихся во тьме, томящихся по той радости, которую
приносит рассвет, когда моет белым и серым стены, метит каждую оконницу,
поднимает с пастбищ туман и обнаруживает на них мирное рыжее стадо; и все
сызнова себя дарит глазам; сызнова существует. "Я одна, одна!" - крикнула
она фонтану Риджентс-Парка (глядя на индейца и его крест); наверно, как в
полночь, когда заблудились вехи и земля принимает древний свой облик, в
каком видели ее, высадясь, римляне: туманная, и горы еще безымянны, и реки
петляют неведомо где - такая была тьма и в душе у Реции..."
"День, лондонский день, можно было подумать, едва
начинался. Как женщина, сбросив затрапезное платье и беленький фартучек,
надевает синее и жемчуга, все плотнее день сменял на дымчатое, наряжался к
вечеру; и с блаженным выдохом женщины, скидывающей надоевшую юбку, день
скидывал пыль, краски, жару; редело уличное движение; элегантная звонкость
автомобилей замещала тяжелый грохот грузовиков, и там и сям в пышной
листве блестели уже густые, жирные пятна. Я ухожу, будто говорила вечерняя
заря, и она выцветала и блекла над зубцами и выступами, над округлыми,
островерхими контурами домов, гостиницы, магазинов, я блекну, говорила
она, мне пора, - но Лондон и слушать ничего не хотел, на штыках возносил
ее к небу и силком удерживал на своей пирушке".
Вобщем, примерно так:
"Ни о ком на свете больше не станет она говорить: он такой или этакий.
Она чувствует себя бесконечно юной; одновременно невыразимо древней. Она
как нож все проходит насквозь; одновременно она вовне, наблюдает. Вот она
смотрит на такси, и всегда ей кажется, что она далеко-далеко на море,
одна; у нее всегда такое чувство, что прожить хотя бы день - очень-очень
опасное дело...Единственный дар ее - чувствовать, почти угадывать людей, думала она,
идя дальше. Оставьте ее с кем-нибудь в комнате, и она сразу выгнет спину,
как кошка; или она замурлычет..."
"И слова загасли. Так гаснет ракета; искры чуть
поцарапают ночной свод и сдаются тьме, и тьма опускается, проливается на
очертания домов и башен; в ней затихают и тонут бледные, печальные скаты.
Но вот они все исчезли, а ночь по-прежнему ими полна; утратив краски,
растеряв окна, они тем настойчивей существуют и выдают ночи то, чего ни за
что не понять простодушной открытости дня: тревогу и страхи вещей,
собравшихся во тьме, теснящихся во тьме, томящихся по той радости, которую
приносит рассвет, когда моет белым и серым стены, метит каждую оконницу,
поднимает с пастбищ туман и обнаруживает на них мирное рыжее стадо; и все
сызнова себя дарит глазам; сызнова существует. "Я одна, одна!" - крикнула
она фонтану Риджентс-Парка (глядя на индейца и его крест); наверно, как в
полночь, когда заблудились вехи и земля принимает древний свой облик, в
каком видели ее, высадясь, римляне: туманная, и горы еще безымянны, и реки
петляют неведомо где - такая была тьма и в душе у Реции..."
"День, лондонский день, можно было подумать, едва
начинался. Как женщина, сбросив затрапезное платье и беленький фартучек,
надевает синее и жемчуга, все плотнее день сменял на дымчатое, наряжался к
вечеру; и с блаженным выдохом женщины, скидывающей надоевшую юбку, день
скидывал пыль, краски, жару; редело уличное движение; элегантная звонкость
автомобилей замещала тяжелый грохот грузовиков, и там и сям в пышной
листве блестели уже густые, жирные пятна. Я ухожу, будто говорила вечерняя
заря, и она выцветала и блекла над зубцами и выступами, над округлыми,
островерхими контурами домов, гостиницы, магазинов, я блекну, говорила
она, мне пора, - но Лондон и слушать ничего не хотел, на штыках возносил
ее к небу и силком удерживал на своей пирушке".