кем быть
Пополуночи мир становится тих и нов,
обнуляется, и все мысли ему под стать.
Послевкусие дурновкусных чужих стихов
превращается в «надо что-нибудь написать»,
что-то ясное и хорошее в этот раз,
наслаждение и для горла, и для ушей,
чтоб разматывалось как провод, ложилось в паз
и оттуда не выковыривалось уже.
А ещё, даст бог, обязательно нужно снять
музыкальное видео (извините, прёт),
чтобы бубны и барабаны минут на пять
обезумели совершенно, сценарий - вот.
Юг Испании / север Африки, где-то там
шаурмечная: мавританские изразцы,
полумрак, стробоскоп и столики по углам,
взгляд у бармена полон скорби и хитрецы.
На малюсенькой сцене девушка - средний план,
как она сидит, широко оседлав кахон,
до колена задрав коричневый сарафан,
и раскачивает ритмичную монотон-
ность, накручивает, навинчивает экстаз,
с удовольствием предаваясь ему сама,
подтверждающий крупный план её губ, и глаз,
и ладоней, стучащих, будто сошли с ума.
Та же девушка - перед сценой, она парит,
словно сёрфер на гребне пойманной им волны,
в эпицентре ритма, сама как чистейший ритм,
как сердечная мышца. Танцы её полны
изначальной какой-то силы, из самых недр,
не изящества даже - глинистой глубины.
Она корень, и ствол, и ветка, и голый нерв
в белой майке с пятном солёным на полспины.
И она же - в утробе кухонной, посреди
шаурмы, кутерьмы, сковородок, ножей, ковшей,
жара, грохота, криков «живо, ещё один!»,
ступок, пестиков, масел, пряностей, лавашей.
И движенья её отточены как балет,
безошибочно быстры смуглые до локтей
её руки, а крупным планом - живая ле-
топись, высеченная шрамами всех мастей.
И она же стоит в проёме и смотрит в зал,
на туристов и местных, бармена-хитреца,
кахонистку на сцене. Чувствуется финал,
повторяются все четыре её лица,
и последнее, у проёма - оно как риф
в окружении веселящихся синих вод:
и внутри, и отдельно. Девушка, докурив,
растворяется за стеклярусной шторой. Вот.
Это ж сколько должно понадобиться обще-
ния, напряжения, рвения и труда.
И начать с чего? И получится ли вообще?
И зачем оно, если стих получился - да.
обнуляется, и все мысли ему под стать.
Послевкусие дурновкусных чужих стихов
превращается в «надо что-нибудь написать»,
что-то ясное и хорошее в этот раз,
наслаждение и для горла, и для ушей,
чтоб разматывалось как провод, ложилось в паз
и оттуда не выковыривалось уже.
А ещё, даст бог, обязательно нужно снять
музыкальное видео (извините, прёт),
чтобы бубны и барабаны минут на пять
обезумели совершенно, сценарий - вот.
Юг Испании / север Африки, где-то там
шаурмечная: мавританские изразцы,
полумрак, стробоскоп и столики по углам,
взгляд у бармена полон скорби и хитрецы.
На малюсенькой сцене девушка - средний план,
как она сидит, широко оседлав кахон,
до колена задрав коричневый сарафан,
и раскачивает ритмичную монотон-
ность, накручивает, навинчивает экстаз,
с удовольствием предаваясь ему сама,
подтверждающий крупный план её губ, и глаз,
и ладоней, стучащих, будто сошли с ума.
Та же девушка - перед сценой, она парит,
словно сёрфер на гребне пойманной им волны,
в эпицентре ритма, сама как чистейший ритм,
как сердечная мышца. Танцы её полны
изначальной какой-то силы, из самых недр,
не изящества даже - глинистой глубины.
Она корень, и ствол, и ветка, и голый нерв
в белой майке с пятном солёным на полспины.
И она же - в утробе кухонной, посреди
шаурмы, кутерьмы, сковородок, ножей, ковшей,
жара, грохота, криков «живо, ещё один!»,
ступок, пестиков, масел, пряностей, лавашей.
И движенья её отточены как балет,
безошибочно быстры смуглые до локтей
её руки, а крупным планом - живая ле-
топись, высеченная шрамами всех мастей.
И она же стоит в проёме и смотрит в зал,
на туристов и местных, бармена-хитреца,
кахонистку на сцене. Чувствуется финал,
повторяются все четыре её лица,
и последнее, у проёма - оно как риф
в окружении веселящихся синих вод:
и внутри, и отдельно. Девушка, докурив,
растворяется за стеклярусной шторой. Вот.
Это ж сколько должно понадобиться обще-
ния, напряжения, рвения и труда.
И начать с чего? И получится ли вообще?
И зачем оно, если стих получился - да.