Мои первые книжки
История не хуже любой другой.
Психолог, который лечил меня от депрессии после того, как Лева умер, почти ничего не говорил. Я приходила, садилась в свое кресло напротив него. Он улыбался и подставлял мне коробочку бумажных носовых платков. Потом для затравки произносил что-нибудь нейтральное - вроде: "Устаешь на работе?"
И все! Дальше я говорила и плакала сама, без чьей-нибудь помощи. Рассказывала, что устаю ужасно. Раньше Лева помогал, показывал, а теперь - сама, как умею. Под свою ответственность.
И с сотрудниками трудно... Каждый сделал что-то особенное, пока он болел. Вообще они работают хорошо, но когда Леву лечили - всю душу вкладывали. Каждая сестра, каждый врач сделали для нас что-то такое, чему нет компенсации. Я осталась должна. В глубоком долгу перед всеми.
Психолог молчал и только подкладывал новую коробочку платков.
Интересно, что вне сеансов я плакать совершенно не могла. На душе серо, тускло и безвидно. Поплакав у психолога, выходила почти счастливая, с облегчением и каким-то подобием надежды.
К следующей неделе я ждала сеанса с нетерпением.
Один раз рассказывала ему, идолу молчаливому и улыбчивому, что Лева никогда мне не снится. Ни разочка! И вспомнить его молодым не могу. Как будто вся наша жизнь это только четыре последних года после диагноза.
Психолог поскучнел, зашебуршился в своем кресле, записал что-то в тетрадочку, в которой строчил все время пока я рассказывала про свое, обыкновенное женское, и предложил: "Может ты про него напишешь? Про вашу жизнь, про важные события?"
Я прикинула, как приду домой, сяду за стол, возьму из стопочки клетчатый листок и напишу... Какое первое слово я напишу? Со всей очевидностью стало ясно, что в русском языке такого слова нет.
Прошло несколько лет. Я уже ходила на кладбище только раз в неделю. О трех месяцах бесед с психологом вспоминала безмятежно. Плакать не получалось - да не больно-то и хотелось. Я открыла себе страничку в Живом Журнале, потому что очень любила тогда Акунина и все его затеи. Он назвал Благородным Собранием своих комментаторов и я сунулась туда, хотя вообще публичность мне была чужда и неприятна.
Открытый журнал манил что-нибудь рассказать, и я стала описывать наиболее экзотичных из своих сотрудников по больнице. Несколько читателей случайно забрели ко мне и похвалили. Это оказало огромное, совершенно несообразное влияние на мою писательскую потенцию. Я разразилась десятками рассказов. Самые лучшие, смешные и знакомые наизусть Левины байки излились в тексты.
Теперь эти тексты читали уже несколько десятков человек. Некоторые даже говорили, что мне следует издать книжку. Я, разумеется, не приняла этого всерьез. Но всякое событие в жизни стало выстраиваться в моем воображении в форме рассказа. Какие-то смешные обстоятельства оказались совершенно непригодными для литературизации, а другие, вполне заурядные, обрастали подробностями и встраивались в рамки, сделанные из других материалов, другого времени и других ощущений. Рассказов уже было больше двух сотен.
Однажды я познакомилась с настоящим писателем. Автором множества трудных романов, переведенных на всякие языки. Даже на китайский. Он прочел со скучающим видом пяток моих рассказов и сказал скрипучим голосом: "Да, это литература. Из этого надо сделать книгу. Ее можно и не издавать, но сделать - вы обязаны. Книга - это не сумма рассказов, а объект культуры"
Я очень испугалась провиниться перед культурой.
Так появилась моя первая книжка