Сестры
Левин отец Исаак в начале тридцатых годов отслужил с удовольствием действительную службу в Красной армии и был демобилизован. Он всю жизнь тепло рассказывал, что в армии его каждый день кормили досыта, и к этому моменту его жизни армейские годы оказались самыми лучшими. Поэтому, когда комсомольская ячейка решила после демобилизации всей ротой ехать строить Комсомольск-на-Амуре, он был только рад.
Путь их пролегал через Тбилиси, и Исаак дал телеграмму старшей сестре, которая там жила, чтобы вышла к поезду повидаться. Он выпрыгнул из теплушки на солнечный радостный перрон тбилисского вокзала прямо в объятия сестры. Она поцеловала его, оглядела с ног до головы и сказала: "Ни в какой Комсомольск да еще и на Амуре ты не поедешь. Что за глупости? Как тебе такое в голову пришло?? Забирай свой узелок - останешься здесь. Выдумает же - Комсомольск!" И он остался. Ему быстро сосватали хорошую еврейскую девушку из Житомира. Она приехала, они приглянулись друг другу, и дело было сделано. Исаак и Мера сняли маленькую мрачную комнатку во дворе-колодце на Ленинградской улице и счастливо прожили там с двумя родившимися сыновьями тридцать лет. Кстати говоря, на той же улице, точно напротив, жила мадам Киршенбладт со своим сыном Женей, который известен читателю, под фамилией Примаков, как глава русской разведки, председатель российского Правительства и твердый недоброжелатель Израиля. Но это так, к слову...
У Левы были две тетки - сестры матери. Родились они в Житомире. Когда старшая из них перебралась в Тбилиси, она подыскала сестрам подходящие партии и выписала их к себе. Жизнь в Грузии была куда мягче, приятнее и сытней, чем в суровой и голодной, по тем временам, Украине. Все свадьбы свершились, как было задумано. Рая вышла замуж за ремесленника, а Аня - за виолончелиста. Сестры были необыкновенно дружны. Держали прочный союз, и муж какой-нибудь из них, невзначай обидевший жену, попадал под такой обстрел всех трех темпераментных, острых на язык и бесцеремонных женщин, что моментально возвращался к добродетели и старался больше не сбиваться с праведного пути. Все три мужа вернулись с Великой войны, если не целыми, то живыми. Дядю Наума взяли обратно в оперу, где он был то второй, то третьей виолончелью. Работал он, в основном, по вечерам, поэтому днем иногда водил куда-нибудь дочь и племянника. Лева любил рассказывать, как встретившись на улице со знакомым музыкантом, они подолгу разговаривали. И никогда об искусстве, а только о расценках, характерах дирижеров и местах возможных приработков.
Оркестранты с удовольствием вспоминали те благословенные времена, когда еще не были запрещены похороны с оркестром. Заработки тогда были замечательными. И поскольку трудно себе представить похоронный оркестр, включающий виолончель, в блаженные дозапретные времена дядя Наум шагал в такт печальному "бумц" с альтом, на котором играл похуже, чем на виолончели, но достаточно хорошо для уличной процессии. Он так и не простил Хрущева, упразднившего торжественные похороны частных лиц.
Однажды, когда Лева был уже студентом, дядя Наум постучал в их дверь. Ему открыла Левина мама. Дядя Наум, сутулый и скорбный, положил руки ей на плечи и тихо сказал: "Умерла!". Моя свекровь схватилась за сердце и потеряла сознание. Очнулась она на диване - ей наперегонки прыскали водой в лицо все домочадцы. Растерянный дядя Наум, прижимая обе руки к груди, отчаянно бормотал: "Кто же знал, что Мера так расстроится??? Она же была старенькая. Хорошо за восемьдесят!"
-Кто? - прошелестела Мера Исааковна
-Ну я же говорю, моя тетя умерла в Арынине. Два месяца всего проболела, и умерла.
-А Аня жива?- крепнущим голосом спросила Левина мама
Дядя Наум осмелился только кивнуть. Он молча проглотил все цветистые идишские и русские проклятия, которыми наградила его свояченица, и остался поужинать, потому что наступило время ужина, и в такой час никто не уходил из дома не накормленный.
А потом все они действительно умерли, один за другим. От них остались только смешные Левины рассказы и фотографии в толстых пыльных альбомах
Путь их пролегал через Тбилиси, и Исаак дал телеграмму старшей сестре, которая там жила, чтобы вышла к поезду повидаться. Он выпрыгнул из теплушки на солнечный радостный перрон тбилисского вокзала прямо в объятия сестры. Она поцеловала его, оглядела с ног до головы и сказала: "Ни в какой Комсомольск да еще и на Амуре ты не поедешь. Что за глупости? Как тебе такое в голову пришло?? Забирай свой узелок - останешься здесь. Выдумает же - Комсомольск!" И он остался. Ему быстро сосватали хорошую еврейскую девушку из Житомира. Она приехала, они приглянулись друг другу, и дело было сделано. Исаак и Мера сняли маленькую мрачную комнатку во дворе-колодце на Ленинградской улице и счастливо прожили там с двумя родившимися сыновьями тридцать лет. Кстати говоря, на той же улице, точно напротив, жила мадам Киршенбладт со своим сыном Женей, который известен читателю, под фамилией Примаков, как глава русской разведки, председатель российского Правительства и твердый недоброжелатель Израиля. Но это так, к слову...
У Левы были две тетки - сестры матери. Родились они в Житомире. Когда старшая из них перебралась в Тбилиси, она подыскала сестрам подходящие партии и выписала их к себе. Жизнь в Грузии была куда мягче, приятнее и сытней, чем в суровой и голодной, по тем временам, Украине. Все свадьбы свершились, как было задумано. Рая вышла замуж за ремесленника, а Аня - за виолончелиста. Сестры были необыкновенно дружны. Держали прочный союз, и муж какой-нибудь из них, невзначай обидевший жену, попадал под такой обстрел всех трех темпераментных, острых на язык и бесцеремонных женщин, что моментально возвращался к добродетели и старался больше не сбиваться с праведного пути. Все три мужа вернулись с Великой войны, если не целыми, то живыми. Дядю Наума взяли обратно в оперу, где он был то второй, то третьей виолончелью. Работал он, в основном, по вечерам, поэтому днем иногда водил куда-нибудь дочь и племянника. Лева любил рассказывать, как встретившись на улице со знакомым музыкантом, они подолгу разговаривали. И никогда об искусстве, а только о расценках, характерах дирижеров и местах возможных приработков.
Оркестранты с удовольствием вспоминали те благословенные времена, когда еще не были запрещены похороны с оркестром. Заработки тогда были замечательными. И поскольку трудно себе представить похоронный оркестр, включающий виолончель, в блаженные дозапретные времена дядя Наум шагал в такт печальному "бумц" с альтом, на котором играл похуже, чем на виолончели, но достаточно хорошо для уличной процессии. Он так и не простил Хрущева, упразднившего торжественные похороны частных лиц.
Однажды, когда Лева был уже студентом, дядя Наум постучал в их дверь. Ему открыла Левина мама. Дядя Наум, сутулый и скорбный, положил руки ей на плечи и тихо сказал: "Умерла!". Моя свекровь схватилась за сердце и потеряла сознание. Очнулась она на диване - ей наперегонки прыскали водой в лицо все домочадцы. Растерянный дядя Наум, прижимая обе руки к груди, отчаянно бормотал: "Кто же знал, что Мера так расстроится??? Она же была старенькая. Хорошо за восемьдесят!"
-Кто? - прошелестела Мера Исааковна
-Ну я же говорю, моя тетя умерла в Арынине. Два месяца всего проболела, и умерла.
-А Аня жива?- крепнущим голосом спросила Левина мама
Дядя Наум осмелился только кивнуть. Он молча проглотил все цветистые идишские и русские проклятия, которыми наградила его свояченица, и остался поужинать, потому что наступило время ужина, и в такой час никто не уходил из дома не накормленный.
А потом все они действительно умерли, один за другим. От них остались только смешные Левины рассказы и фотографии в толстых пыльных альбомах